[indent] Король знал, что она будет кричать, он просто не думал… что настолько отчаянно и надломано. Слишком уж образ непоколебимой и сильной женщины въелся в его память, еще с самого далекого детства, когда она впервые приветствовала его под ветвями мирового древа на эльфийском празднике.
[indent] — О чем ты думаешь, король!? – Тиранда стучит по столу кулаком и несчастная мебель надрывно скрипит под дикой силой жрицы, которую она вложила в свой удар. Будь Андуин не настолько с ней знаком, испугался бы за свою жизнь. Абсолютно черные глаза ночной эльфийки с проблесками дикого пламени в нем – отголосков гнева Элуны, подарившей своим детям новое дыхание для их бесконечной мести. Тиранда была старше, мудрее, сильнее и выше его, если бы она захотела, то легко бы убила Андуина, но вместо этого она признавала его лидером их альянса, выполняла его приказы, пусть и могла бы легко отобрать эту власть. Жрица Элуны сжимала и разжимала кулаки, дожидаясь ответа от короля Штормграда, готовая кричать вновь, доказывая свою правоту. А в голосе ее сквозила такая боль, что резала и самого Ринна глубокими ранами. Она доверилась ему, они все доверились, каждый, кто пришел под стены Штормграда из пылающего огнем мирового древа, от стен рушащегося Дарнаса, в попытках спастись, найти в себе силы вновь жить, а не просто выживать, восстановить хрупкую надежду, что все еще теплилась в их сердцах. И, конечно, отомстить, за боль, за предательство, за сотни невинных, сгоревших живьем в попытке спасти Тельдрассил, хоть как-то обуздать жестокий огонь, охвативший священные ветви.
[indent] — Я думаю о тех, кто еще живет. – Спокойно произносит Андуин и жрица тихо вздыхает. Она видела эти тела, что лежат в порту, безмятежные оловянные солдатики, накрытые белой холщой, словно снежным покрывалом. Их гибель была предрешена в тот самый момент, когда они вскинули мечи в клятве пролить кровь своего противника, не оставить его безнаказанным. Когда поклялись отомстить и потребовать ответа за нападение на беззащитных. Такова была идея, светлая и прямая, что абсолютно не успокаивала и боли от потери не приглушала. Солдаты – чьи-то дети, чьи-то родители, что никогда не увидят своих родных просторов. И чем дальше, тем только хуже, ведь как только начнет редеть регулярная армия, то в ход пойдет призыв обычных сограждан, тех, что для меча никогда не были пригодны.
[indent] — И ты ей правда веришь? – Тиранда смотрела в окно, упрямо не желая поворачиваться, словно если она не видит короля Штормграда, то сможет абстрагироваться от происходящего в его кабинете как от дурного сна… в последнее время только дурные сны им и снятся.
[indent] — Нет. – Андуин качает головой, тяжесть, дикая и непомерная ложится с этими словами на его плечи. Он принял решение, за которое, возможно, расплачиваться придется не ему, но всему Альянсу. — Но и по-другому поступить не могу.

