Если ты избавляешься от своего прошлого, то будь готов к тому, что настоящее начнет чем-то заполняться. Кем-то. Избавление от старых связей непременно ведет к образованию новых, и так по кругу, бесконечно. До самого конца, пока ты не остался одним-единственным человеком в мире. Саске не стремился оставаться одним-единственным, но одному, в одиночку, в стороне ото всех — вполне. По крайней мере, сейчас. По крайней мере, на ближайшее время. По крайней мере, когда порешал со своими старыми связями и теперь, если так посмотреть, успел обзавестись... новыми?

У юноши не осталось ни сил, ни желания обдумывать всё это сейчас, будучи вымотанным, усталым и тяжелым, несмотря на облегчение по ряду долгое время мучивших вопросов. Он позволил бы себе нырнуть в свой внутренний мир, если бы знал, что в мире не осталось ничего другого; ничего другого, для чего требовалась бы сила. Однако Кагуя, воскрешения, вся эта война и её последствия — это наглядно показало, что шиноби — не предел мощи, угроза — настоящая — могла исходить вовсе не от самих людей, а потому Учиха понадобится ещё больше силы, ещё больше знаний, ещё меньше привязки к тому миру, в котором он существовал все эти годы. Ему всегда будет мало. Ему никогда не найдётся месте среди тех, кому достаточно и кто успел устать. Такова его деформация, установка, характер; таков его выбор, таково решение, принятое самостоятельно после всех манипуляций над его жизнью со стороны Итачи, Конохи, Орочимару, Обито, Мадары... Теперь он сам по себе, сам себе режиссер и судья. И потому не стоило, не имелось смысла открыть в себе то, что могло хоть как зацепиться за других людей. За Команду Номер Семь, за Итачи, за "Така". Ведь даже последние... последние, не задавая вопросов о глубокой натуре Саске, о его прошлом, да вообще не интересуясь — как и мир прежде — его историей, поддержали, пошли и заняли какую-то нишу в сердце нукэнина. Странную, неоднозначную, но юноша знал это чувство — когда не всё равно до той степени, чтобы беспокоиться на бытовом уровне, но совсем недостаточно, когда речь заходила о цели, ради которой можно не задумываясь переступить. Пока не поздно, пока это не нужно, пока ошибки не повторились, Учиха решил обрубить и здесь всё тоже.

Суйгетсу. Карин. Джуго. Наверное, Саске многое мог бы сказать о них. Если бы захотел. Если бы это было важно. Если бы это не стало укреплением того, что вполне можно было назвать тонкой, хлипкой, но связью. Нитью. Потому не сказал и не скажет, намереваясь выкинуть из памяти, сердца и нутра, сохранять в котором хоть что-то оказалось достаточно сложно: всё выпадало, а что не выпадало, то деформировалось. Ни то под проклятьем, ни то под сломанной личностью, ни то под решениями. И всё-таки. Ему правда надо идти.

Это уже и планировал было сделать, отчего-то не оттолкнув Карин сразу и позволив ей словно бы в последний раз прикоснуться к себе (как же это всеобщее помешательство раздражало и вводило в недоумение, если честно; какой-то чертов гротеск и преувеличение привлекательности, с которым Учиха приходилось жить и ловить саркастические реакции своего окружения, да и свои собственные). Ей было особенно много, что сказать, ведь эта девица так походила на Сакуру. В плохом, хорошем и никаком смыслах: обе отчего-то любили его, обе и чёрта о Саске не знали, на деле понятия не имея ни о его прошлом, ни о нём самом, обе готовы сделать и последовать почти куда угодно; обе были досаждающими, но полезными. И обе были разными. Никакой драмы — кроме Саске — в жизни Сакуры, и жизнь как единая драма, в которой Учиха стал закономерной фиксацией с понятной болью в жизни Карин. Джуго... с ним всё куда страннее, но понятнее. Даже понятнее, чем с Суйгетсу, чей ход мысли юноша так и не смог в полной мере понять. Да, если честно, даже не пытался. Ему всё равно. Это не было его целью. Его цель — смерть Итачи, после — месть Конохе, а теперь... теперь его цели с "Така" не пересекались. Саске один на один с собой. Стоило бояться. Ему или... миру.

Однако, когда Учиха ощутил себя стиснутым в объятиях, то даже как-то шире раскрыл глаза, немного удивившись. Это... неловко и странно, ведь на протяжении многих лет он не то чтобы часто обнимался. Тем более искреннее. Тем более прощаясь. Тем более... вот со всей этой предысторией. С Джуго, который тёплый, но вовсе не телом, а... душой. Странное ощущение. Секунда чего-то вздрогнувшего в Саске, какого-то момента удовлетворения и принятия, прежде чем всё вернулось на свои места. Но отталкивать никого не стал. Пускай возьмут это в качестве извинений. Ведь, каков момент: всех троих Учиха Саске пытался убить. Как минимум единожды. Каждого из них бросал. Как минимум единожды. А они всё равно остались с ним, имея возможность уйти. А они всё равно пришли попрощаться, даже зная, что сам нукэнин этого делать не намеревался.

Объятия разжались, дискомфорт спал. Наконец-то. Юноша усмехнулся, ненадолго прикрыв глаза, после чего отцепил от себя Карин, обошел Суйгентсу и спокойно двинулся дальше.

— Вы все, — однако, остановился спустя десяток шагов. Обернулся в профиль. На лице мелькнула невыразительная улыбка, — спасибо, -  после чего двинулся дальше, вскоре вовсе исчезнув благодаря своим техникам. Из поля зрения мира, к которому временно (?) решил себя не относить.

Учиха Саске умел улыбаться. Он просто не видел в этом тяги или повода. Однако с "Така", как и с Командой Номер Семь, это выходило проще, чем с другими. Выходило в принципе. Особенно с Наруто, особенно с Суйгетсу (этот водяной умел смешить, отрицать не стоило). Как бы холоден Учиха не был, сколько бы мир ему не безразличен, а когда-то давно — в самом начале — его сердце отличалось проклятой, но очевидной тягой к теплу, а ещё юноша неизменно не страдал аморальностью (вне своего короткого помутнения), какой хронически страдал даже Итачи. А, значит, улыбка — это те двери в мир, что открывались редко, но непременно несли за собой чуть больше, чем слова или постоянная эмоциональная взвинченность других. И подобно деликатесу на то и являлась исключением.

От него никогда не требовали быть умным. Владеть стихией, показывать силу, подражать Итачи, пытаться догнать его — да. Думать — никогда, это не входило в предназначение и функции младшего, не такого талантливого — а значит, вообще не талантливого — сына. Саске никогда не говорили, что весь их клан могут вырезать; чем питался шаринган, что такое посттравматика (о ней никто вообще не знал), что свои могут убивать своих — не на страницах книг, не в семейном архиве, а по-настоящему. Никто никогда не предполагал, что Итачи... что Саске... что...

Саске не... Саске не... Саске не... не... не... НЕ. НЕ Не. Не. НЕ.

Шиноби всегда готовы к войне, самый сильный клан всегда готов применить свою силу. Это нормально. В теории каждый из них готов умереть — во имя клана и долга — в любую минуту, и временами на миссиях в самом деле (редко) умирали родственники, на похоронах которых приходилось присутствовать. Мальчишкой это воспринималось как... рутина? Ведь его учили, что это — нормально; что так бывает (если ты недостаточно силён), но пока есть семья, пока есть клан, пока есть сила, единство, воля и иерархия, пока ты крепок духом, пока любишь свою кровь — всё в порядке. Что у них, Учиха, всё по определению могло идти только правильно.

Но то, что сейчас происходило, не было правильным.

Саске не понимал, что произошло. Он знал — это смерти; весь район убит. Его семьи больше нет. Но знание — это не принятие, это не полка точного понимания, это... Мальчишка ещё десять минут назад планировал рассказать о своих успехах в школе матери. Отец, конечно же, не будет слушать, а нии-сана в последнее время дома не было, а особенно не было его для Саске, даже когда оба, казалось бы, находились совсем рядом. У него случилось хорошее настроение, куча энергии, запал; о, каким хорошим должны были стать остатки вечера и... во что обернулись всего за несколько минут. Что. Это. Что. Это. ЭТО. ЧТО?!

