В столице Буркина-Фасо поезда всего три раза в неделю, Крисания проёбывает последний и вынужденно задерживается ещё на одни выходные — вместо овощей на запыленном пустынным песком рынке сгорбленные и темнокожие люди в металлических инвалидных колясках продают друг другу поношенную одежду. Здесь любят пряную еду, чтобы перебивала вонь и несвежесть мяса, побольше приправ, от которых у неё сводит скулы, а по ночам возникает нервозное чихание, обостряются все защитные рефлексы в ответ на бесчисленное множество раздражителей: застиранную почти до дыр юбку, стрекот насекомых, щипки детей, учащих с ней английский, а потом пьющих свежий морс, с большим количеством льда и вообще без химических добавок. Тут всё естественное, грязное, сколько не отмывай фрукты под ледяной, чуть желтоватой водой.
Хлоркой пахнут руки, соком манго — волосы, в небольшой больнице у болеющих непроизвольно дёргаются парализованные конечности, она просит их посильнее сжимать кисть, восстанавливая чувствительность, а в ответ спонтанно вздрагивает другая, та, что сознательно уже никогда не двинется; Крисания смотрит на неё долго — одну, вторую, полную палату кистей, лодыжек и позвоночников, ждёт, когда перестанет видеть за ними живых людей, оставит вместо нервозных улыбок только размытые пятна, так проще не верить что станет лучше — и не сочувствовать.
Понемногу у неё получается.

Градусник у крохотного окна тогда показывает сорок шесть, но она всё равно выходит на улицу, после смены гуляет у недостроенного католического собора, посвящённого Африканской Богоматери (алжирский выглядит красивее). Люди, приходящие в него, просят Богоматерь молиться — за нас, и за мусульман, — но не видно ни оливковых деревьев, создающих приятную тень, ни серебряных куполов с бело-голубыми фризами. Тот собор был похож на дым, на укрытую синей мозаикой Византию, у самой кромки воды — терракотовый островок покоя и безопасности, где хочется покрыть голову и низко склониться, коснуться лбом прохладной даже в жару плиты.
В Алжир притекает больше денег. Их переплавляют в статуи королев и одеяния священников, фрески, колонны, песчаниковые стены, укутанные мемориальными досками бесконечных имён. Для нуждающихся в помощи. Давно мёртвых и пока ещё дышащих. Протягивающих руки и приведённых насильно, родителями — защити меня, Богоматерь, укрой, упокой моё сердце, отпусти грехи, прости, ибо не ведаю, что творю.
Воскресными вечерами Крисания смотрит, как на краю отвесных скал, под звуки органа и переливчатый звон колоколов, худощавый и бледный мужчина в чёрных одеждах просит благословения для всех, находящихся в море — и для всех, кто навсегда останется в нём.
В Уаге такой собор стоит по соседству с баптистской церковью — небольшой, недостроенный, покоя здесь нет, только невыносимая жара и французские вывески. С небольшого, побеленного памятника земле — круглый шар на кривой, голубоватой ножке, на всякий случай обнесённый забором, — на Крисанию сиротливо глядят пятна ржавчины, с земли рядом — следы плевков и окурков, пакетики из-под чипсов, старые автомобильные шины.
Она приезжает ради английского и медицинской помощи, её подруга в Мосселбай учит детей кататься на серфе. По вечерам, после возвращения домой, она рассказывает Крисании что африканцы боятся воды — и потому отпускают детей в её программу через раз и неохотно, верят, что в океане живёт злой дух, способный забрать ребёнка. Крисания вспоминает алжирские благословения — для тех, кто навсегда остался в море — перед сном тихонько молится, подражая мужчине в чёрном, тоже просит за этих детей.
Подруга над ней смеётся — молитвы, мол, никогда не срабатывают. Но Крисании всё равно.

