— Ваш не работает, — прохладно улыбается Крисания, окидывая его узкую прихожую взглядом, — вместе с почтовым ящиком, потому что я пробовала, простите за прямоту.
Дом по-странному тёплый, отмечает она мимоходом — деревянные панели, корица и охра, выстроенные прямо на широких стеллажах в коридоре книги, с пухлыми и узкими корешками, наверняка разноцветными срезами (у себя Крисания любит расставлять книги по цветам, полка для красных, для жёлтых и для синих — так смешиваются яркие и бледные обложки, классика оказывается по соседству с современной любовной лирикой, а проза с поэзией, но шкаф после этого похож на эстетичную радугу, и она смотрит на него, удовлетворённая, валяясь на шкурах).
Небольшой холл Рейстлина — захламлённый достаточно, чтобы выглядеть жилым, и недостаточно для абсолютного хаоса — пледы, одинокий цветок в квадратном горшке, чашка чая на деревянном столике, от которой ещё поднимается пар, и только глядя на эту чашку, Крисания понимает, что в доме ужасно душно, пахнет болезнью, горячей и вездесущей: так, бывает, пахнет в госпиталях и среднестатистических больницах, от рук грузных сиделок и уставших врачей, всё никак не берущих отпуск, потому что сменить некому. Она вспоминает унёсшую двадцать пять миллионов жизней испанку, пока разглядывает его глянцевую, чёрную чашку, а потом — его самого, разворачиваясь, африканские Спид и Эболу, грипп, острые очаги пандемии, когда оказалось недостаточно защиты, созданной во время борьбы с коровьим бешенством.
Крисания не улыбается, сочувственно склоняет голову набок — она, привыкшая выражать скорбь детям и матерям, цепляющимся за подол её юбки в Уаге и отрешённо разглядывать кровь в уголках рта вместе с почти выхарканными лёгкими, ниточку слюны на его губах провожает взглядом не слишком стоически. Сердце неприятно сжимает жалостью — острой, непреднамеренной, свидетельствующей, что одного путешествия в край садовых кварталов, с выставленными на продажу пыльными и дешёвыми декоративными растениями и спящими прямо посреди улиц чумазыми людьми, укрытыми язвами и ржавой, заскорузлой пылью, оказывается недостаточно, поэтому когда он сгибается у стены в очередном приступе, она невольно подаётся вперёд, выдыхая, завороженная тем, как искажается красивое и измученное лицо болью.
— Рейстлин..
Болезнью рядом с ним пахнет ещё отчётливее — густой, наэлектризованный, по-травяному пахучий воздух, Крисания даже различает чабрец, порой действительно помогающий при простуде, и алтею — если кашель мокрый, она может сработать, но Рейстлин звучит сухо, словно кто-то дерёт хрупкое горло изнутри острой наждачкой, с садистским удовольствием водя ею туда-сюда, ещё и ещё, пока, наконец, всё не заканчивается. Тишина в хосписах, где Крисания бывала — летняя, а не зимняя, и всё равно поразительно похожая на эту, уставшую, облегчение фальшивое, тебе просто дали шанс перевести дух, а потом всё продолжится. В таких местах люди долго не живут — их выпихивают прямо на улицу, ссылаясь на то, что больше нет мест, и лечить нечем: купи лекарств самостоятельно, отлежись у родственников, заплати медсёстрам за то, что они меняли под тобой судок да (если повезло) взбивали подушки на ночь.
На передней стороне отеля, в котором Крисания в Уаге прожила неделю, была помойка — а рядом амбулаторий, где по вечерам отключали электричество. Люди на улице, даже не просившие у неё милостыни, кашляли так же сухо, как Рейстлин; на мгновение от этого становится страшно, но мигнувший в коридоре свет, нервно, будто он тоже взволнован происходящим, помогает ей понемногу прийти в себя — они не посреди Буркина-Фасо, здесь не увидеть ни грязных садовых дорожек, ни памятников, посвящённых французским железнодорожникам, подрывавшим когда-то немецкие эшелоны.
