Говорили, это несчастный случай.

Беспечность жертвы — ей с самого начала не следовало здесь находиться, а стоило сидеть под юбкой зареванной матери, теребящей в дрожащих ладонях дурацкую детскую игрушку с торчащими во все стороны нитками. Ей же наверняка говорили: не выходи из дома, не совершай ошибки, когда на горизонте поднимаются клубы пыли, возвещая о приближении чужаков. Её наверняка учили смотреть на запад с тех самых пор, как она открыла глаза и начала понимать человеческую речь.

Оплошность убийцы — или, правильнее будет сказать, убийц? Их машина оставила глубокие борозды на грязи при заносе, подошвы ботинок отпечатались рядом с пятнами засохшей крови, почти черной на затвердевшем песке при свете дня. Скорее всего, они даже не замечали девчонку, пока та не оказалась размазанной по капоту их видавшего виды, проржавевшего авто, зато после — вдоволь насладились видом её внутренностей, беспорядочно разметавшихся по металлу. Наверняка остались не в меньшем шоке, чем сама убитая. Попытались замести следы, да только крайне хреново: низкий камень не смог в должной мере выполнить роль пособника, песчаная пыль не замела их присутствие, мухи и стервятники даже не прикоснулись к неожиданной подачке.

Сколько ей было? Лет десять? Двенадцать? По останкам, вмятинам на лице и переломам, превратившим костлявое тело в сломанную марионетку, не скажешь наверняка. Может быть, оно и к лучшему, что хоронят в закрытом, наскоро сколоченном гробу, завернув в грубую ткань.

Такое случается. В их реальности, пожалуй, чаще, чем хотелось бы. Но этого не избежать.

— Ну, что же, покойся с миром…

Вульфвуд садится на корточки, зачерпывает пятерней горсть земли и замирает с протянутой ладонью.
Ему вообще говорили, как звали жертву? Дурацкое длинное имя, кажется.
Угораздило же явиться в забытый городишко именно сейчас. Ни днем позже, ни раньше — словно божественное, сука, провидение, направляющее его по бескрайней пустоши.

— Мэри-Бэт, — шепотом подсказывает заикающийся женский голос.

— Мэри-Бэт, ага, точно. Храни Господь твою душу, Мэри-Бэт.

Горсть земли глухо ударяется о крышку гроба. Последний — прощальный — взгляд на деревянный крест.

Еще немного, и Николас поверит в вещи, которые смысла давно уже не имеют.

Жители говорят ему спасибо: за то, что оказался рядом и провел заблудшую душу, чья жизнь так предательски рано оборвалась, в последний путь; Вульфвуд слова благодарности пропускает мимо ушей, как фоновый шум, подобный шелесту крыльев стрекоз или завыванию песчаной бури.
В церкви же, напротив, спокойно и тихо слишком, до ироничного безлюдно, если не считать неподвижную фигуру со светлыми лохмами. О существовании оной, впрочем, быстро забывается, как о безликом фантоме без оболочки.

Кому на самом деле нужны молитвы, если тот, кому они обращены, остается глух к просьбам? Какой толк от слов, если сказано уже слишком многое?

Есть ли смысл в прощении и спасении души, если ни одному из них не уготовано место под сенью Райских небес?

Вэш бы поспорил с ним. Завел шарманку, что всегда есть смысл оставаться человеком, чего бы то ни стоило. Любовь и мир. Этот его ебанный мир, существующий лишь в мечтах несозревшего пацана, который отказывается смотреть на мир трезво. Идиотские мечты того, кто свихнулся уже давно и не способен взглянуть трезво.
Кто проронил в его, Вульфвуда, идеалы зерно сомнений при первых же признаках трещины в, казалось бы, непробиваемой защите, теперь уже слишком глубоко пустившие корни, чтобы безболезненно вырвать.

Щелчок зажигалки, глубокая затяжка, счет до трех.

Чтобы бросить сигарету и раздавить ботинком на полу церкви, низко опустив голову.

— Тц, каждый раз, когда ты оказываешься рядом, кто-то подыхает за тебя, — шипит сквозь зубы, не в гневе, но в отчаянии. Подобно зверю, в груди которого рождается рык и вой, спазмом сжигающий глотку. — Так где же ты сейчас? Горишь в Аду за все, что ты сделал, или строишь из себя мученика?

Что-то внутри обливается кровью.

— Сука!

Белобрысая фигура спереди как будто вздрагивает и выпрямляется. Николас отворачивается, оскалившись.

— Прошу прощения. — Еще одна сигарета зажимается меж губами. Зажигалка прожигает карман в бездействии. — Странно, что ты сейчас здесь, а не с остальными. Люду по душе горевать на улице, а не искать утешения в приюте Господнем. Не ожидал, что хоть кого-то здесь встречу.

Отредактировано Nicholas D. Wolfwood (2023-05-10 13:38:42)

«Святой отец», да?