Когда Рейстлин не приходит на ставшие привычными консультации, на новые обсуждения того, как протекают их эксперименты, оставляет её письмо в почтовом ящике непрочитанным — Крисания проверят несколько раз, там висит одинокий значок, информирующий, что сообщение даже не было открыто, вместе с её заметками, кипой просмотренной информации, которую она тщательно укорачивает, максимально концентрируя содержательную ёмкость и выстригая всю воду, всё, что может показаться чрезмерно живым или слишком эмоциональным (наука такого не любит), — она выспрашивает в деканате его адрес: приходится попросить отца позвонить, потому что ей дважды отказывают, не ведутся даже на вздёрнутый подбородок. Хорошо, что папа Крисанию любит — сообщение с личным номером Рейстлина и его домашним адресом приходит ей вместе с переводом на банковскую карту, и она разглядывает сумму, увеличившуюся ровно на один ноль, думая, что теперь сможет купить не одно новое платье, а сразу несколько, и ещё обновить, наконец, в спальне мебель.

Она не знает, чем именно он болеет, но все болеющие любят суп — Крисания любила в детстве, а сейчас ещё больше — капустный броуз с густым мясным бульоном и виндзорский, с телятиной и репчатым, терпким луком, фасолевый, шотландский, с пастернаком и чесноком; суп — всегда отличный выход, говаривала её бабушка, расчёсывая Крисании длинные волосы, от всего помогает, лечит, согревает, поэтому Крисания решает не рисковать и выбирает классику, с куриной грудкой и сыром, а к нему сама заваривает чай, из собственного травяного сбора — мелисса, лимон и мёд. Она собирает эту мелиссу ещё в июле, просушивает от росы, заботливо срезает стебли, выдерживает в духовке пару часов и после долго хранит — в герметичных, закрытых банках, которыми уставлена вся терраса. Мелиссу, календулу и лаванду, душицу и бадан, измельчённые, в холщовых мешках и стерильных, стеклянных ёмкостях.

Травы — от кашля и для повышения артериального давления, с седативными свойствами и противовоспалительным действием, спазмолитики и антисептики — её успокаивают. Душистые и почти не пахнущие, плохо хранящиеся и способные пролежать год, разложенные в аккуратном и идеальном порядке, по своим местам, с этикетками на судочках и баночках, они умиротворяют, обещая, что Крисания, когда-нибудь, сможет контролировать не только процесс приготовления чаёв или время, когда лучше всего обрезать листья. А ещё и всё остальное — свою жизнь, например, если получится.

До дома, затерянного в стоящем посреди леса посёлке, на самом отшибе, они с навигатором добираются два часа. Аккуратный, строгий, сверкающий небольшими окнами и гладко поблескивающий тёмными срезами кирпичей — он напоминает ей Рейстлина, и она улыбается; во всяком случае, напоминает уже знакомую часть. Хмуро сведённые брови, умение придираться к каждой букве и к каждому слову, сухой кашель, периодически рвущийся на свободу — странное место (так далеко от остальных) для человека, которому в любой момент может стать плохо. Сердце Крисании тревожно ёкает, пока она выбирается из машины и бредёт до крыльца — кто вызовет скорую, если что? Или он живёт не один?
Вот смеху будет.

Когда Рейстлин возникает на пороге, она щурится, разглядывая бледные скулы — его кожа за эти дни истончается как будто сильнее обычного, обтягивает их желтоватым пергаментом, и Крисания снова вспоминает долгие недели в Уагадугу, умирающих там людей; она пытается им помочь — часто безрезультатно.
Кто сказал, что Рейстлину окажется проще помочь?

— Здравствуй, — изгибает она уголки губ в улыбке, кивая на дизайнерский, чёрный рюкзак, зажатый в левой руке, — ты не появлялся неделю, и я..
забеспокоилась?
заволновалась?
соскучилась?
заскучала?
— ..решила узнать, всё ли в порядке. Я привезла кое-что.

Её улыбками можно нарезать фрукты. Овощи. Измельчать травы, спрятанные на террасу.