У него не оказалось времени на то, чтобы принять происходящее, чтобы сориентироваться, чтобы вникнуть, чтобы подумать, чтобы, чтобы, чтобы... Мир, пол, комната, в которой находился младший из их ветви Учиха, потеряли свою реальность. Все откатилось назад, стало шумным, подвижным, красным. Болезненным. Пропитанным смертью. Моментами ухода жизни; жаждой, мельтешением, чем-то еще в изобилии, чего понять в силу возраста и опыта пока не мог. Но запомнил. Саске вспоминал миссии, на которые Итачи соглашался его брать и... и.. всё это... походило, ощущалось, выглядело как одна из них. Отработано, быстро, слажено: так расправлялись с врагами, так зачищали, так избавлялись, так не оставляли шанса ни сбежать, ни увернуться. Это воистину могло восхитить — тем, насколько чисто исполнено; как шиноби, как бойца. Но Саске не восхищался, потому что это был его клан. А то был нии-сан. Его нии-сан, на которого он пытался походить, если не ровняться, то хотя бы прыжком дотянуться,  сделал это всё с... его кланом? Собственной семьей? Ото-сан и ока-сан? Они все... Это всё...

Резня. Скотобойня.
Небо залито кровью. Ею же залита земля.
Копошение болью отзывались в глазах, в руках, где-то внутри.
Саске не понял в первый раз, отрицал во второй, попытался закрыть глаза на третий, но картина повторялась из раза в раз, на каждом новом кругу Ада обрастая деталями. Отвратительными, мерзкими, скрупулезным, страшными, ужасающими.
От простой растерянности, непонимания и паники Саске перешёл в состояние, которое ранее не испытывал. Ему хотелось прекратить. Ему хотелось выдавить себе глаза, проткнуть перепонки. Ему хотелось бежать. Ему было страшно. Больно. Обидно. Странно. Д и к о . Ему не нравилось то, что происходило кругом; то, что не мог отвернуться; то, что нии-сан, которым он так восхищался, применил это восхищение для тако... это всё в самом деле сделал Итачи?

Прекрати.
Прекрати.

Прекрати.

ОСТАНОВИСЬ.

ХВАТИТ.

Казалось, что эта пытка — нет, мальчишка понял, что это не реальность; не реальность настоящего, но недавнее прошлое, зачем-то показанное ему едва ли не сотни раз — продлилась вечно. Казалось, что она никогда не закончится. Он не знал, когда начал кричать, когда плакал; когда у него закончились силы, когда единственной опорой стал пол. Сначала для колен, после — для рук, после — для щеки. Не знал, на каком кругу каждый_чертов_момент, каждый_чертов_крик_удар_звук отпечатался в мозгу, сколько бы Саске не пытался — судорожно, из последних сил — изолироваться или закрыть глаза. Это не прекращалось. Повторение одного и того же — единственного, чего он боялся, но о существовании чего (этого страха и связи_ не_догадывался) — стал его всем, потому что другое растерялось. Странно, что он не поседел. Странно, что не умер от остановки сердца. Учиха — это сила. Они живучие. Они питались болью, не так ли? Саске не понимал этого, не знал; его жизнь, кажется, являла и должна была являть противоположное, отличное от предыдущего. Но в момент потеряла... всё. Будь то ценность, фокус, знание, опору. Её же — опору — потеряло и тело, как и силы. Не сопротивляться, не пытаться прекратить, лучше бы даже не дышать, потому на это, казалось, его не хватало.

О том, что на самом деле прошло меньше минуты, мальчишка конечно не знал. Имело ли оно значение? Боль являлась болью независимо от того, реальна она или нет. О чём он прежде не знал тоже, чем и не захочет интересоваться. Ведь Саске жив. Он, чёрт подери, жив — это единственное, что стало понятным, когда комната вернулась к прежнему состоянию, когда реальность — что-то потерявшая — вернулась, буквально обвалившись поверх рухнувшего на пол мальчишки; обслюнявленного, в севшим голосом, изодранной глоткой, мокрыми глазами, разрушенным миром и когтями, стертыми до крови.

— Почему... — сначала тихо, потому что не хватало ни воздуха, не понимания. Отдышаться. Сомнений нет: это сделал нии-сан. Сомнений  в том, что все мертвы, у юного, но всё же шиноби, не имелось с самого начала тоже. Теперь картина понятна, ясна, кристальна читаемая, словно бы слезами Саске смыл кровавый налет, дав ему стечь, дабы рассмотреть. Он понял, почти принял (на это ему понадобился ещё какое-то время, подсознание объединилось с сознанием и ушло в изоляцию, дабы спасти себя) то, что случилось. Так бывало с миссиями. Так бывало в истории. Саске только не понимал, не мог найти причины... — ПОЧЕМУ? — громко повторил, сжимая кулаки и чудом найдя в себе силы для того, чтобы оторвать щеку от пола, кое-как подняв ни то лицо, ни то взгляд замутненных глаз на Итачи. — Нии-сан, почему... — слезы выплаканы; он бы заплакал ещё, но сейчас ни в голове, ни из глаз ничего не лилось. Сухо, внутри скрипело, шершаво, ужасно, что хоть кровью плюйся да увлажняй пересохший рот. Такой же кровью, как и та, коей пропиталась земля на всей улице. — Почему ты так поступил! — это был бы почти крик, если бы голос не съехал, ни то хрип, ни то звон; надорвался, и без того надломленный — это без сомнений.

Нужно собрать все силы и что-то сделать. Узнать, почему, узнать, что... нет. Ведь Итачи всех убил. Захочет убить и Саске? Если честно, то о подобном мальчишка думать не мог. Он вообще думать не в состоянии, пытаясь просто рассмотреть нии-сана, упершись в него не желавшим проясняться взглядом да щурясь, чтобы хоть как-то сфокусироваться на тёмной, казавшейся невероятно высокой фигуре на фоне ночного неба, что луной и звездами подчеркивало своим блеклым светом очертания теней мёртвых родителей и кидали тени во тьме. Итачи.

Вообще-то Саске почти всегда торопился домой, в своё "поселение в поселении". Ему нравился дом. Ему нравился его клан. Ему больше нигде — даже в академии — так не нравилось, как на улочках родовой резиденции, где кругом не было никого, кроме Учиха. Здесь мальчишка ощущал себя свободным, причастным, в безопасности, может быть не нужным, но... своим. Здесь он оживал, здесь черпал мотивацию, здесь находил все то, что любил; за воротами его дома заканчивались интересы Саске, заканчивался его мир. А почему так происходило сказать не мог: то ли дети всё-таки видят чуть больше, не понимая этого и непроизвольно реагируя на косые взгляды огораживанием от мира, что им не доверяет, или просто что-то ещё. Если совсем честно, то наследственный шиноби даже в Академию ходил только потому, что так Учиха смогут гордиться им, потому что для них это важно, потому что они — сильнейшие, и ему непременно стоило стать таким же. Другие дети, как и сенсеи, Саске интересовали мало, мнение их для него цены не имело вовсе, он не искал их контакта и не стремился узнать, всегда думая о том, как вернётся домой и поговорит с родителями, со старшим братом, с тётей и дядей; как будет больше тренироваться, набивая ссадины и синяки, чтобы заслужить хотя бы минуту внимания. Особенно отца, лучше всего отца. И даже если его в очередной раз проигнорируют — дома — это будет ничего страшного, потому что тогда мальчишка постарается ещё лучше, будет тренироваться ещё больше, потому что он — Учиха. Иного Саске не знал. Иного не искал. Иное ему было чуждо и не нужно. Потому Учиха Саске всегда торопился домой, натягивая на лицо улыбку и стараясь отбросить всё то, что его беспокоило, словно такого и не было вовсе.

Сегодня мальчишка задержался допоздна. В Академии у него снова лучшие результаты, и учитель на этот раз решил дать Учиха внеурочную программу, сказав, что если он справится, то покажет ему кое-что ещё по сюрикенам. И Саске, конечно же, не позволил себе не справиться: пришлось показать ученику один из приемов после-после занятий, а дальше вдохновлённый мальчишка занял себя сам, ещё несколько часов провозившись на тренировке. Вот же, наверное, отец будет гордиться! Он в последнее время обращал на младшего сына чуть больше внимания, чем прежде, хоть и делал это с какой-то грустью (Саске чувствовал), и всё же. Непременно стоило бежать домой, воодушевленным и переполненным ожиданиями о реакции на свои успехи. А потом, а потом, а потом он непременно покажет всё на практике, и будет тренироваться ещё больше, и тогда, и тогда, и тогда...

Прибежав домой, Саске обнаружил, что никого не было. Свет везде погашен (это странно), тишина стояла гробовая (это странно) и... воздух перенасыщен странным запахом. Мальчишка ещё не знал, что больше никогда его не забудет, но его преемственная генетика шиноби уже понимала, что что-то пошло не так. Ведь, кажется, так пахла кровь. Смерть. Рассказы отца и брата о войне.

— Папа? Мама? Дедушка?... Кто-то? Нии-сан? — ни ответа, ни привета. Одна только тишина.