---

[indent] Это была чужая земля, отравленная. Давным-давно мертвая, разворошенная еще в те времена, когда по ней шагала мертвая армия принца Артаса и с тех пор так и не восстановившаяся окончательно. Когда-то зеленый край, полный жизни и магии, теперь представлял собой плачевное зрелище и лишь только удушливый смог драл горло с другой стороны, заставляя сипло кашлять.
[indent] Договор был на удивление прост – прийти одному. Как отказаться от такой легкой и простой западни, в которую так невозможно угодить, если у тебя есть хоть капля самосохранения. Вокруг бывших владений Ветрокрылых даже воронье не летало – всех спугнули агенты как с одной, так и с другой стороны, незаметно притаившиеся по обе стороны, только и ожидающие сигнала, когда все пойдет не так и можно будет вступить в схватку. Ведь в этом и есть истинный смысл дипломатии – всегда готовиться к худшему, даже при самом приятном раскладе. Эти уроки Ринн выучил очень хорошо, вдоволь насмотревшись со стороны. Стоящая рядом Валира напряглась, готовая к прыжку на неизвестного врага, который, возможно, выскочит из-за ближайшего угла, далекого камня, неприметной тени рядом – на что было способно коварство госпожи мертвых, кто как не она об этом знала.
[indent] Андуин взглянул на пасмурное небо, на тяжелые свинцовые тучи, нависшие серьезной угрозой обрушить всю ярость стихии на его голову и в довесок ударить его молнией, чтобы знал, что значит принимать глупые решения. Возможно он сегодня умрет, сам придя в когти своего злейшего врага, возможно его похоронят рядом с отцом и жрицы будут петь песню уже для двух львов, а не одного, но перед этим Генн его воскресит… чтобы лично придушить за то, что не сказал ему о этой операции. Говорить Седогриву о том, что он идет на переговоры с Сильваной вообще идея крайне недальновидная, старый ворген мало того, чтобы не пустил его самого, скорее уж бы первым помчался на место встречи, врываясь на эти земли серой яростной тенью, разбивая все на своем пути и желая лишь откусить голову своей давней противнице. Попытки объяснить это начальнику разведки закончились тем, что он рассмеялся, но, судя по тому, что сейчас на поляне никто не пытается перегрызть горло видневшемуся из-за кустов отрекшемуся, прикорнувшему у небольших скал, то Генну о том, куда отправился король Штормграда, никто не сказал. А нотации он послушает потом… когда все закончится.
[indent] Яркая молния разрезала черные пышные облака и только через несколько секунд округа огласилась раскатистым ревом небес, добавляя в не особо приятную картину еще несколько штрихов. Андуин прошел вперед – он видел фигуру королевы банши, она не пряталась и вполне спокойно себя чувствовала там, где когда-то прошла вся ее жизнь. Что было во времена нежизни остается только догадываться, как и догадываться о чувствах и ощущениях самой Сильваны. Он все наделся… лелеял смутную надежду, что если взглянет в ее мертвые глаза, то найдет хотя бы отголосок той, прошлой Сильваны, которая защищала эти земли до последнего вздоха, не давала Артасу продвинуться дальше и умерла со своими идеалами, теми самыми, которые так легко предала совсем недавно.
[indent] Юный король вытащил из ножен Шаломейн, передавая его Валире, агент перехватила эфес, недовольно смотря на другую сторону широкой поляны, слишком много подозрений как с одной, так и с другой стороны. Андуин смотрел на это с долей любопытства, что еще оставалось делать, пока никакая отравленная стрела в его сердце не летит и на том спасибо.
[indent] — Сильвана Ветрокрылая. – Он остановился в пяти шагах от нее, достаточно, чтобы поставить щит и отвадить удар, если он вдруг случится. Слишком много всего произошло, чтобы так просто не ожидать очередного внезапного хода от вождя Орды. — Я так понимаю, что у нас много тем для обсуждения.
[indent] Кричать с самого начала и топать ногами, что она преступница Андуин не собирался, пусть и слышал, как Валира за его спиной скрипит зубами, желая вогнать в Сильвану меч Вариана и поглубже. Короля, которого Ветрокрылая оставила умирать на чужих берегах…

кто-то сказал, что ножницы
существуют только во множественном числе

Снится один и тот же сон: королева Калантэ вниз головой падает с башни, но не на мостовую, а в море, и то распахивает в её сторону свой беззубый рот, причмокивает пустыми дёснами. Там, где должно бы болеть, не болит — Цири просыпается от кошмаров как оловянный солдатик, детская неваляшка, такие продаются на каждой ярмарке; фигурка сдвигается чуть вперёд и возвращается на исходную, механическая и совсем неживая. Цири и движется как неживая в эти моменты — тянет лёгкими воздух, привстаёт на кровати чтобы снова откинуться на спину спустя пару секунд. Ночь без позволения забирается в широкие окна, но рассвет ещё хуже — приносит с собой ворох проблем, чужих наставлений и советов, предложений выбрать другой фасон платья, замаскировать шрам, убить пленников.
Солнце на антрацитовых стягах кажется насмешкой — ею и остаётся; даже когда уезжает в летнюю резиденцию Эмгыр, когда Аваллак'х гладит пальцы. Цири прикрывает на секунду глаза и видит неспокойное море цвета цинтрийских знамён, цвета смерти, как её привечают на Скеллиге — море, когда-то отобравшее у Цири мать. Гневающееся, незнакомое, непокорное; она почти чувствует этот запах — водоросли, соль, рассматривает склоняющуюся к ней фигуру: у шлема то птичьи крылья, то укрытые изморозью чёрные зубья. Цири не плачет и не кричит — глядит в темноту, сменяющуюся рассыпавшимся по комнате золотом, воспалёнными зелёными радужками.

Платья, в которые её наряжают, Цири носит как броню — и чувствует в ней себя голой и беззащитной; в её волосы вплетают алебастровые бусины, подол мягко шелестит, вторя ритму шагов. Ткани в Нильфгаарде ценятся однотонные и струящиеся, мурашки украшают обнажённые руки лучше любого шёлка, перебираются на лицо и шею, подчёркивают шрам. Замок в солнечном городе не становится ей домом, от слова дом воняет кровью и Цири слышит грубые мужские голоса, сплёвывающие слова эльфского наречия на каменную дорогу.
Нильфгаард заставляет подчиниться всех, он забирает себе каждую жизнь: даже упорно бегущая Цири, в итоге, оказывается здесь; её голова опускается на плаху вместо отцовской, вся знать дожидается удобного момента чтобы попросить палача закончить.