Разрешения такие, как Крисания, не спрашивают, и потому она просто улыбается ещё один раз и делает к нему шаг.
— Так что я пройду.

— Ваш не работает, — прохладно улыбается Крисания, окидывая его узкую прихожую взглядом, — вместе с почтовым ящиком, потому что я пробовала, простите за прямоту.

Дом по-странному тёплый, отмечает она мимоходом — деревянные панели, корица и охра, выстроенные прямо на широких стеллажах в коридоре книги, с пухлыми и узкими корешками, наверняка разноцветными срезами (у себя Крисания любит расставлять книги по цветам, полка для красных, для жёлтых и для синих — так смешиваются яркие и бледные обложки, классика оказывается по соседству с современной любовной лирикой, а проза с поэзией, но шкаф после этого похож на эстетичную радугу, и она смотрит на него, удовлетворённая, валяясь на шкурах).
Небольшой холл Рейстлина — захламлённый достаточно, чтобы выглядеть жилым, и недостаточно для абсолютного хаоса — пледы, одинокий цветок в квадратном горшке, чашка чая на деревянном столике, от которой ещё поднимается пар, и только глядя на эту чашку, Крисания понимает, что в доме ужасно душно, пахнет болезнью, горячей и вездесущей: так, бывает, пахнет в госпиталях и среднестатистических больницах, от рук грузных сиделок и уставших врачей, всё никак не берущих отпуск, потому что сменить некому. Она вспоминает унёсшую двадцать пять миллионов жизней испанку, пока разглядывает его глянцевую, чёрную чашку, а потом — его самого, разворачиваясь, африканские Спид и Эболу, грипп, острые очаги пандемии, когда оказалось недостаточно защиты, созданной во время борьбы с коровьим бешенством.
Крисания не улыбается, сочувственно склоняет голову набок — она, привыкшая выражать скорбь детям и матерям, цепляющимся за подол её юбки в Уаге и отрешённо разглядывать кровь в уголках рта вместе с почти выхарканными лёгкими, ниточку слюны на его губах провожает взглядом не слишком стоически. Сердце неприятно сжимает жалостью — острой, непреднамеренной, свидетельствующей, что одного путешествия в край садовых кварталов, с выставленными на продажу пыльными и дешёвыми декоративными растениями и спящими прямо посреди улиц чумазыми людьми, укрытыми язвами и ржавой, заскорузлой пылью, оказывается недостаточно, поэтому когда он сгибается у стены в очередном приступе, она невольно подаётся вперёд, выдыхая, завороженная тем, как искажается красивое и измученное лицо болью.

— Рейстлин..
Болезнью рядом с ним пахнет ещё отчётливее — густой, наэлектризованный, по-травяному пахучий воздух, Крисания даже различает чабрец, порой действительно помогающий при простуде, и алтею — если кашель мокрый, она может сработать, но Рейстлин звучит сухо, словно кто-то дерёт хрупкое горло изнутри острой наждачкой, с садистским удовольствием водя ею туда-сюда, ещё и ещё, пока, наконец, всё не заканчивается. Тишина в хосписах, где Крисания бывала — летняя, а не зимняя, и всё равно поразительно похожая на эту, уставшую, облегчение фальшивое, тебе просто дали шанс перевести дух, а потом всё продолжится. В таких местах люди долго не живут — их выпихивают прямо на улицу, ссылаясь на то, что больше нет мест, и лечить нечем: купи лекарств самостоятельно, отлежись у родственников, заплати медсёстрам за то, что они меняли под тобой судок да (если повезло) взбивали подушки на ночь.
На передней стороне отеля, в котором Крисания в Уаге прожила неделю, была помойка — а рядом амбулаторий, где по вечерам отключали электричество. Люди на улице, даже не просившие у неё милостыни, кашляли так же сухо, как Рейстлин; на мгновение от этого становится страшно, но мигнувший в коридоре свет, нервно, будто он тоже взволнован происходящим, помогает ей понемногу прийти в себя — они не посреди Буркина-Фасо, здесь не увидеть ни грязных садовых дорожек, ни памятников, посвящённых французским железнодорожникам, подрывавшим когда-то немецкие эшелоны.