Когда Саске начал обнаруживать знакомые лица — тела, вернее — одно за другим, то внутри него что-то застыло. Отключилось, вынужденно притупилось, заставляя идти по улочкам, высматривать среди изувеченных  тел знакомые и отчего-то идти  к своему дому, где были отец и мать. Так сделал бы любой ребенок, не так ли? Нормальный, любящий свою семью и свой клан, чей разум очень бы хотел, чтобы всё было в порядке, а оттого способный отрицать некоторые... тревожные, морозившие всё нутро и душу факты. Его уже раздирала тихая истерика. Он уже не замечал, как простые шаги стали бегом. Он уже не игнорировал, что знал, что произошло. Что все они — все части его мира — мертвы.

А кругом кровь. Ещё не засохшая, в темноте под луной разве что похожая на лужи или тёмные пятна. Юный Учиха понимал, что его оцепенение начало сдавать позиции, ощущаясь тряской в ногах и желанием бежать ещё быстрее. Для того, чтобы заставить его воспринимать то, что он видел и понимал, многого не нужно было.

— Мама?... Папа?... — но ответа не последовало, в который раз. Пришлось дойти до комнаты родителей, не встречая да не слыша ничего, кроме окутывавшей звенящей тишины. На секунду задержаться, прежде чем в решительностью большей, чем Саске испытывал на деле, приоткрыть дверь.

А? Живая душа, знакомая фигура. Это... Итачи. Мальчишка было обрадовался и собрался подбежать к нему, но в следующее мгновение заметил тела отца и матери. Они были неподвижны и, кажется, там... там тоже лужи крови. Итачи не успел, опоздал, прибыл слишком поздно? Ему что-то известно? Чёрт подери! Но зато он жив. А значит, способен что-то сделать, непременно что-то знал и... это же старший брат, он очень сильный! Успевшая дойти до точки кипения паника отчаянно выплеснулась наружу, когда один самых близких, но по-детски ненавистных людей нашелся среди всего этого Ада. Теперь мальчишка отвлекся на него, зацепившись словно бы как за единственный сучок, как за последнюю надежду.

— Нии-сан, что... что с папой и мамой? — напряжение и легкая дрожь во всём теле, но он не обратил на это внимания, цепляясь, цепляясь, цепляясь; весь мир сошел до точки, все стадии принятия в голове смешались. Слишком много всего за слишком короткий срок, Саске ничего не понимал, но вопрошал о помощи и спасении — не себя, но других — у того единственного, кто точно мог что-то сделать. Кто здесь был. Они вместе смогут, они же братья. Они же Учиха. — Почему, что... произошло, кто вообще мог такое сделать? — сжатые в кулаки руки буквально в кровь из-за перенапряженных пальцев, когти въелись в кожу. Но... в момент оказались разжаты. От удивления, от неожиданности. Потому что раздался звук и произошло то, чего мальчишка не ожидал вообще. Внутренняя паника и ужас переключились на что-то ещё, чего Саске никогда прежде не испытывал. Он растерялся ещё больше. Это... Что... Сюрикен?

Вообще-то Саске почти всегда торопился домой, в своё "поселение в поселении". Ему нравился дом. Ему нравился его клан. Ему больше нигде — даже в академии — так не нравилось, как на улочках родовой резиденции, где кругом не было никого, кроме Учиха. Здесь мальчишка ощущал себя свободным, причастным, в безопасности, может быть не нужным, но... своим. Здесь он оживал, здесь черпал мотивацию, здесь находил все то, что любил; за воротами его дома заканчивались интересы Саске, заканчивался его мир. А почему так происходило сказать не мог: то ли дети всё-таки видят чуть больше, не понимая этого и непроизвольно реагируя на косые взгляды огораживанием от мира, что им не доверяет, или просто что-то ещё. Если совсем честно, то наследственный шиноби даже в Академию ходил только потому, что так Учиха смогут гордиться им, потому что для них это важно, потому что они — сильнейшие, и ему непременно стоило стать таким же. Другие дети, как и сенсеи, Саске интересовали мало, мнение их для него цены не имело вовсе, он не искал их контакта и не стремился узнать, всегда думая о том, как вернётся домой и поговорит с родителями, со старшим братом, с тётей и дядей; как будет больше тренироваться, набивая ссадины и синяки, чтобы заслужить хотя бы минуту внимания. Особенно отца, лучше всего отца. И даже если его в очередной раз проигнорируют — дома — это будет ничего страшного, потому что тогда мальчишка постарается ещё лучше, будет тренироваться ещё больше, потому что он — Учиха. Иного Саске не знал. Иного не искал. Иное ему было чуждо и не нужно. Потому Учиха Саске всегда торопился домой, натягивая на лицо улыбку и стараясь отбросить всё то, что его беспокоило, словно такого и не было вовсе.

Сегодня мальчишка задержался допоздна. В Академии у него снова лучшие результаты, и учитель на этот раз решил дать Учиха внеурочную программу, сказав, что если он справится, то покажет ему кое-что ещё по сюрикенам. И Саске, конечно же, не позволил себе не справиться: пришлось показать ученику один из приемов после-после занятий, а дальше вдохновлённый мальчишка занял себя сам, ещё несколько часов провозившись на тренировке. Вот же, наверное, отец будет гордиться! Он в последнее время обращал на младшего сына чуть больше внимания, чем прежде, хоть и делал это с какой-то грустью (Саске чувствовал), и всё же. Непременно стоило бежать домой, воодушевленным и переполненным ожиданиями о реакции на свои успехи. А потом, а потом, а потом он непременно покажет всё на практике, и будет тренироваться ещё больше, и тогда, и тогда, и тогда...

Прибежав домой, Саске обнаружил, что никого не было. Свет везде погашен (это странно), тишина стояла гробовая (это странно) и... воздух перенасыщен странным запахом. Мальчишка ещё не знал, что больше никогда его не забудет, но его преемственная генетика шиноби уже понимала, что что-то пошло не так. Ведь, кажется, так пахла кровь. Смерть. Рассказы отца и брата о войне.

— Папа? Мама? Дедушка?... Кто-то? Нии-сан? — ни ответа, ни привета. Одна только тишина.

Когда Саске начал обнаруживать знакомые лица — тела, вернее — одно за другим, то внутри него что-то застыло. Отключилось, вынужденно притупилось, заставляя идти по улочкам, высматривать среди изувеченных тел знакомые и отчего-то идти к своему дому, где были отец и мать. Так сделал бы любой ребенок, не так ли? Нормальный, любящий свою семью и свой клан, чей разум очень бы хотел, чтобы всё было в порядке, а оттого способный отрицать некоторые... тревожные, морозившие всё нутро и душу факты. Его уже раздирала тихая истерика. Он уже не замечал, как простые шаги стали бегом. Он уже не игнорировал, что знал, что произошло. Что все они — все части его мира — мертвы.

А кругом кровь. Ещё не засохшая, в темноте под луной разве что похожая на лужи или тёмные пятна. Юный Учиха понимал, что его оцепенение начало сдавать позиции, ощущаясь тряской в ногах и желанием бежать ещё быстрее. Для того, чтобы заставить его воспринимать то, что он видел и понимал, многого не нужно было.

— Мама?... Папа?... — но ответа не последовало, в который раз. Пришлось дойти до комнаты родителей, не встречая да не слыша ничего, кроме окутывавшей звенящей тишины. На секунду задержаться, прежде чем в решительностью большей, чем Саске испытывал на деле, приоткрыть дверь.

А? Живая душа, знакомая фигура. Это... Итачи. Мальчишка было обрадовался и собрался подбежать к нему, но в следующее мгновение заметил тела отца и матери. Они были неподвижны и, кажется, там... там тоже лужи крови. Итачи не успел, опоздал, прибыл слишком поздно? Ему что-то известно? Чёрт подери! Но зато он жив. А значит, способен что-то сделать, непременно что-то знал и... это же старший брат, он очень сильный! Успевшая дойти до точки кипения паника отчаянно выплеснулась наружу, когда один самых близких, но по-детски ненавистных людей нашелся среди всего этого Ада. Теперь мальчишка отвлекся на него, зацепившись словно бы как за единственный сучок, как за последнюю надежду.

— Нии-сан, что... что с папой и мамой? — напряжение и легкая дрожь во всём теле, но он не обратил на это внимания, цепляясь, цепляясь, цепляясь; весь мир сошел до точки, все стадии принятия в голове смешались. Слишком много всего за слишком короткий срок, Саске ничего не понимал, но вопрошал о помощи и спасении — не себя, но других — у того единственного, кто точно мог что-то сделать. Кто здесь был. Они вместе смогут, они же братья. Они же Учиха. — Почему, что... произошло, кто вообще мог такое сделать? — сжатые в кулаки руки буквально в кровь из-за перенапряженных пальцев, когти въелись в кожу. Но... в момент оказались разжаты. От удивления, от неожиданности. Потому что раздался звук и произошло то, чего мальчишка не ожидал вообще. Внутренняя паника и ужас переключились на что-то ещё, чего Саске никогда прежде не испытывал. Он растерялся ещё больше. Это... Что... Сюрикен?