О ней быстро разлетаются слухи — люди искажают старинные легенды и приправляют их новыми подробностями; они говорят про Старшую Кровь, про магию, про эльфского Знающего неподалёку, про уродливый рубец, чрезмерно широкий и скорый шаг, они говорят и боятся, и Цири не знает, она заставляет их сбиваться на шёпот или тень Эмгыра за спиной, действующая лучше любой фантомной угрозы.
Многое вспоминается быстро: манеры, вилка и нож, прямая спина, словно туда вбили кол, перепутав с сердцем;
многое никогда не вспомнится: разливавшийся по тронному залу смех, перекрещенные на удачу пальцы, сладкие леденцы на празднике Мидинваэрне, горячий шоколад (она даже вкуса не помнит).
Цири уговаривает себя по утрам: остаться, защитить всех, постараться что-то исправить, остановить бесконечный бег; нельзя убегать вечно, её всё равно догоняют. Смерть склоняется перед Цири в поклоне, приносит в узких ладонях голову Мистле, медальон Весемира, отрезок ткани с бабушкиного подола — заливает кровью пол её комнаты, перехватывает в объятия.
Цири дышит автоматически — три секунды на вдох и две на выдох.

а я ножница
и вот те раз — существую

Ей что-то рассказывают о грядущей аудиенции, но Цири не слушает; головная боль удобно устраивается у висков, выдёргивает из распущенных волос жемчуг, разбрасывает его по длинному коридору. У девушки, опирающейся на каменные перила, волосы цвета солнца на тёмных гобеленах — похоже на янтарную вышивку, меланхолично думает Цири. Бесполезно. И красиво.
Она считает придворных в зале, не задумываясь, глядит на белый фарфор нелепых чашек, усеянные кольцами пальцы, цепляет чей-то подобострастный взгляд — тошнота медленно подбирается к горлу, охватывает его тугой удавкой. Цири морщится и дожидается, пока стража затворит за ней дверь.

— Все вон.

Эмгыр приучает людей в замке к порядку — пусть даже военному, скорому и пугливому; Цири плевать, она пользуется тем при любой удобной возможности. Люди за её спиной, сотканные из брезгливости и камня, колеблются всего несколько секунд; дольше положенного, но она не движется с места пока комната не обращается почти что пустой. Воздух в ней словно расправляет плечи — и дышится сразу легче; Цири делает к незнакомке несколько шагов.

Память копошится внутри, зарывается в воспоминания — перебирает фигуры и лица послов и советников, наместников, прихожан, спонсоров и их высокопарных родственников; но этого лица там нет, сколько Цири не силится возродить его в сознании. Черты незнакомы, обманчивая мягкость заставляет её напрячься — на долю секунды, опасаясь столкновения с чем-то, чему лучше бы оставаться забытым.
Тошнота ослабляет хватку, Цири склоняет голову вправо и застывает, не решаясь нарушить чужого личного пространства. Трон, присутствующий безликим символом в любом зале, предназначенном для аудиенций, безжизненно маячит где-то в стороне — чужой девчонке со шрамом, чужой даже если у неё серебряные бусины в волосах.

— Я прослушала, что говорили мне на ухо советники, так что представься, пожалуйста — твоё лицо мне не знакомо.
Цири не хочет знать, сколько хорошего можно сказать про её лицо — скорее всего, вообще ничего.
— И расскажи, с чем пожаловала.

Она делает вперёд ещё один шаг и замирает в ожидании.
Солнце заглядывает внутрь сквозь прохладный камень, насмешливо улыбается двум беспокойным фигурам. К Цири приходят многие люди — кланяться, просить и втайне ненавидеть. Она жуёт чужую ненависть, предназначенную не ей, не ощущая вкуса. Ненависть — единственное, что у Цири под языком.

Не похож на больного.
Юноша быстро уточнил что имел в виду, да это и так понятно, но слова все же успели, сделали свое дело.
Не похож на больного.
Рой хотел бы услышать нечто подобное на протяжении вот уже нескольких лет, казалось бы, ему должно быть приятно, что кто-то не считает его хуже остальных, но отчего-то скорее больно. На мгновение можно успеть почувствовать себя в порядке, только чтобы тут же после ощутить свою неполноценность лишь острее. Обида жжет изнутри, душит — иногда сильнее, как сейчас, иногда Рой почти забывает о ней. У обиды нет объекта, нет лица или имени, ее не на ком выместить, некого обвинить во всем, должно быть поэтому невозможно от нее избавиться. Рой не должен был стать таким.
Вины юноши в этом нет, по правде говоря он очень воспитан.
— Рой, — слабо улыбается, протягивает руку, — меня зовут Рой. Уокер. Я ищу своего доктора, но, похоже, ему не до меня. Докторам сейчас тяжело приходится.
"Пожми ему руку, Рой, как думаешь, он уже заразился?"
Как скоро проявятся первые симптомы? Может быть, ему остались считанные дни, недели. Совестно за собственные мысли, перспектива заразиться самому щекочет нервы, мешает азарт со страхом, но все же перспектива эта скорее желанна. За эгоизм тоже совестно, но остановиться тяжело. Должно быть, это все равно, что подговорить ребенка украсть морфий, только в тот раз он не знал, чем все обернется. Просто не думал об этом, цель была куда важнее, настолько, что больше ничего не имело смысла. Теперь Рой думает слишком много. Но в болезни он хотя бы не виноват. Не он заразил Мэйсенов, все, что с ним происходит и еще произойдет, случилось бы и без его участия.
Пришлось приврать, чтобы попасть сюда  — госпиталь теперь неохотно принимает не зараженных испанкой пациентов. Пациентов, которые вполне могут и подождать, пересидеть в своих жилищах. Если не жалуются на страшные боли, как Рой. Все чтобы просто пожать руку кому-то вроде младшего Мэйсена.
— Кажется, выбор теперь не особо велик — умереть на войне или от лихорадки. Я бы предпочел войну, но мне сказали, что я слишком хорош для армии. Не смогу сбежать с поля боя, стану героем. Кому-то не хватит медали.
Сомнительно шутить над своим состоянием Рой стал относительно недавно. Кто-то бы сказал, что он справился, но это больше похоже на расковыривание ссадины. Озвучить то, что терзает постоянно, но как будто это не так — в этом есть что-то такое, отчего ненадолго легчает. К тому же, если пошутить, люди немного расслабляются, будто бы все его увечья и не всерьез. Люди хотя бы смотрят на него, а не куда-то ему за спину.
А его собеседник наверное уже целую вечность не улыбался. Шутка ли, отец слег от болезни, которая убивает людей тысячами, мать места себе не находит, вполне возможно вскоре последует за отцом. Все рушится на глазах. Детство остается в прошлом. Рой помнит каково это, помнит слишком хорошо. Его мать умерла быстро и неожиданно, будто свечу задули — ее просто не стало. У тринадцатилетнего Роя почва исчезла из-под ног, будто она, мама, ею и была, и он все падал и падал.
Видеть, как родные постепенно угасают, наверное обессиливает. Наверное это куда тяжелее. С другой стороны, успеваешь осознать, осмыслить, подготовиться. Если к этому вообще можно подготовиться. Человеку всегда проще цепляться за призрачную надежду, чем смириться с худшим.
Впрочем, может быть надежда не такая уж и призрачная и эти люди выкарабкаются.
— А тебя как зовут?