— Твой адрес был похищен из кабинета декана, — неловко шутит Крисания, медленно выговаривая буквы — сейчас близость кажется ей удивительно смущающей, от тела Рейстлина исходит нездоровый жар, и оно всё ещё слабо сотрясается от пережитого кашля, измождённое, словно за сегодня это не в первый, и даже не в пятый раз. Отстранённым, но всё же заинтересованным взглядом она прослеживает линию выступающих ключиц под сбившимся на груди тёмным и тёплым халатом, спутанность убранных за уши светлых волос — забавно, что он, на старомодный манер, оставляет их длинными, таскается всегда в пальто и с тростью, не хватает под мышкой только книг Донны Тартт. Рейстлин, не убивал ли ты случайно надоедливого друга как-то в академии? Может быть, тем самым Банни в этот раз окажется она?

— Я принесла более действенное средство, чем вываренная в кипятке алтея, — глубокомысленно изрекает Крисания, стараясь говорить спокойно и негромко, попадать его дыханию в такт, не мешать приходить в себя — она осторожно делает небольшой шаг назад, освобождая краешек чужого личного пространства от своего назойливого присутствия. — Я не знала, почему тебя нет уже неделю, но обычно зимой все простужаются..

Смешно ловить себя на будоражащей, перемешанной с состраданием неловкости. Рейстлин — важный, доёбывающийся до любой антинаучной формулировки, знающий, каким именно шрифтом стоит выводить в докторской диссертации памятки, а каким — ссылки на литературу, привалившийся сейчас к стене, почти обессиленный, выглядит удивительно слабым. Как покидает душа тело после смерти, отправляясь в божественные объятия — если верить этой теории, нравящейся Крисании больше других, — так выдавливается сила из и без того не слишком внушительного облика университетского преподавателя, оставляя перед её глазами только нуждающегося в помощи, больного и слабого мужчину. Она снова сдерживает улыбку — болезнь, приходящая в любой дом, и на высотку небоскрёба, в пентхаус посреди огней Нью-Йорка, и в самый нищий арабский квартал во время аллергичной весны, уравнивает в своих правах каждого, сбивает людей в стайки, а надави чуть сильнее, так, чтобы треснули рёбра, а от боли начали катиться слёзы из глаз — и вот уже бывший магнат рыдает на груди наёмного рабочего, три месяца как не видевшего зарплаты, только новенький Бентли непутёвого, скрученного спазмом начальника.

У жалости острые когти, длинные сизые крылья, она впивается ей в горло, сдавливает так, что мешает дышать — Крисания сжимает рюкзак, так и не выпущенный из рук, кивает на него Рейстлину снова, словно это может помочь.

— Раз уж я всё равно приехала, думаю, ты мог бы выпить это. В качестве доказательства моих способностей прими тот факт, что алтею я узнала, ориентируясь исключительно на обоняние.

Она улыбается. Крисания несколько лет тратит на курсы по травничеству, выписывает конспекты собственной рукой, отрицая электронные как данность — так лучше усваивается информация; зарисовывает лепестки и стебли, тычиночные нити, пыльники и завязи, выезжает в одиночестве в лес, теряется там, едва не сходит от страха с ума.
Рюкзак обнажает внутренности с пронзительным в укутывающей дом тишине треском — механическим, пока вскрывается замок и молния раскраивает кожаные полости. В её руках оказывается узкий, стеклянный термос, и она проходит вперёд, ориентируясь по наитию, почти сразу попадая в совмещенную с гостиной кухню.