WHEN WE ALL FALL ASLEEP WHERE DOES TOMMY GO coming out this fall
— Ей, блять, двадцать четыре.
Томми готов проёбываться, возможно, каждую секунду жизни, но каким-то образом — может, есть в нём что-то ещё от Ванды — всегда угадывает, когда у Кейт плохое настроение. Или просто что-то плохое. Или что-то омерзительное. Материализуется рядом, если нужно, умеет не спрашивать, если не требуется — Кейт любит жаловаться, а рассказывать про проблемы не любит.

На излёте пыльного августа Дерек женится на Хезер. Той самой Хезер со смешным пшеничным пучком на голове, той самой Хезер, с которой Кейт ходила в одну школу, той самой, о которой Кейт думала да я бы никогда такой не стала. От раздражающей неприязни она давно избавилась, и сейчас думает только о том, знает ли Хезер, за кого вышла замуж.
Что-то подсказывает, что ей абсолютно безразлично.

Кейт только-только расставила все точки над словами «пошёл нахуй» в разговорах с Нох-Варром (злость выгорает на солнце: нет, я не злюсь, нет, всё в порядке, да, пожалуйста, оставь меня в покое). Кейт думает отправиться в роуд-трип по Америке. Сменить причёску. Переехать на лето куда-нибудь подальше от Солнечной системы. Или каникулы на Луне. Рецепты лучших крийских коктейлей смотреть онлайн. Кейт ищет в себе недостатки — не то чтобы приходилось долго думать. Заводит парочку новых суккулентов, залив водой все предыдущие. Берёт несколько новых дел и раскрывает два с половиной.
Она не готова к тому, чтобы произносить речь на свадьбе Дерека.

Присутствие Томми всегда до определённого момента ненавязчивое, и она думает: какая я охуенная актриса. У него новая работа, так что обсуждают они в основном новые сериалы на нетфликсе и то, как его заебали медленные люди. «Дааааааааа», тянет Кейт, пока в лёгких не заканчивается воздух. «Чтооооооооообляяяяяяяяяяяятьслучиииииииииииилось», передразнивает Томми. «Ничего», отвечает Кейт. Он делает вид, будто верит.

Кейт пробует курить, потому что, ну, массовая культура мимо не проходит. Выживание в Лос-Анджелесе, общение с Клинтом, путешествия во времени, обязательная регистрация супергероев, смерть Кэпа — а подкосила её, блять, свадьба. Томми морщит нос и спрашивает, начала ли она курить. Кейт отвечает, что бросила.
— Вот это сила воли, — хвалит Томми.

Лето, погребённое под сотней мелких дел, трусливо заканчивается. В кои-то веки Нью-Йорк вообще никому не нужен — ни нападений, ни межпланетных войн, сплошные светские рауты, на которые Кейт уже не зовут, обновления резюме на крейгслисте, пиво и дискография Кэнди Стейтон. Потому что иди нахуй. Когда до дня рождения Томми остаётся меньше месяца, она рада спустить это время на что угодно, лишь бы перестать думать хотя бы ненадолго. Она бы даже на Burning Man поехала, не заеби всех Burning Man году эдак в 2007.

За это время волосы Томми отрастают от отметки «глэм-рокер» до «неприлично». Ещё чуть-чуть, и он запомнит персонажей Аббатства Даунтон по именам и начнёт есть овощи. На Баззфиде, говорит Томми, есть видео про мужчину, который впервые в жизни пробует брокколи. Я проебал такую идею для видео.

Кейт подхватывает стаканчик (не успевает проверить, с чем именно), интересно, каким именем он представился на этот раз? Смотрит в камеру, на Томми, снова на камеру — секунда вроде бы застывает, но только для Кейт — ей в такие моменты кажется, будто даже можно что-то сделать, но получается только задумчиво стоять с хорошо, если закрытым ртом. Хорошо закрытым, поправляет себя Кейт, пытаясь из растянутой в бесконечность секунды сложить хоть какую-то картинку. Щёлк, поправляет её Томми.

— Томаскакогохуя, — может, так будет понятнее.
Объясните для медленных.
— Ладно, допустим, я пошутила насчёт любой, что ты делаешь? Твоей аудитории лет пятнадцать, уверен, что тебя модераторы не забанят? Я готова постараться.

Кейт смотрит на стаканчик. «Лучший хоукай».

Временная высадка на Дельту Омегу III оказалась куда удачнее, чем мог себе представить Локи. Ковчегу требовалась починка, в том числе, систем жизнеобеспечения и пищевых репликаторов. Благо, по пути подвернулась планета, находящаяся на пересечении нескольких миров и двух крупных транспортных путей.
Собрав все, на что можно было купить запчасти, население корабля приступило к масштабной реконструкции. Локи же, вложив максимум красноречия и харизмы в переговоры с начальником космопорта, выторговал неплохую скидку на аренду оборудования и после сумел незаметно улизнуть в город.
Ему хотелось отдохнуть — предыдущая остановка выдалась крайне напряженной. Тор долго смотрел на него укоризненным взглядом одного ярко-синего глаза, но не дождался ничего более внятного, чем: «нас схватили, хотели продать в рабство, мы сбежали». О появлении нескольких новых коробок с грузом Громовержец уже спрашивать не стал — понимал, что ответ придется не по душе.
В целом отношения братьев медленно шли на лад, однако Локи яснее осознавал свою уязвимость от вновь поднявшихся в душе семейных чувств. Он видел в них свою слабость, особенно перед надвигающейся угрозой. С недавних пор старый кошмар начал преследовать вновь, оставляя после себя вязкое предчувствие смерти. Что-то грянет, совсем скоро. И имя ему — Танос.
От всех этих мыслей трикстеру хотелось поскорее избавиться, хотя бы на один вечер.
Поэтому сейчас он сидел за барной стойкой первого встреченного на пути в город питейного заведения и отчаянно флиртовал с пышногрудой девицей неопределенной расы, ни то людей, ни то котов. Впрочем, в ответ на все изощрённые ухаживания она смущённо хихикала и возбуждающе щекотала его ногу хвостом. Ловить было особо нечего — кошкоподобные расы редко соглашаются на секс с незнакомцами, но Локи уже попросту хотелось общения. В принципе, он был согласен и на обычную беседу за парой-тройкой коктейлей с кем угодно, да только все, кто был в этот момент в баре, выглядели ну совсем уж не расположенными к обсуждению философии или искусства тонких материй.
Локи украдкой зевнул в кулак и повернулся к бармену — восьмирукому веснушчатому пареньку —  заказав ещё один коктейль, на сей раз: «Вон тот оранжевый, с красной щупальцей и крылышками» про себя отмечая, что местный алкоголь практически не бьёт в голову, хотя имеет приятный вкус, оттеняемый весьма специфическими закусками. Если, конечно, это были именно закуски — никто не предупреждал, можно ли есть эти странные украшения в виде щупалец и прозрачных крыльев, похожих на стрекозиные, подаваемые к напитку.
Стоит сказать, перед попаданием на Сакаар, Локи предпочитал пить лишь асгардский мёд, да ванахеймскую брагу, не понимая пристрастия к более крепким напиткам. Однако, Грандмастер умел быть крайне убедительным, да и в немилость попадать не хотелось. Поэтому теперь трикстер разбирался в огромном количестве алкоголя. Мог поддержать тему с сомелье и, при желании, по запаху пробки, легко определить, сколько лет выдержки было у напитка. Как говорится, никогда не поздно открывать в себе новые грани таланта, даром что у богов не бывает похмелья в чистом виде. И пить они могут все, что горит. И даже то, что физически гореть не может.
За неспешным потягиванием третьего коктейля Локи не заметил, как место его, так и не состоявшейся любви-всей-жизни-на-одну-ночь опустело, и моментально оказалось занято новым посетителем.
— Брат, не уж-то решил составить мне компанию? Когда ты в последний раз отдыхал?

кошмары кусают цири за щёки, и их полный рот — чёрные щупальца тянутся из небытия, оплетают запястья и лодыжки. цири не помнит, как утонула; ушла под воду с головой и всё стало таким тёмным, что хоть глаза выколи: ничего не разглядишь. и в пустоте, и в темноте, конечно, кто-то кроме неё жил — лязгали цепи, смеялись призраки, голова мистле из-под лавки выкатилась цири под ноги, она долго её обнимала.

казалось, не душу забрали — забрали абсолютно всё; ничего внутри не осталось от эльфского заклинания, всё унёс с собой аваллак'х и цири заснула потому что не было другого выхода, не дышала потому что не было другого выхода. жить так, конечно, нельзя — вот сознание и укуталось одеялом, обратилось сумраком.