сбыться
ни свет ни заря
так хочется

Когда в Ад приходит лето, начинает казаться, что закончилась война ; сквозь глухие чёрные тучи теперь можно видеть солнце не только на востоке. Венера медленно приближается и к середине Июля нависнет над первым кругом, разогнав тучи. Люцифер будет долго на неё смотреть и с неохотой выходить на улицы. Летом демоны всё чаще выбираются в мир смертных, а значит в местных магазинчиках наконец-то появится любимое всеми пиво. Абаддон будет пить его на крыше своего поместья и отдавать лишние бутылки чертятам, которые свои золотые потратили ещё зимой на редкие, но вкусные сладости.

Летом кажется, что дай Аду толчок, и он взорвётся, развеется ; в Аду всё слишком родное, от того суть многих вещей настойчиво приклеивается к коже. Здесь мир на ржавом блюдце, здесь раскрепощение ; говорят в Аду будущее раздробленно на кости, на которых глупые и наивные ведьмы решают гадать, а потом вместо чужой жизни видят только свою смерть. Это лишний раз даёт ясность и доказательство правоты - в Аду Абаддон научилась воедино собирать реальность.

Ад - место, куда хочется возвращаться ; падать и рваться на куски, но возвращаться. Абаддон не из тех, кто жалеет о содеянном, поэтому она чувствует всё до последней капли - когда на донышке пивной бутылки не остаётся ничего, она размахивается и бросает её далеко в небо. Горячие облака плавят стекло.

Ладонь Люцифера на плече плавит кожу. К лету он становится молчаливее, следовательно опаснее ; его зрачки дрожат и опасно сужаются. Он замирает и ждёт - летом всем вдруг кажется, что всё будет хорошо, но у Люцифера в дефолтных настройках такого нет. Он ждёт опасности. Абаддон вынуждена ждать вместе с ним.

- Что-то случилось, мой Князь ? - голос у неё аккуратный и вкрадчивый, таким голосом успокаивают коз на убой жрецам. Люцифер не коза, но на умирать идти готов одним из первых. Отучить его от этого у них ни у кого не получилось. Велиару только остаётся рваться с авангардом и тайком следить, чтобы Дьявола не убила его невнимательность и ярость. Абаддон аккуратно следит, чтобы в Ад не пробрались крылатые шпионы в глупой надежде прикончить Люцифера и весь корень своих вечных проблем - в таком случае хочется им всегда посоветовать начать убивать своих же.

У Дьявола всегда что-то непременно случается, пусть он об этом и молчит - тяжёлые ноши он придумал себе сам, а в Преисподней не принято без разрешения лезть в душу, даже чтобы помочь сбросить балласт. Абаддон привыкла смотреть в тень и ждать от туда врагов ; в темноту Дьявола лезть не хочется - даже ей бывает страшно.

Люцифер дал ей свободу, и теперь приходится её оплачивать ; Абаддон аккуратно раскладывает на столе монеты. Люцифер заразил их жаждой спасения, но не смог объяснить как спасти себя - у самого это не получается.
Абаддон научилась игнорировать кровавые полосы на его спине ; от собственных крыльев остались лишь одни осколки, врезавшиеся в мозг и иногда напоминающие о себе. Говорят, падший ангел легко может справиться с любыми нанесёнными ему ранами, нужно лишь только время. У Дьявола были тысячелетия, но ему просто не хочется исцеляться. В его боли есть необходимость, которую Абаддон никогда не сможет понять - это что-то вне ; это что-то там, где внутри Люцифера каждый день рождается надежда и свобода.