Скамейки, готовые развалиться под тяжестью грехов паствы. Обветшалый алтарь, за который, уверен Вульфвуд, десятилетиями никто не вставал и не читал проповедей; скорее всего, даже книгу в руки не брал. Пара подсвечников, залитые воском. Сохранившиеся иконы с размытыми ликами. Скрипящий песок на полу меж прогнивших досок, что прогибаются под каждым шагом — грузным под тяжестью креста, что Николас вынужден носить.

Это место того и гляди развалится, но местные отчего-то продолжают хвататься за пережитки прошлого, потому что так было принято. Кем-то когда-то. Слишком  давно, чтобы те смыслы, извращенные временем и самими людьми, пытаться заново постичь. Латаются дыры в крыше и заделываются окна после резких ветров. Кладутся новые доски взамен гнилых. И иконы, даже выцветшие, продолжают бережно храниться, обновляются цвета на потолочной фреске.

Как будто этого достаточно, чтобы их дражайший Бог вернулся к ним.

Резкий, прерывистый смех Николаса звучит лаем бродячей собаки.

Чиркает зажигалка следом.

— Не собираюсь, — отрезает Вульфвуд с удивительной легкостью; откинувши голову назад, на спинку скамьи, выдохнув густой дым, шарообразным смогом повисший над ним. — Я свою работу здесь выполнил, а там, впереди, знаешь сколько таких нуждающихся, чтоб их в последний путь проводили как подобает? Не одна девчонка и не две, к сожалению. Слишком многие нуждаются в упокоении.

Вульфвуд ухмыляется — неосознанно.
С потолочной фрески на него глядят — с укоризной.

— Благодаря таким, как она, у людей вроде меня есть работа и возможность прожить еще один день.

Из-под спутанных косм золотистых, под стать полям ржи, впиваются в него глаза голубые, как кусочки неба.

Взгляд тот, верно, ни с чьим другим не спутаешь — мученический совершенно.
Так Его слуги верные ангелы, по земле грешной ходящие под личиной простых смертных, взирают на муки и боль рода людского и плачут навзрыд, не в силах справиться с терзаниями душевными, которыми мир вопит оглушающе во весь голос. Они раздирают на части свои смертные оболочки не в силах ни помочь, ни исправить ошибки людей, ни направить на праведный путь даже тех, кто хотел бы их услышать, да только прислушается и сдохнет самой паршивой смертью. Тупой абсолютно, несправедливой, пожалуй. Потому что нехуй в их мире к апостолам прислушиваться, что носят при себе оружие, но никогда его не используют.

Какая <жалость> — никто не просил их вмешиваться, играть роли наставников или хранителей.

Сколько еще городов должно быть разрушено до основания, чтобы до них наконец-то дошло?

И его обвиняют в убийствах, хах?
По крайней мере, Николас не лицемерит.

— Хочешь успеть исповедаться до того, как уеду? Собираешься с мыслями? Ну, у тебя для этого есть еще пара часов. Может быть, я даже дам тебе скидку — за полный набор услуг.

Издевается, даже явно слишком, но вид сохраняет серьезный.

— В любом случае, мое дело — предложить, а твое… — Вульфвуд не договаривает, пожимает плечами и кидает окурок на пол, давит носком ботинка.

Отредактировано Nicholas D. Wolfwood (2023-05-17 18:51:01)

И Вульфвуд, наверное, тоже благодарен должен быть.

За то, что необходимой жертвой послужил во имя науки и экспериментов для спасительного развития человечества. Удача ведь настоящая, что из всех отщепенцев, лишенных дома и любящей семьи, верных друзей и заботливых наставников, выбрали именно его, а не кого-нибудь из десятков детей. Это ведь настоящее благословение, на которое обрёк его прославленный бог: истекать кровью на хирургическом столе ради тех, кто принял его, захлебываться едкой рвотой ради светлого будущего, лить горькие слезы за тех, кто остался невинен и не тронут.

За то, что оказался <избранным>.
Ебанным Христом, распятым во имя спасения всего человечества, заключенного для Вульфвуда в потерянном среди песков детском доме, где его, наверное, уже и не вспомнят. Увидят вдруг — и не признают вовсе. Оно, пожалуй, и к лучшему. Как другим докажешь, что делал все ради них? Как вобьешь в любознательные головы, что их дурацкие маленькие жизни стоят дороже, чем один блядский город, стертый с лица земли?
Лабораторной крыской, распотрошенное брюхо которой выставили на обозрение, пришпилено к стенду для изучения, а десятки любопытных глазенок смотрят и тычут пальцами, как будто впервые видят. Безобразие чарует и отвращает одновременно; отпечатывается на подкорке. Вульфвуд и сам прикоснулся бы, будь руки свободны от оков.

К лицу Вульфвуда подносят зеркало, чтобы он восхитился собой;
здесь почки, здесь желудок, здесь почерневшие легкие;
а это что за отвратное гниющее месиво там, где сердце должно биться?

Вдох;
выдох — бежит кровь, мешается с черным, пахнет разложением, течет изо рта со слюной, по подбородку.