так, наверное, могла бы выглядеть смерть: вокруг жизнь, а внутри тебя её нет, но от этого ничего не меняется, всё идёт своим чередом; кто-то заваривает чай на кухне, треплются жёлтые грязные занавески, на них бахрома и коричневые пятна. воспоминания выцветают, как будто этим пятнам уже не осталось места — придут другие, а эти, в цири, побледнеют и впитаются в кожу, может так будет даже хорошо. без памяти нет шрамов, нет боли, нет предназначения — аваллак'х вытянул всё, нитка за ниточкой, забрал себе, а ей ничего не оставил, только блаженную пустоту и дом на острове, потерявшемся в густом тумане.
туман белёсый, но лучше бы был чёрный — как молоко спутавшихся образов, на грани смерти и не-существования.

потому что
умение принимать

лица тоже стираются.

цири понимает это когда сама запутывается; голоса переплетаются, все звучат как один, кто-то гладит её пальцы в детстве, расчёсывает волосы — потом медленно шагает по подоконнику, делает шаг и всё прекращается. волосы за спиной как крылья, но бабушка (бабушка?) не летит и даже не парит: камнем падает на мостовую.
крик застывает у цири на губах; вода из брокилонского леса пропитывает лицо и волосы. если бы цири могла думать, помнить, она бы обязательно думала что лучше бы ей остаться в том лесу навсегда.
но лес из-за неё тоже сгорит — как сгорело всё остальное; ничего не осталось и теперь догорает она, поделом, наконец-то боль о с т а н о в и т с я.
какие-то лица кружат вокруг цири хороводом — у женщины с фиолетовыми глазами почти такие же руки как у той, из детства, и цири тихо плачет, прижимаясь к её плечам.

конечно, не отменяет шрамов,
но оставлено нам

нутро из цири не выцарапали — оно вывалилось само; немудрено когда болтается на тонких нитях, и ими, как паутиной, всё вокруг опутано. к цири приходят люди, прилипают к нитям намертво, умирают и ненавидят её — она просит прощения и срывает голос до хрипов; но после смерти, конечно, всем уже наплевать.

цири не знает, как так получилось,
словно родилась почти такая же как все, а потом нащупался какой-то изъян, явственно проступил наружу — с чёрными глазницами, огнём в венах, магией, вырывающейся на свободу из пальцев рук, и друзья начали умирать, город сгорел, родители потерялись: были ли они вообще? может цири оказалась недостаточно хороша, а может изъян — слишком велик, разросся подобно опухоли, накрыл её с головой грязным чёрным коконом. цири не могла прорвать его изнутри, снаружи ни у кого не получалось.
и в этом никто, конечно, не виноват — кроме неё.

кокон вплавился в кожу.

словно какой–то чудесный клад
под видом ручной клади.

а потом пустота лопается как мыльный пузырь; свет забирается вовнутрь и разрывает пространство. цири ранит осколками, и ими же ранит кого-то ещё — пустота чёрная, свет гаснет, но успевает добраться до сердца. первый стук это всегда больно, второй даётся легче — прежний ритм возвращает жизнь, посреди памяти озеро из серебра заполняется чёрным молоком и талой водой, сверху плавают осколки того, что разорвалось.
воспоминания возвращаются, уничтожая друг друга — чтобы не потерять ни одного, приходится намертво вцепляться пальцами.

цири открывает глаза и в них тоже чернота — успокаивающаяся на фоне знакомого прикосновения,
сердце, кажется, снова останавливается. хочется отшатнуться, неверяще закричать, забиться, заплакать, может даже сбежать; но видит небо, сил её не остаётся — имя г е р а л ь т застывает в горле, прорывается наружу глухим всхлипом. боль мимолётна, но даже её цири приветствует радостно — геральт, геральт, геральт,
папа.

чернота тает под языком, вместе с болью и кровью, и вместо пустоты — память, вместо страха — чужая жизнь, которую цири обязательно загубит, ну как же иначе, а сейчас просто не может оттолкнуть.
объятие выходит до того крепким, что начинают болеть пальцы — она отстраняется чтобы заглянуть ему в глаза и убедиться, что, в сущности, в родном облике мало что изменилось.

геральт всё приносит с собой — и боль, и память, и любовь, и страх, и вкладывает ей в сердце,
цири принимает с немой готовностью.

— геральт, — едва не плачет она, задыхаясь, — ты нашёл меня, нашёл меня, нашёл.

боль укатывается под лавку, щерит оттуда гнилые зубы; цири прижимается щекой к другой щеке и затихает.

Для каждого она предстает своей. Как ребенок, которого кутаешь в бесконечные слои ткани перед выходом в райские морозные кущи; Смерть — не ребенок, но кутается в маски, в которые ее наряжает воображение. Люди привыкают оценивать себя по внешним атрибутам, пока одежда не заменяет им лицо, но для Вечных это всегда было причудой, которую они не понимали и которой просто соответствовали.

Смерть сбрасывает джинсы, выплевывает жвачку и впервые за долгое время чувствует себя леди. Все эмоции для нее преходящи, а вид в зеркале — как смешная игра в гляделки. Она затягивает корсет, стряхивает с платья вековую (нет, правда, вековую) пыль и подводит глаза прахом. Только волосы, все такие же непослушные, выдают, что за ухоженным фасадом скрывается бурная и не покоренная ни одним живым существом стихия. Многим людям, мечтающим встретить красивую смерть, полезно было бы об этом помнить.

Смерть Ханзо не была красивой. Она не была благородной. Была грязной, вонючей и безжалостной. Кровавая лужа растекается под куском мяса, и парочка созданий из ада уже достает из ржавого сундука две чаши, чтобы позавтракать. Одна — чтобы пить кровь невинных.

Вторая — для Ханзо.

— Невеселая у тебя судьба, дорогой, — хихикает Смерть, хоть и старается вести себя чинно. Сложно строить серьезную физиономию, когда в руках не задерживается ничего младше праха времени, а в сердце нет места и для этого.

— Откровенно говоря, — продолжает она, откашлявшись и насупив брови, — возникла небольшая проблема. Тебя никто не хочет. В аду небольшие кадровые перестановки, толпа митингующих из низших кругов пытается получить прописку. Для райских просторов ты слишком... мужественен, — Смерть подбирает слова осторожно, но быстро цепляет взглядом его сомнения и страх. Любую историю придется повторять дважды, если не рассказать ее как следует.

— Скажи, Ханзо, какой ты представлял свою смерть? В кругу семьи, отхаркивая свои легкие на пороге старости? Или в пылу сражения, от рук достойного противника? Разве можно сказать, что дорога, которую ты выбрал, привела тебя не туда, куда указывала табличка?

Она разжигает взглядом тепло. Без огней и спецэффектов, просто согревает его озябшие и онемевшие конечности, предлагая сесть рядом с собой за большой деревянный стол с гниющей ножкой.

Не похож на больного.
Юноша быстро уточнил что имел в виду, да это и так понятно, но слова все же успели, сделали свое дело.
Не похож на больного.
Рой хотел бы услышать нечто подобное на протяжении вот уже нескольких лет, казалось бы, ему должно быть приятно, что кто-то не считает его хуже остальных, но отчего-то скорее больно. На мгновение можно успеть почувствовать себя в порядке, только чтобы тут же после ощутить свою неполноценность лишь острее. Обида жжет изнутри, душит — иногда сильнее, как сейчас, иногда Рой почти забывает о ней. У обиды нет объекта, нет лица или имени, ее не на ком выместить, некого обвинить во всем, должно быть поэтому невозможно от нее избавиться. Рой не должен был стать таким.
Вины юноши в этом нет, по правде говоря он очень воспитан.
— Рой, — слабо улыбается, протягивает руку, — меня зовут Рой. Уокер. Я ищу своего доктора, но, похоже, ему не до меня. Докторам сейчас тяжело приходится.
"Пожми ему руку, Рой, как думаешь, он уже заразился?"
Как скоро проявятся первые симптомы? Может быть, ему остались считанные дни, недели. Совестно за собственные мысли, перспектива заразиться самому щекочет нервы, мешает азарт со страхом, но все же перспектива эта скорее желанна. За эгоизм тоже совестно, но остановиться тяжело. Должно быть, это все равно, что подговорить ребенка украсть морфий, только в тот раз он не знал, чем все обернется. Просто не думал об этом, цель была куда важнее, настолько, что больше ничего не имело смысла. Теперь Рой думает слишком много. Но в болезни он хотя бы не виноват. Не он заразил Мэйсенов, все, что с ним происходит и еще произойдет, случилось бы и без его участия.
Пришлось приврать, чтобы попасть сюда  — госпиталь теперь неохотно принимает не зараженных испанкой пациентов. Пациентов, которые вполне могут и подождать, пересидеть в своих жилищах. Если не жалуются на страшные боли, как Рой. Все чтобы просто пожать руку кому-то вроде младшего Мэйсена.
— Кажется, выбор теперь не особо велик — умереть на войне или от лихорадки. Я бы предпочел войну, но мне сказали, что я слишком хорош для армии. Не смогу сбежать с поля боя, стану героем. Кому-то не хватит медали.
Сомнительно шутить над своим состоянием Рой стал относительно недавно. Кто-то бы сказал, что он справился, но это больше похоже на расковыривание ссадины. Озвучить то, что терзает постоянно, но как будто это не так — в этом есть что-то такое, отчего ненадолго легчает. К тому же, если пошутить, люди немного расслабляются, будто бы все его увечья и не всерьез. Люди хотя бы смотрят на него, а не куда-то ему за спину.
А его собеседник наверное уже целую вечность не улыбался. Шутка ли, отец слег от болезни, которая убивает людей тысячами, мать места себе не находит, вполне возможно вскоре последует за отцом. Все рушится на глазах. Детство остается в прошлом. Рой помнит каково это, помнит слишком хорошо. Его мать умерла быстро и неожиданно, будто свечу задули — ее просто не стало. У тринадцатилетнего Роя почва исчезла из-под ног, будто она, мама, ею и была, и он все падал и падал.
Видеть, как родные постепенно угасают, наверное обессиливает. Наверное это куда тяжелее. С другой стороны, успеваешь осознать, осмыслить, подготовиться. Если к этому вообще можно подготовиться. Человеку всегда проще цепляться за призрачную надежду, чем смириться с худшим.
Впрочем, может быть надежда не такая уж и призрачная и эти люди выкарабкаются.
— А тебя как зовут?