— Твой адрес был похищен из кабинета декана, — неловко шутит Крисания, медленно выговаривая буквы — сейчас близость кажется ей удивительно смущающей, от тела Рейстлина исходит нездоровый жар, и оно всё ещё слабо сотрясается от пережитого кашля, измождённое, словно за сегодня это не в первый, и даже не в пятый раз. Отстранённым, но всё же заинтересованным взглядом она прослеживает линию выступающих ключиц под сбившимся на груди тёмным и тёплым халатом, спутанность убранных за уши светлых волос — забавно, что он, на старомодный манер, оставляет их длинными, таскается всегда в пальто и с тростью, не хватает под мышкой только книг Донны Тартт. Рейстлин, не убивал ли ты случайно надоедливого друга как-то в академии? Может быть, тем самым Банни в этот раз окажется она?
— Я принесла более действенное средство, чем вываренная в кипятке алтея, — глубокомысленно изрекает Крисания, стараясь говорить спокойно и негромко, попадать его дыханию в такт, не мешать приходить в себя — она осторожно делает небольшой шаг назад, освобождая краешек чужого личного пространства от своего назойливого присутствия. — Я не знала, почему тебя нет уже неделю, но обычно зимой все простужаются..
Смешно ловить себя на будоражащей, перемешанной с состраданием неловкости. Рейстлин — важный, доёбывающийся до любой антинаучной формулировки, знающий, каким именно шрифтом стоит выводить в докторской диссертации памятки, а каким — ссылки на литературу, привалившийся сейчас к стене, почти обессиленный, выглядит удивительно слабым. Как покидает душа тело после смерти, отправляясь в божественные объятия — если верить этой теории, нравящейся Крисании больше других, — так выдавливается сила из и без того не слишком внушительного облика университетского преподавателя, оставляя перед её глазами только нуждающегося в помощи, больного и слабого мужчину. Она снова сдерживает улыбку — болезнь, приходящая в любой дом, и на высотку небоскрёба, в пентхаус посреди огней Нью-Йорка, и в самый нищий арабский квартал во время аллергичной весны, уравнивает в своих правах каждого, сбивает людей в стайки, а надави чуть сильнее, так, чтобы треснули рёбра, а от боли начали катиться слёзы из глаз — и вот уже бывший магнат рыдает на груди наёмного рабочего, три месяца как не видевшего зарплаты, только новенький Бентли непутёвого, скрученного спазмом начальника.
У жалости острые когти, длинные сизые крылья, она впивается ей в горло, сдавливает так, что мешает дышать — Крисания сжимает рюкзак, так и не выпущенный из рук, кивает на него Рейстлину снова, словно это может помочь.
— Раз уж я всё равно приехала, думаю, ты мог бы выпить это. В качестве доказательства моих способностей прими тот факт, что алтею я узнала, ориентируясь исключительно на обоняние.
Она улыбается. Крисания несколько лет тратит на курсы по травничеству, выписывает конспекты собственной рукой, отрицая электронные как данность — так лучше усваивается информация; зарисовывает лепестки и стебли, тычиночные нити, пыльники и завязи, выезжает в одиночестве в лес, теряется там, едва не сходит от страха с ума.
Рюкзак обнажает внутренности с пронзительным в укутывающей дом тишине треском — механическим, пока вскрывается замок и молния раскраивает кожаные полости. В её руках оказывается узкий, стеклянный термос, и она проходит вперёд, ориентируясь по наитию, почти сразу попадая в совмещенную с гостиной кухню.
— Ты живёшь один. Значит любая чашка подойдёт, — говорит больше себе, чем ему, находя чистую у края идеально блестящей раковины. — На сыр нет аллергии?
Если есть, суп придётся выкинуть.
[icon]https://i.imgur.com/61KrtbO.jpg[/icon]