Абаддон завидует, но молчит.
Она всегда была ангелом войны, а не света. Не надежды, не свободы.
Она знает только войну. И, если Люцифер пришёл к ней, то ей нужно начать новую.

сердце
от точки до точки
чтоб легче

I peek out of the tent that looks like a royal palace inside while being an ordinary tent outside. People don't need so much space, it creates more problems than convenience. I almost got lost the last time I wanted to make a coffee. I don't mean to be an asshole and blame the leaders for such generosity, but by the time I find the brewing pot, beans rot and I have to start all over again. I haven't drunk coffee for weeks, I start to get irritated.

I don't remember how I got here. I just woke up one day, put on the shirt and trousers they gave me, and went outside just about the time the scouts formed a line and the routine started. They let me keep my sunglasses, my cigarettes and Zippo, my attitude. They let me keep myself without having to transform into someone or something else. I stand there aloof, looking at scouts, and never recognizing their faces, lighting my cigarette, and wondering, is there a chance to witness a big storm. A small one? Maybe a wind blow that will slap me and ask not to smoke in front of kids. The weather is always the same, hot and boiling your blood.

The scouts you meet come in all shapes and forms. You never judge scout by their dimension and you never act weird if there is a lack of depth at all. Who the hell you think you are, there are real judges whose job you try to steal. No one likes thieves. Some of the scouts are invisible if only they don't turn a bit and you notice that the whole time you thought you were alone, a quiet two dimensional one was there. They will greet you and go mind their business, eager for new adventures and well-deserved badges. Therefore, you are obliged to be cool all the time, in case someone is hanging around.

When I came to this place, they gave me a pocket guide, the one that works like a charm or should I say mojo. I will be burned to the ground as soon as bad intentions will overcome my good intentions. 'That seems to be fair,' I shrugged. You have to be cautious with strangers, no matter how much they say, especially when they say too much. The paranoia grows like a houseplant you give all your love and care. Even in these areas, where the summer is high for eternity, there is an island of care and love for good old fear. I have to carry the guide everywhere I go, even when it is about private things. The guide will set me on fire, I think, and this thought is echoing with the warmth of the small book that has only 30 pages. Once in a while you can find a lost or torn away page or «page 66» with a recipe for apple pie, garnished with the blood of your enemies.

You see, I am not very good with words, I rarely talk. There are people, who got their name after the question «Whose are you?», some have nicknames that became their surnames, others would describe their quality. I am the poor man's son, I had one job, to tell tales, I have failed my ancestors with this duty. If I am talking, I would say the things how they are. I am not sure if my vision is the true one. So, this time when I go outside, it is the scout morning routine, as always. I was given the special task, the one that every scoutmaster should do at some point. I heard some advanced and high-rank scouts had to deserve to die because it is a luxury afforded to few. I smoke, looking for my mentee. I am convinced he will hate the smell of Silk Cut all over the place.
— Hey, Noah?
By God, my voice is something else. That's why I prefer to keep my mouth shut. I feel countless pairs of eyes fixed on me. They never heard me talking, they all know who I am. I don't know them, but at least I am not staring.

твои слова мне затянут раны,
Эдвард наверняка не знал, но предполагал, что, должно быть, сто лет обычному человеку, которому, в среднем по мировой статистике, отмерено лет этак семьдесят, кажутся промежутком кошмарно длинным, таким, что можно переделать все дела вдоволь, научиться всему, чему хочется, поднатореть в том, о чём и не думал — в общем, отрезком длины чрезмерной, совсем не нужной; сто лет жить устанешь — и коль сам не помрёшь, то руки на себя наложишь. Эдвард обычным человеком не был, отмерено судьбою ему было несколько больше, чем семь десятков дождливых зим и пасмурных вёсен, но всё же думал примерно так же. Эдвард считал, что за его уж сотню с лишним он научился всему, чему мог, разочаровался во всём, в чём было возможно, устал до смерти, жаль сдохнуть нельзя. Ха-ха. Если бы.

Если бы на вампиров действовал томограф или, хотя бы, если им можно было бы произвести анализ их несуществующей крови, должно быть, в случае Каллена первый тест показал бы что-то вроде смерти от разрыва мозга, а результаты второго гласили бы «гормональный всплеск», характерный для самого лютого, неконтролируемого пубертата — иначе поведение Каллена и объяснить-то было нельзя. Более того, причина тому была какая-то донельзя странная: в Белле Свон, по разумению Розали, не было ничего особенного и даже привлекательного; пусть Эдвард и был не согласен, но никак не мог оправдать всплески своего неадекватного поведения такой нелепой и не поддающейся логике связью с обычной девчонкой.