[indent] Тьма окутывает Драко со всех сторон, улыбается беззубым ртом. Она рада, он слышит её тихий скрипучий смех. Он всегда думал, что такой должен быть у смерти, но, как оказалось, он её предвещает. Тьма тихо становится сзади, обнимая его костлявыми, почти прозрачными руками. Ну такие точно должны принадлежать смерти, думает он, но снова ошибается. Смерть придёт однажды, но какой у неё будет смех и руки, он теперь не знает. Не оборачивается, чтобы не заглядывать тьме в глаза. Догадывается, что увидит там, и не хочет. Боится. Боится каждого шороха, своего собственного слишком громкого и резкого вздоха в ночной тишине, стука шагов отца за дверью и ласкового, но нервного прикосновения матери. Боится просыпаться утром от громкого смеха Пожирателей и ещё более громкого крика того, кто оказался неугоден Тёмному Лорду. Мать в ярости, в бешенстве и в бессилии. Она сжимает руки в кулаки, бросает быстрый взгляд в сторону отца. Драко кажется, что он слышит, как крошатся её зубы, когда она их сжимает, как расходится пол под ногами отца, готового исчезнуть из комнаты. Но в последний момент он цепляется всеми силами за неё, чтобы не провалиться, потому что там внизу ждёт нечто более ужасное. Там внизу всегда может находиться он, со своим змеиным взглядом, что пробирает до невозможного, с улыбкой, что страшнее любой гримасы, с диким змеиным шёпотом, что предвещает мучительную смерть. Люциус боится умирать мучительно. Драко его понимает.
[indent] Мир вокруг Драко рушится на куски. На крохотные, они больно впиваются своими острыми краями в руки, залетают в глаза, оседают странным привкусом на языке. Драко оглядывается, перемещаясь по коридорам некогда безопасной (для него точно, ведь он не Гарри Поттер; впервые прокатывает тень сожаления и ещё большей ненависти, к нему, к себе) школы. С опаской заворачивает за каждый угол, не знает, чего ожидать за любой из дверей. Ему кажется, школа словно следит за ним, каждый взгляд, с которым встречается, говорит о том, что Тёмный Лорд узнает. Узнает о каждом его шаге, каждом действии, каждом вздохе. Узнает о каждой новой неудаче и будет наказывать. Безжалостно и с удовольствием, доступным только ему одному. Даже фанатичная и до безумия преданная Беллатрисса не сможет прочувствовать всего вкуса. Затронет край удовольствия, но не дойдёт до конца, никогда не поймёт. Никто не поймёт, кроме него, Драко уверен.
[indent] Тьма следует за ним по пятам, шелестит каждым шагом по коридорам, даёт знать, сворачивая за угол вслед за ним. Не отходит ни на секунду, не даёт отдохнуть, не позволяет расслабиться. Хочет, чтобы знал - она рядом и никуда не уйдёт. Не теперь. Если раньше ещё был шанс, то несколько месяцев назад он собственными руками оттолкнул его. Кажется, думал, что хочет этого. Кажется, думал, что будет по-другому. Не так страшно, не так отвратительно, не так смертельно. Верил во что-то, что придумал сам, верил, не слушая никого, не замечая, что происходит на самом деле. Кичился мнимой приближенностью к Тёмному Лорду, был как никогда горд собой, верил во что-то невероятное. Самодовольная улыбка сползла лишь вместе со слетевшим шипением приговором - убить директора или убью тебя. Мир вокруг Драко дал первую трещину. Самую большую, самую глубокую, от которой каждый день расходятся новые. Маленькие, не заметные глазу, но слишком сильно ощутимые.
[indent] Каждая идея - провал, каждый провал на шаг приближает к концу. Драко не знает, с чего начнёт Тёмный Лорд, если ему не удастся убить Альбуса Дамблдора. Драко не задумывается, почему он. Пытался несколько ночей, но не нашёл ответа. Действия Тёмного Лорда не поддаются объяснению для него. Если пытаться отыскать причину, становится только хуже, а паршиво и без того так, что дальше некуда. Он никогда не желал смерти директору. Ухмылялся, когда отец говорил про него, поддерживал, когда хотел занять его место, кивал на слова о его некомпетентности и беспомощности, и тайно радовался, когда Альбус Дамблдор вернулся в своё кресло. Уважение и чувство безопасности были с ним всегда, пока директор был рядом. Могущество, что он источал, величие, следовавшее за ним по пятам, сила, что была видна даже при беглом взгляде. Драко не представлял себе человека, способного хотя бы на равных сразиться с ним. В панике загонял эти мысли так глубоко, как только мог, помня о способностях Тёмного Лорда, но снова и снова возвращался к ним. Знал, что нет на свете волшебника, способного одолеть директора Хогвартса и в те моменты, когда не занимал мысли попытками придумать план, понимал, что это конец. Его конец. Никто не ждёт, что он справится с заданием. Никто не ждал этого с самого начала. Они просто развлекались. Наблюдали за ним, как за загнанным зверем в клетке. Тем, что не мог даже выпустить когти и зашипеть, ведь это означало бы ускорить собственную смерть. Драко боялся смерти и любил жизнь. Он сам не верил, что способен хотя бы приблизиться к Альбусу Дамблдору. Несколько раз пересекаясь в коридоре со взглядом ясных голубых глаз, понимал - он всё знает. Отгонял от себя эти мысли, пытался справиться со страхом, а иногда понять, кого боится больше. Мир вокруг Драко окрашивается в цвета темнее чёрного, пахнет безысходностью и смертью, улыбается узким ртом на змеином лице, шипит и всё плотнее затягивает ядовитое кольцо. Жизнь Драко становится всё менее реальной с каждым днём, а смерть так активно пытается стать другом, что он задумывается.

он считает.

минуты, палубы, гудки в трубке, оставшихся в живых наследников — минус десять, четыре, восемь, минус два. ещё одного королевского телохранителя находят мёртвым на их территории; курапика упускает момент, когда перестают подрагивать нервно руки, когда его перестаёт тошнить от запаха крови. ойто смотрит загнанно, кусает губы и прижимает вобл ближе к сердцу — шепчет с акцентом неприятно-знакомым, щёлкает языком по зубам и тянет дифтонги. шепчет с акцентом, от которого несёт йоркшином, и есть что-то знакомое в том, как она опускает взгляд, но в её руках сквозит нежность, и этого оказывается достаточно, чтобы остаться с ней; этого оказывается достаточно, чтобы, помимо прочего, решиться за неё умереть.

курапика осознаёт иронию в полной мере, но смех душится в глотке, не успевая сформироваться толком. у мизайсторма, когда он рассказывает об этом, голос звучит глухо и как будто из-за стекла — или ему кажется, может быть, собственное сердце стучит слишком громко, чтобы быть уверенным. секунды, чтобы выдохнуть, чтобы перестать видеть перед глазами пожары - привилегия недоступная, он вырывает её с корнем и давит под каблуками лакированных туфель, спрашивает себя: что дальше? - не может подобрать ответ нужный. растерянность оставляет неприятный осадок на лёгких; под палубой заводятся пауки, и ему — ему так не хочется вскрывать доски. но дело никогда не было в его желаниях. только в страхах и животной необходимости.