— Ты живёшь один. Значит любая чашка подойдёт, — говорит больше себе, чем ему, находя чистую у края идеально блестящей раковины. — На сыр нет аллергии?

Если есть, суп придётся выкинуть.

[indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent] you go down just like holy mary

Можно брызгать слюной (или кровью) сколько угодно, заляпывать всё вокруг, пачкать в слюне и желчи — у человеческого тела так много разных выделений, нечистоты, мелкие кусочки плохо переваренной пищи в рвоте: зови как хочешь, только никогда оно не случается от того, что в жизни всё хорошо и здорово. Крисания делает вид, что слушает его отстранённо — на самом деле запоминает, узнаёт интонации, выцепляет из них боль (переваренную так же плохо), вернее даже — не переваренную вообще, она слышит лишь её пока Рейстлин говорит, пока ковыляет до стула, указывая ей на «грубость»; всё это время боль обнимает его огромными, величиной с этот дом ладонями, жмёт к себе ближе, не даёт подойти к другим. Крисания вспоминает жар чужого тела совсем рядом (видимо, от температуры), и как это может быть изматывающе, наверное ещё и кости ломит, особенно учитывая больную ногу — она едва заметно качает головой пока наливает ему супа, поджимая губы; очень хочется сказать мне жаль, но Рейстлин не позволит ей разделить с ним ни краешка, вместо внятных фраз — только выблеванные, крупные куски плавающих в желудочном соке вещей, с которыми до сих пор не справляется человеческий организм, случившийся странной ошибкой эволюции.

Тело изнашивается, сгибается под грузом веса, сердечного ритма, жизненного опыта — пока его вбивают в пол или ставят на каблуки, выводят по утрам на пробежки, сбрасывают с трамплинов в бассейн, ударяя о толщу воды, измождают диетами, сменой часовых поясов и климата, пробуя то одно, то другое (Крисания воспроизводит всё в голове последовательно, так же аккуратно, как раскладывает на полках террасы травы — наркотики, алкоголь, селфхарм, сознательный и несознательный, любопытно, знает ли почти уже защитившийся профессор, что трудоголизм — тоже селфхарм? Наверняка). В его кухне пахнет теперь её куриным супом, смешивается с болезненной тяжестью, снующей следом за худощавым и бледным Рейстлином — горькие травы, пот и боль утекают под потолок, к вытяжке, Крисания насильно сменяет их сыром и лимонной мелиссой из уже открытого термоса.

— Конечно, господин Маджере.
Она ставит перед ним суп, найденную рядом с пузатой стеклянной чашкой ложку, цепляется взглядом за выключатель от хромированной вытяжки — хочется отмыть ему и без того чистую кухню, выстелить тут скатерть и полотенца, чтобы пахло шалфеем, бархатцами и клевером, как пахнет совсем неподалёку от этих мест, в весенних полях, когда природа встряхивается, пробуждаясь от долгого сна, и густой слой снега над промёрзлой землёй сменяется жизнью: так бывает всегда, со смертью ничего не заканчивается. Крисания не знает, как кто-то может не верить в Бога, гуляя в этих полях весной. Интересно, бывал ли там Рейстлин?