И всё же он опять и опять, с изрядной долей мазохизма и неожиданной как для себя и, уж тем более, других, глупости, он продолжает наступать на те же грабли; каждый раз рукоятка бьёт не то в бровь, не то в глаз, оставляя жертвами неповинных, чуть ли не под руку попавшихся людей, ставит под угрозу всё существование добрых вампиров средь сосновых лесов штата Вашингтон. Но Эдварду, кажется, похуй. Эдварду, видимо, происходящее даже нравится.
    мои — ослабят твою гарроту.
Его забавляет, как Белла строит из себя бесстрашную, Эдвард практически умиляется её глупости — а как же иначе, если девушка не знает цену собственной жизни, плюёт на неё каждый раз, не спасается бегством, зная ужасную правду — Эдвард мечтал бы её убить, растянув удовольствие на подольше, лишая её крови медленно, упиваясь вкусом, запахом, счастьем от того, каким полным и ярким кажется мир после; Эдвард же помнит, каково это — жить (читай: убивать) на полную мощность. Когда она стоит перед ним одна, да так близко, когда никого нет вокруг, казалось бы, чего стоит дотронуться до неё — тёплой, мягкой, живой, — а потом так же легко лишить её самого главного — этой бесценной жизни, и стереть с земли любое упоминание о том, что Белла Свон когда-то жила. Да, было так легко представить это здесь и сейчас, хотя бы на долю секунды, и Эдвард с упоением хватается за это мимолётное видение, ведь знает, что уж мгновение спустя станет винить себя по привычному образцу за всё, что можно, да с удвоенной силой: за то, что заговорил с ней, за то, что подумал не так, за то, что пристал, за то, что появился в её жизни, хотя никто о том не просил, за то, что не сдох раньше, пока её не встретил.

Но реальность вихрем обрушивается, снося, словно цунами, все остатки запретной мечты: да, Белла здесь, одна-одинёшенька, но никогда-никогда ему не удасться украсть её и заставить всех забыть о её существовании; да, Белла здесь, но от неё пасёт как от промокшей шавки, что притупляет даже столь бурно разыгравшийся вампирский аппетит.

Эдвард трясёт головой, прогоняя наваждение подальше и под ликование собственной совести выслушивает заслуженные претензии девушки, запускает алгоритм под названием «как же ты затрахал, сукин сын», включающий в себя лошадиную дозу самобичевания и покаяния, шумно выдыхает, как бы расстраиваясь (и чтобы её невозможный запах прогнать из себя и сделать вид, что одно присутствие Беллы рядом не меняет полюса местами, что у обычной человеческой девочки нет власти над самым страшным хищником в мире) и кивает на каждый её выпад. Покорно следует за Беллой на улицу; спасительный дождь рассматривает как уступку со стороны судьбы, что была с ним так резка и несправедлива в последнее время — под дождём Белла пахнет совсем не так упоительно, да и вонь Квиллетов не жжёт огнём горло.

— Да, водиться с... парнями из резервации, по твоему выражению, хуёво, — Эдвард держит паузу, высчитывая процент того, насколько заслуженно индейское зверьё причислять к человеческому роду, — и да, если я хочу предупредить тебя об опасности, то имею право и буду зажимать тебя на каждом углу. Может быть, хоть так, твой отказавший инстинкт самосохранения начнёт работать хоть вполсилы.

Сигарета в руках Свон сводит на нет его аппетит; Эдвард благодарен ей уже и за это: пока что он отдрессировал себя только на час непосредственного с ней контакта, любое время, превышавшее установленный период, могло бы стать проблемой. Будто их и так не хватало.

— Ещё одной тайны от меня ты не узнаешь, я и так рассказал тебе слишком много. Но, поверь, они значительно «хуже меня», — на последнюю фразу делает ударение, с издёвкой цитируя девушку. Впрочем, кажется, никакие его слова не имеют положительного эффекта: при любом приближении Каллена Белла только злится, а его пусть и своеобразная, но всё же забота вызывает в ней только шквал негатива; Эдварду даже обидно.

— Впрочем, делай что хочешь, — выходит из под навеса, садится на край каменной клумбы, позволяя дождю смыть с себя всё ненужное, например, всю эту чрезмерную заинтересованность в жизни Беллы Свон и какое-то неприятное ощущение, разливающееся по телу, когда его неравнодушие не находит в ней отклика.

— Пора бы мне перестать тебя защищать, — добавляет себе под нос, едва слышно, рукой проводит по волосам. «Если ей всё равно, то почему же мне — нет?»

     хоть мы друг другу никто вчера, но сегодня — кто-то.

Задержи дыхание. Прижми ладонь ко рту, передвигайся тихими плавными шагами до тех пор, пока не отойдёшь на безопасное расстояние. На сколько хватит сил — мозг сигнализирует о недостатке кислорода головокружением; высокое атмосферное давление — и ты в западне собственного неповоротливого уставшего тела; зиму в горах на своих двоих не пережить, к осени стоит перемещаться ближе к равнинам; берегись крутых склонов и шатких камней, запасись водой впрок, не доверяй каждому указателю — кто-то любит плохие шутки. Если сможешь заснуть,
[indent] ВСТРЕТЬ ЕЁ НА БЕРЕГУ.
Простые инструкции к выживанию.