гуррелидер - господи боже, ведаешь ли ты о том, что натворил?

он ожидает, что найти их будет труднее. он ожидает йоркшин, но от четвёртой палубы несёт смертью, потом и чем-то сгнившим — так начинает пахнуть, когда забываешь вовремя проверить крыс в родных стенах, — и курапика думает зло, что ему подходит, и всё ощущается правильно впервые за долгое время и на своём месте. прячет глаза в темноте подвала, расставляя перед ними ритуально свечи, прячет глаза за тёмными линзами, не делает усилий прочих - мафии известно, кто он, и это не играет ему на руку, но у него не слишком много вариантов рабочих - только едва годящиеся. мизайсторм говорит о двух золдиках, и это простая математика: он убил одного, и хисока перестал быть одним из сразу после. на четвёртой палубе пахнет рвотой, и он не останавливается на третьей, чтобы проверить леорио.

леорио скажет, что это ужасная идея; леорио обязательно скажет, что это того не стоит - будет прав, скорее всего, но курапика думает о глазах в формалине, о растопленном воске и неправильной улыбке на лице четвёртого принца, о пайро, и старый страх цепляется за его кости знакомо, подталкивая внутрь. дёргает на себя дверь со скрипом, и почти никто не оборачивается, чтобы посмотреть в его сторону; он не вписывается сюда страшно, от него пахнет королевским парфюмом и белыми лилиями с коридоров на первой палубе, но всего слишком много: других людей, прочих звуков, иных угроз. бьёт в голову запах дешёвого алкоголя. ему не требуется много времени, чтобы найти взглядом нужный стол.

знает: они заметили тоже.
время не замедляется.

оркестр, аплодисменты, занавес. узрите солнце.

останавливается в паре шагов от них, не закрывает глаз, не даёт себе выдохнуть. может представить себе это: цепь вокруг его шеи, дёрнуть на себя — до того, как он успеет опомниться. первое движение всегда к горлу. дальше кто-нибудь умирает. предчувствие резни утомляет его невероятно.

это всё неправильно, и он не хочет быть здесь. не должен быть здесь. смотреть на него неприятно - больно, - и это точно так же, как в йоркшине - пепел на лёгких, запах гари, бьющееся бешено сердце, дрожь в ладонях. животная ярость на дне его глаз и в его горле. не говорит, пока они не поднимают головы.

— идём, - глухо. прячет левую руку в кармане брюк, правую держит рядом. тяжесть цепей - фантомная и привычная; не угроза - напоминание неприятное. - здесь шумно.

его голос не дрожит. он планирует быть напоминанием неприятным, пока они все - до последнего - не передохнут способом самым жалким и самым уродливым.

если ему повезёт, даже не от его цепей.

— DO YOU RENOUNCE SATAN? — I DO RENOUNCE HIM.

тонуть, оказывается, веселее вместе — ангелы спят до судного дня, не разбудишь даже выстрелом без глушителя. цвет крови со временем перестаешь отмечать в принципе — подсознательно регистрируется как часть окружения, потом на встрече с капо обнаруживаешь, что пропустил на костюме пятно: неудобно. тонуть веселее вместе, и поэтому бывший коп оказывается совсем неплохим (хуевым) решением — бруно предлагает леоне аббаккио зонтик, руку, работу, желание жить, смысл или содержание, и надеется, что хоть за что-то из этого тот возьмется. все, конечно, исключительно в интересах дела: я нанял тебя стрелять в других, а не в себя, шипит бруно, отдай сюда ствол — и какая разница, что руки тряслись потом вокруг рукояти, если леоне этого не заметил. все в интересах дела: свалится, к примеру, с почечной недостаточностью — работать точно не сможет. на кой ляд тебе сдался этот алкаш, смеется польпо из-за пуленепробиваемого стекла, в семье, что ли, надежных людей не хватает? бруно усмехается уголком рта, прячет руки, пожимает плечами: сострадание, говорит, это добродетель.

в неаполе взрываются машины, ржавеют кресты, закат окрашивается в грязно-розовый — походка аббаккио становится ровнее, перестают дрожать пальцы, взгляд, пусть и в сетке лопнувших капилляров, останавливается на цели. проспался, говорит бруно, вот и замечательно, — смотрит леоне в глаза, в руки перебрасывает заряженный пистолет, — у нас дело. работается, кстати, отлично — за плечом у бруно он смотрится то ли телохранителем, то ли гробовщиком (вероятнее, всем сразу). бруно рассматривает ногти: расскажешь сам или позволим аббаккио докопаться до правды? у него, знаешь ли, к этому талант; — первый вариант почему-то оказывается очень популярным, удобно: марать руки лишний раз бруно ненавидит.

«удобно» вообще хорошее слово, как-то даже слишком — к тому, что делать можно не одному, бруно привыкает не сразу, к тому, что иногда, кажется, можно кому-то доверять — еще дольше. бруно упускает момент, когда постоянный контроль (отобрать бутылку, изложить задание, перезвонить, не сдох ли) превращается в надежное присутствие, когда он позволяет себе закрыть глаза, уснуть спокойно, положиться — когда леоне аббаккио становится незаменимым. ощущение безопасности расслабляет, а этого позволять себе нельзя — бруно хмурится и продолжает наблюдать: с кем и как леоне разговаривает, сколько, к примеру, пьет, где находятся слабые места (и куда, скорее всего, ударят). информации получается много, например: дома леоне собирает волосы в неаккуратный хвост, например: на сигаретах и чашках после него остается четкий след фиолетовой помады, например: он выше бруно на десять сантиметров, и если стоять лицом к лицу, взглядом утыкаешься прямо в губы — неловко (почему?). информации получается много, в основном, кажется, лишней — бруно зачем-то продолжает запоминать, отмечать, регистрировать. если надолго засмотришься, можно наткнуться на ответный взгляд — спокойный, внимательный, чистый. через какое-то время леоне начинает смотреть на него так, будто действительно видит — бруно отворачивается и неловко ведет плечами.

— как ты, блять, с этим живешь?
— давно.

— AND ALL HIS WORKS? — I DO RENOUNCE THEM.

зло когда-то было большее и меньшее, а сейчас идет в семи фабричных размерах, еще большем количестве цветов, вы уже пробовали нашу лимитированную серию? улыбчивый продавец в начале смены выставит на прилавок, проведет к стеллажам, заботливо объяснит разницу — выбирай, блять, не хочу. бруно когда-то размышлял и взвешивал, часами пытался выбрать наименее хуевое решение из пятнадцати равнозначных, а потом пришло понимание: как ни пытайся карабкаться, все равно затянет только дальше в грязь. здесь, конечно, впору искать объяснения и доводы, лицемерно глаза отводить — никто, разумеется, признавать, что он гнида, не хочет. оправданий, если только захотеть, найдется целая ебаная куча — бруно с ноги разбивает лица, пересчитывает героиновую выручку, спускает курок у виска очередного незадачливого лоха. изо всех сил старается не думать: ему же сказали, он же исполнитель, если бы отказался, по стене (в лучшем случае) тонким слоем оказались бы его мозги. охуеннее всего когда начинают умолять — заикаются, плачут, ссут под себя от страха — в один из этих вечеров бруно отбирает у леоне бутылку и прикладывается сам. опять, бля, пятно посадил, — выдохнуть хрипло, вытереть рот, хлопнуть леоне по плечу: завтра отдыхаешь. на лапу бывшим коллегам аббаккио бруно сходит дать самостоятельно — тело запишут как непознанное, похоронят в общей могиле, папка с делом марио росси через три месяца уйдет в архив.

а теперь, блять, еще и это.

на леоне, конечно, в первую очередь хочется наорать — платят ему, в конце концов, как раз за то, чтобы такой хуйни не было. семье, разумеется, на жизни гражданских плевать, но лишние трупы бруно буччеллати до зубовного скрежета ненавидит: общеизвестная информация. соображения тут чисто практические — с мертвецами много возни, они требуют времени и внимания, имеют свойство накапливаться, заполняют собой коридоры и улицы, по ночам тянут руки из-под кровати: за все, мол, ответишь (бруно спит с открытым окном, но в комнате все равно воняет падалью). у меня груз, говорит аббаккио, и его хочется ударить, покрыть матом, послать вместе с грузом туда, откуда приехал — ты его подцепил, сам и разбирайся. у бруно свидетелей не оставалось, все проходило гладко, без последствий, с отличием — польпо нравилось. бруно открывает багажник и рассматривает пацана, поджимает губы — когда проводил свою первую сделку, он был даже младше (а периметр, блять, проверить все равно догадался).
ладно.