За то, что был слишком полезен — несмотря на своеволие, — чтобы обречь другого сироту на замену себе. Спас еще одну никчемную жизнь, которую дальше ждет только разруха, отречение и потери; и какая разница, что чужая жизнь обходится ему десятком отнятых? Такова гарантия стабильности, единственной известной Вульфвуду. Мизерный шанс, что и он однажды покоя настигнет, раньше, чем погибели.

За то, что Вэш оказался еще более жалким выродком, чем сам Николас.

Иными словами — за многое слишком;
за что благодарить, верно, не принято, от слова «совсем».

— Да ну? А забуриться в нору на краю света и сидеть гнить там — грехи искупить поможет, так, что ль, по-твоему?

Николас устает от этого тупого представления, устает притворяться и разыгрывать двух незнакомцев, которым под крылом Господа уготовано было встретиться, под ликом Его и присмотром. Как знак, судьба и злочестивый рок, преследующий до самой могилы. Продолжит в том же духе, и кормить червей отправится раньше, чем кажется;
устает от наивности Вэша, которого даже воронка на месте блядского процветающего еще вчера города ничему не научила. Стоит на своем, упрямец. Читает проповеди, сам того не осознавая, и Николас готов поклясться, что еще немного — и увидит нимб над головой да ореол слепящих белизной перьев. Пророк и посланник Его верный, мученик, во ранге святых увековеченный.

— Думаешь, им нужны жалость и скорбь? Сострадание? Ты действительно настолько тупой, что веришь, будто мертвецам нужна вся эта показуха? Открою тебе небольшой секрет: похороны, проводы в последний путь — это для живых, а не для мертвых.

Страдалец хуев.

Зудит под кожей, крепче сжимается ремень распятия за спиной.

— Хочешь знать, что я думаю, Лохматый? Не волнуйся, <совершенно бесплатно> — специально для тебя. — Он резко оборачивается, ухмыляется; смеется; иначе в неравный бой влезет — иначе крышу снесет до грани.
Забудет, к чему это все.
(Уже давно нихрена не понимает, зачем время тратит.)
— Это не о грехах и сочувствии к ближнему — это о жалости к себе. Или я не прав?

В глазах напротив нет эмоций, беспристрастно выражение лица. Отворачиваются блеклые лица с икон и закрыты ладонями лица на потолочных фресках. Утихает скрип дерева, и снаружи — ни звука.

— Тц, как я и думал, — и теперь работа Вульфвуда на самом деле выполнена.

x x x

Бог Николаса не знает о скорби.

за соседним столиком раздается нечеловеческий крик; вопль отчаяния, потери надежды, отсутствия веры; так звучат люди, потерявшие то последнее, что давало им силы двигаться дальше и держаться за жизнь. люди, терять которым больше нечего — в собственной плешивой шкуре ценности давно уже нет никакой.. взрывается гневом помятый мужик, разбивается кружка, льется алкоголь, пропитывает деревянные стол и пол, переворачивается стул, трещит, летят занозы. его поддерживают ответными криками.

Бог Николаса говорит на языке выстрелов, ощущается в ветре запахом пороха.

в нечленораздельном визге удается узнать о старом шахтерском городке на западе. пара давно заброшенных бараков и уходящая на много километров под землю дыра с вышедшим из строя оборудованием. говорят, там так ничего и не нашли, кроме пыли, грязи и сажи, осевшей в легких. там работники нашли свою гибель в болезнях и несчастных случаях: там обвал, здесь выводок гигантских червей; дальше тоннель оказался объят огнем. это не форт, где можно найти прибежище на ночь. это могильник.

Бог Николаса не отвечает на молитвы последователей, в Его честь не возводят храмов и не проводят воскресные службы. Но Его неизменное участие — в мягком урчании тяжелой винтовки.

они совсем не похожи на тех разбойников, о которых говорят в городе. разводят костры и разбивают палатки, дети весело носятся друг за другом, тянут девчонок за косички под их недовольные вскрики, уставшие матери корпят над газовыми плитами, пока мужчины что-то обсуждают — скорее всего, куда держать путь дальше, когда слабые наберутся сил, а прокладывающие дорогу передохнут и выдохнут. их пожитки скромны: только самое необходимое и ценное. держатся рядом друг с другом, помогают. часовые следят за периметром, когда им прямо на пост приносят горячей еды и немного воды. в них мало от бандитов, но куда больше от беженцев. кочевников без дома. но на капоте внедорожника свежая кровь, светлые волосы в радиаторе, капли на стекле.

— С-стой! Как ты пробрался сюда?!

Николас поднимается с корточек, опираясь на винтовку.

Исчезают последние сомнения.

— Пожалуйста, уходи! Нам не нужны неприятности.

Оружие в руках пацана трясет. Реально же пацан. Сколько ему? Семнадцать? Первая щетина — пушок на щеках и над губой.

Николас взгромождает винтовку на плечо.

Случайный выстрел поднимает клубы песка у ног Панишера.

— Молю! Мы просто хотим спокойно переждать ночь!

Бог Николаса прощать не умеет.