Сэм должен помнить об этом. Лу — не должна.

Иногда она вскакивает посреди ночи: она слышит, как ревут, топают и воют существа, колотят в их дверь. Но у них нет никакой двери и существ он не встречал с момента, когда всё закончилось. Но с тех пор Сэм понимает, что стал отцом очень необычного ребёнка. Он с трудом сдерживает желание выбросить кипу, которое легкомысленно болтается сначала у него, а затем, годами позже, у неё на поясе. Весточка с той стороны, самый последний сувенир. Лу не понимает происхождения этого, забавного и странного в её понимании, предмета, а он готов сделать всё, чтобы она никогда не поняла.

В основном они оседают в предгорьях. Лу развлекается тем, что отыскивает маленькие пещеры, или груды камней, и устраивает среди них импровизированное убежище — ночевать в таких невозможно, но она старательно стаскивает туда палки, листья и всё, из чего Сэм может показательно красиво развести костёр. Вид огня, по её мнению, добавляет красок в их монохромные путешествия. Сэм изредка натыкается на бункеры оставшихся выживальщиков: они с опаской выходят на открытый свет, но что-то в их взгляде меняется всякий раз, когда они встречают человека в форме курьера вне социального буфера хиральной голограммы. Так он налаживает сеть первобытно-общинного обмена: мелкие услуги за еду, тёплую одежду и инструменты. Если он может заснуть,
[indent] НАЙДИ ЕЁ, СЭМ.

Громче всего ветер воет по ночам. К утру тишина возвращается — а вместе с ней ощущение выскобленной черепной коробки. Сэм больше не уходит на берег, невнятные обрывки снов волокут за собой лишь череду образов, которые хаотично отбирает подсознание. Мир вокруг него замер с того самого момента, не несущий в себе никакой цели; то ли жадно ворующий, то ли скрупулёзно добирающий в ладони остатки неположенного времени.

Если бы он мог, то спросил бы у неё. Спросил что? Он так долго шёл и он безумно устал. Рано или поздно, думал он, путь закончится. Но тропа не сворачивает, на горизонте — ничего общего с местом, в которое он хотел бы вернуться. Зачем? Зайди за грань конечной точки, начни понимать: она оставила нас ни с чем. Не просто она. А-м-е-л-и-я. Прекрати бояться её имени, просто произнеси его. Она оставила им мир в искусственно поддерживаемом сознании, в коме, в бреду; в нём они будут беспомощно барахтаться, хлопать ртами, будто рыбы, выброшенные на берег; изредка откликаться на призраков прошлого, замершие в позиции вечного ожидания. Когда-то давно Сэм уже обманул себя, предположив, что она — лишь жертва фатальной ошибки. Такое же проклятие дитя, ни живое, ни мёртвое. Обманывает ли Сэм себя теперь, предполагая, что Амелия знала куда больше, чем он когда-либо будет в состоянии себе вообразить? Окинь беглым взглядом весь мир, всмотрись в самую его суть. Испугайся. Сделай два шага вперёд. Ошибись. Начни партию заново. Если бы он мог, он бы--

Лу расталкивает его таким же глухим, серым рассветом. Кипу подрагивает в такт её резвым движениям. Вот в чём кроется недоумённое разочарование Сэма: Столица пришлась ей по нраву. В ней возвышаются интересные бетонные коробки, которых она никогда раньше не видела. И люди, которые радуются ей, словно самому важному, особенному гостю. Лу действительно особенная — Сэм не хочет, чтобы Бриджес считали это своим достоянием. Достижением. Своим средством.

Но Дэдмен, он, разумеется, никогда не спрашивает разрешения. Он просто решает, что курьер, пропавший на шесть лет со своим ББ, — нечто вроде замятой истории, покрывшейся пылью ровно настолько, чтобы считать собственную авантюру не такой уж преступной: Сэм, друг мой, ты цел! Дэдмен нравится Сэму именно тем, что ему достаточно самых банальных подтверждений о хорошем самочувствии, чтобы искренне радоваться за других.

Столица изменилась. Столица осталась прежней. Так действует пустота, предотвращая всякие попытки воспринимать действительность, как нечто, которое можно изменить. Дайхардмэну — Сэм одёргивает собственную память: Джону Блейку Макклейну, нынешнему президенту Объединённых Городов — хватило самообладания не перестраивать кабинет, однако убрать все портреты напоминающие о. Ком? Спрашивать врёт ли себе президент, первой публичной речью полностью отрекшийся от лжи, для Сэма не имеет никакого смысла. Врал ли он себе, когда исполнял её приказы? Врал ли он себе, когда единственный раз ослушался? Если он может спать по ночам,
[indent] ВЕРНИ ЕЁ.

Последняя просьба, говорит Джон. Дружеское одолжение. Побудь с нами ещё немного. Ты же помог Хиггсу тогда, помнишь? Он оказался полезен. Не могу сказать ничего, кроме этого, уж извини. В любом случае, сейчас на счету каждый человек. Но я пойму, если ты вдруг решишь--

Сэм не против. Он позволяет оставить Лу наедине с ними, забрав с собой переговорный маячок.