— а какие есть варианты? — леоне, если на него все-таки посмотреть, выглядит потерянным (зрелище неприятное), бруно привычно стирает с лица выражение, облокачивается на машину. — даже если побежит стучать, дела они не заведут, конечно. но польпо не очень хочет светить этих людей перед карабиньери. ты же знаешь, какой он нервный. — по корпусу отбивает пальцами ритм: ситуация получается забавной. почти, блять, ироничной.
недовольство показывать нельзя, гнев — в исключительных случаях, а чем сказать «я не знаю, блять, что делать», лучше отрезать себе язык. бруно играет давно и хорошо знает правила: делает вдох, считает до пяти, выдыхает.
— можно его припугнуть. вероятно, даже сработает, если у пацана с мозгами все в порядке, — если: вместо того, чтобы поскорее пройти мимо, цивил зачем-то стоял и пялился. — но тебе, — бруно голосом выделяет слово, раздражение не выходит дальше подтекста: ответственность была леоне, наказание, соответственно, его тоже, — придется следить за тем, чтобы он не наделал глупостей.
— это, конечно, если его не видели люди польпо. если видели, — бруно смотрит в багажник снова: у мальчишки из кармана выпал билет на «звездные войны», а на лице уже наливается краской гематома, — придется убивать.

— AND ALL HIS POMPS? — I DO RENOUNCE THEM.

через десять лет оказаться в том же блядском круге, но уже на другом месте — если господь наблюдает сверху, ему там сейчас наверняка охуеть как смешно.

Временная высадка на Дельту Омегу III оказалась куда удачнее, чем мог себе представить Локи. Ковчегу требовалась починка, в том числе, систем жизнеобеспечения и пищевых репликаторов. Благо, по пути подвернулась планета, находящаяся на пересечении нескольких миров и двух крупных транспортных путей.
Собрав все, на что можно было купить запчасти, население корабля приступило к масштабной реконструкции. Локи же, вложив максимум красноречия и харизмы в переговоры с начальником космопорта, выторговал неплохую скидку на аренду оборудования и после сумел незаметно улизнуть в город.
Ему хотелось отдохнуть — предыдущая остановка выдалась крайне напряженной. Тор долго смотрел на него укоризненным взглядом одного ярко-синего глаза, но не дождался ничего более внятного, чем: «нас схватили, хотели продать в рабство, мы сбежали». О появлении нескольких новых коробок с грузом Громовержец уже спрашивать не стал — понимал, что ответ придется не по душе.
В целом отношения братьев медленно шли на лад, однако Локи яснее осознавал свою уязвимость от вновь поднявшихся в душе семейных чувств. Он видел в них свою слабость, особенно перед надвигающейся угрозой. С недавних пор старый кошмар начал преследовать вновь, оставляя после себя вязкое предчувствие смерти. Что-то грянет, совсем скоро. И имя ему — Танос.
От всех этих мыслей трикстеру хотелось поскорее избавиться, хотя бы на один вечер.
Поэтому сейчас он сидел за барной стойкой первого встреченного на пути в город питейного заведения и отчаянно флиртовал с пышногрудой девицей неопределенной расы, ни то людей, ни то котов. Впрочем, в ответ на все изощрённые ухаживания она смущённо хихикала и возбуждающе щекотала его ногу хвостом. Ловить было особо нечего — кошкоподобные расы редко соглашаются на секс с незнакомцами, но Локи уже попросту хотелось общения. В принципе, он был согласен и на обычную беседу за парой-тройкой коктейлей с кем угодно, да только все, кто был в этот момент в баре, выглядели ну совсем уж не расположенными к обсуждению философии или искусства тонких материй.
Локи украдкой зевнул в кулак и повернулся к бармену — восьмирукому веснушчатому пареньку —  заказав ещё один коктейль, на сей раз: «Вон тот оранжевый, с красной щупальцей и крылышками» про себя отмечая, что местный алкоголь практически не бьёт в голову, хотя имеет приятный вкус, оттеняемый весьма специфическими закусками. Если, конечно, это были именно закуски — никто не предупреждал, можно ли есть эти странные украшения в виде щупалец и прозрачных крыльев, похожих на стрекозиные, подаваемые к напитку.
Стоит сказать, перед попаданием на Сакаар, Локи предпочитал пить лишь асгардский мёд, да ванахеймскую брагу, не понимая пристрастия к более крепким напиткам. Однако, Грандмастер умел быть крайне убедительным, да и в немилость попадать не хотелось. Поэтому теперь трикстер разбирался в огромном количестве алкоголя. Мог поддержать тему с сомелье и, при желании, по запаху пробки, легко определить, сколько лет выдержки было у напитка. Как говорится, никогда не поздно открывать в себе новые грани таланта, даром что у богов не бывает похмелья в чистом виде. И пить они могут все, что горит. И даже то, что физически гореть не может.
За неспешным потягиванием третьего коктейля Локи не заметил, как место его, так и не состоявшейся любви-всей-жизни-на-одну-ночь опустело, и моментально оказалось занято новым посетителем.
— Брат, не уж-то решил составить мне компанию? Когда ты в последний раз отдыхал?

Временная высадка на Дельту Омегу III оказалась куда удачнее, чем мог себе представить Локи. Ковчегу требовалась починка, в том числе, систем жизнеобеспечения и пищевых репликаторов. Благо, по пути подвернулась планета, находящаяся на пересечении нескольких миров и двух крупных транспортных путей.
Собрав все, на что можно было купить запчасти, население корабля приступило к масштабной реконструкции. Локи же, вложив максимум красноречия и харизмы в переговоры с начальником космопорта, выторговал неплохую скидку на аренду оборудования и после сумел незаметно улизнуть в город.
Ему хотелось отдохнуть — предыдущая остановка выдалась крайне напряженной. Тор долго смотрел на него укоризненным взглядом одного ярко-синего глаза, но не дождался ничего более внятного, чем: «нас схватили, хотели продать в рабство, мы сбежали». О появлении нескольких новых коробок с грузом Громовержец уже спрашивать не стал — понимал, что ответ придется не по душе.
В целом отношения братьев медленно шли на лад, однако Локи яснее осознавал свою уязвимость от вновь поднявшихся в душе семейных чувств. Он видел в них свою слабость, особенно перед надвигающейся угрозой. С недавних пор старый кошмар начал преследовать вновь, оставляя после себя вязкое предчувствие смерти. Что-то грянет, совсем скоро. И имя ему — Танос.
От всех этих мыслей трикстеру хотелось поскорее избавиться, хотя бы на один вечер.
Поэтому сейчас он сидел за барной стойкой первого встреченного на пути в город питейного заведения и отчаянно флиртовал с пышногрудой девицей неопределенной расы, ни то людей, ни то котов. Впрочем, в ответ на все изощрённые ухаживания она смущённо хихикала и возбуждающе щекотала его ногу хвостом. Ловить было особо нечего — кошкоподобные расы редко соглашаются на секс с незнакомцами, но Локи уже попросту хотелось общения. В принципе, он был согласен и на обычную беседу за парой-тройкой коктейлей с кем угодно, да только все, кто был в этот момент в баре, выглядели ну совсем уж не расположенными к обсуждению философии или искусства тонких материй.
Локи украдкой зевнул в кулак и повернулся к бармену — восьмирукому веснушчатому пареньку —  заказав ещё один коктейль, на сей раз: «Вон тот оранжевый, с красной щупальцей и крылышками» про себя отмечая, что местный алкоголь практически не бьёт в голову, хотя имеет приятный вкус, оттеняемый весьма специфическими закусками. Если, конечно, это были именно закуски — никто не предупреждал, можно ли есть эти странные украшения в виде щупалец и прозрачных крыльев, похожих на стрекозиные, подаваемые к напитку.
Стоит сказать, перед попаданием на Сакаар, Локи предпочитал пить лишь асгардский мёд, да ванахеймскую брагу, не понимая пристрастия к более крепким напиткам. Однако, Грандмастер умел быть крайне убедительным, да и в немилость попадать не хотелось. Поэтому теперь трикстер разбирался в огромном количестве алкоголя. Мог поддержать тему с сомелье и, при желании, по запаху пробки, легко определить, сколько лет выдержки было у напитка. Как говорится, никогда не поздно открывать в себе новые грани таланта, даром что у богов не бывает похмелья в чистом виде. И пить они могут все, что горит. И даже то, что физически гореть не может.
За неспешным потягиванием третьего коктейля Локи не заметил, как место его, так и не состоявшейся любви-всей-жизни-на-одну-ночь опустело, и моментально оказалось занято новым посетителем.
— Брат, не уж-то решил составить мне компанию? Когда ты в последний раз отдыхал?