— Вы ведь не думаете, что все, обращающиеся к вам на «вы», уважают вас? — улыбается она, разливая терпко пахнущий напиток по симпатичным чайным чашкам. — Если вам важны расшаркивания — разумеется, мне не сложно. Но обычно, после выпуска, даже преподаватели избегают этих условностей..
Крисания пожимает плечами.
Рейстлину нечем её напугать — с годами волонтёрства и участия в самых разных программах помощи, она видела слишком многое, и не всегда это были берлинские дома с красивейшими фасадами, где приходилось готовить учащим французский детям блюда из разных стран и отмывать кухню после трапезы, а всё остальное — раз в неделю, когда после рабочего дня у тебя ещё остаются силы на велопрогулки с друзьями. Иногда это были умирающие от рака, грязные и ослабевшие люди в крохотных хосписах, где бессилием пропитываешься едва переступаешь порог — плачущие родители, безмятежные, бесчувственные врачи, у которых всё давно атрофировалось чтобы они не сошли с ума после каждой Терезы или Ннамди, не доживших даже до совершеннолетия; да что там до совершеннолетия, даже до двенадцати не доживших.
Крисания внимательно смотрит на Рейстлина — от кашля, сопутствующего раку лёгких, всё кругом окрашивается ржавой мокротой, и она пахнет гнилой кровью, будто всё, что есть внутри, предаёт тебя: Бог взял и подарил организм, почему-то сразу испорченный, или ты сделал это сам, в бесконечном курении, а может долго глядел в синее небо и вдыхал распадающийся в почве уран, чтобы потом попасть в статистику заболевших и не курящих где-нибудь в США. Дети, не успевшие ещё ничего толком вдохнуть и выдохнуть, точно не бравшие сигарет в руки, умирали пачками — худые и полные матери качали их на трясущихся руках задолго после того, как сердце прекращало биться; мозг уже отключался, души не оставалось в теле, но их было невозможно оттащить. Когда Крисания пыталась — они кидались на неё, дрались, иногда кусались, рвали белые одежды, сдирали рукава с платьев, называли шлюхой, кричали, что это она виновата, что они подадут на всех вообще в суд — и на врачей, и на перепуганных медсестёр, и на хмурых волонтёров.
Она не спрашивает у него, хотя ей хочется — что ты такого можешь сказать, что я уйду или мне станет больно? — но этот вопрос поселяется в прохладных серых глазах, блестит в них двумя серебристыми цирконами; Крисания читала, что волшебные лекари в древности верили, что в цирконах можно накапливать целительную энергию, а после — направлять её. Жаль, что Крисания не маг.

— Я пошутила о краже, — добавляет она, отстранённо вспоминая речь, задвинутую в коридоре, — мне нет нужды красть, господин Маджере — уверена, вы в курсе.
Он вообще о многом должен быть в курсе — кто вливает деньги в его исследования, спонсирует часть научных симпозиумов при университете; Крисания никогда не позволяет себе напомнить, но остальные прекрасно знают и без неё, благодаря кому раскладывают по полкам в химических лабораториях свои стеклянные колбы и на чьи деньги во время сеансов электронейромиографии рассматривают то, как проходят по сплетениям нервов электрические импульсы, а за ними следом — сокращаются, вздрагивая, растянутые и размякшие мышцы. Как крысы под светом ламп и скальпелем, как дрожащее, измученное тело Рейстлина под её участливым взглядом.

— В таком состоянии.. не слишком разумно оставаться одному, — позволяет себе она очередной комментарий, — однако умнее вас людей я не встречала, так что дело, видимо, в упрямстве.
Она улыбается — раздвигает губы, обнажая белоснежную линию зубов, заботливо выгуливаемых едва ли не каждый месяц на чистках и отбеливаниях у стоматолога; чашка с чаем перекочёвывает к Рейстлину на стол, аромат лимона ввинчивается к курице и сыру, забирается в нервно подрагивающие ноздри. Лимон напоминает Крисании об эфирных маслах, использующихся в парфюмерии: из выжатой кожуры современные алхимики добывают идеальные, холодные жидкости, чтобы было не кисло, а терпко, густо, бальзамично, и Крисании хочется попросить Рейстлина — вдохни меня. Тебе полегчает.

— Я уже несколько лет увлекаюсь.. травничеством? — она опускается за стол перед ним, обхватывает пальцами свою тёплую чашку. — Это очень умиротворяет.
Крисания кивает на дымящийся напиток.
— Моя мама называет это тайрой. Никаких секретов, но средство чудесное. И исключительно научное — без магии.

Она улыбается — сама делает глоток. А потом задаёт следующий вопрос:

— Вы простудились, Рейстлин? Или, может, что-то серьёзнее?