Его воротит от чувства притворной безопасности. Контакт с — и его воротит от формулировки — живущим миром расслабляет его. Это значит, что когда на него — на них — обрушатся новые удары, он не будет к ним готов. Его дочь ещё слишком мала, чтобы понять, что такое Бриджес. Но она достаточно впечатлительна, чтобы поверить словам человека, открытого каждому — снявшего маску, отринувшего ложь, рассуждающего о будущем. Не сумевшем толком похоронить фантомов прошлого. Хорошего солдата, Джона Блейка Макклейна.

Он этого не допустит.

Столица, замершая в полумареве очередного пустого рассвета. Этой ночью Сэм спит, не видя снов. Зато теперь он точно знает, куда направляется. Что-то про тонкую линюю антиматерии, что-то про давно забытую вражду, насильно рождённую во имя её успеха. Что-то про человека, зашедшего во лжи себе слишком далеко. Однако Сэм не может отрицать, что выжить после выстрела в висок — большая удача. В этом кроется ирония, как и желание жить в решении пустить себе пулю в голову.

Где-то в глубине души он малодушно ожидает, что голос, когда-то давно вызывавший целый шквал ревущего отчаяния внутри, сотворит нечто подобное и сейчас. Сможет привести его в чувство, врезать хлёсткую пощёчину. Выстроить понятную связь, упорядочить хаос: он тебе враг, они — друзья. Но ни одного задетого нерва, никакого удара по сочувствию. Сэм достаёт Хиггса из его же личного ада и приносит в мир очередное достижение Бриджес по сжиганию трупов.

— Некрозис, — резюмирует Сэм, кивая на тело. — Лучше поторопиться, крематорий близко.

Маяк. Связь. Кто-то дёргает за нейроны в голове — на миг Сэму кажется, что это тот, кого он очень ждёт. Кто может ответить ему. Если бы он мог, он бы-- Всё ведёт к смерти, взывает к медленному гниению. Должен ли он говорить об этом прямо? Но одолжение, напоминает себе Сэм. Дружеская просьба. Туда и обратно, ничего сверхъестественного. Ему просто нужны припасы в дорогу.

— Чем ты теперь занимаешься?

Сэм не слепой, даже если наручники заменяют чем-то более благородным. Что-то про пользу обществу, выстраивание Америки заново. Что-то про каждый важен. Сэм травит в себе желание ждать честные ответы на заданные вопросы, но. Если Хиггс может спать по ночам, то
[indent] кого он видит?

Не задание — курорт, шутит Бартон, глядя, как она укладывает в чемодан вещи: легкие струящиеся платья, бикини, длинные серьги, скользящие по шее так, чтобы на ум приходила лишь ассоциация о поцелуях и ласкающем языке, туфли на шпильках. Наташа кивает, пожимает плечами, отстегивает скрытую молнию: униформа без опознавательных знаков, браслеты со встроенным электрошокером, ругер с глушителем, набор метательных ножей — а так?

Фьюри обожает совместные брифинги — они называют это тимбилдинг, создает иллюзию демократии (как будто кто-то из них может решить, что именно он полетит в Марракеш). Девчонка из отдела аналитики зачитывает цели и задачи голосом школьницы-отличницы, тщательно артикулируя, надобности в этом нет — на презентации все дублируется, но протокол соблюден. Цель: Ян Куин — молодой ученый и бизнесмен с непомерными амбициями, достаточно, чтобы попасть в поле зрения ЩИТа. Пока двадцатилетний миллионер только начал строить свою финансовую империю, но Фьюри, очевидно, придерживается мнения, что котят нужно топить слепыми. С этим не поспоришь, впрочем, резолюции уничтожить в резюме задания нет — всего лишь слежка, получение информации, сопроводить господина Куина на аукцион, посмотреть, что прикупит, сделать пару фото.

звучит настолько красиво, что сразу ясно — пиздеж

— Полетит Романофф, говорит Фьюри, наглядно показывая всем присутствующим, в каком месте ЩИТ и его директор видел хваленую американскую демократию и коллегиальность. Наташа не двигается с места, остальные быстро покидают конференц-зал — вот теперь можно слушать внимательнее.

— Прикрытие готово, ты сотрудник охранной фирмы, телохранитель босса. Он любит эффектных и сильных женщин, впрочем, это на ваше усмотрение, — Фьюри делает многозначительную паузу, Наташа не реагирует. — Агент Романофф, я бы не хотел, чтобы задание стало для тебя чем-то личным, но я боюсь, оно станет.

На планшете открываются разблокированные секретные файлы, часть из них уходит на ее коммуникатор. Фьюри никогда не держит все яйца в одной корзине, но в данном случае они вообще на разных континентах. Она не уверена, что кто-то еще в курсе этой части ее задания.

В этом суть работы Фьюри — подтексты, многоходовки, многоуровневость. Лабиринты ветвятся, образуя единый организм, но язык не повернется назвать его живым — скорее это высокотехнологичный андроид. Если понадобится, отделы и команды будут работать автономно. Если потребуется, любая часть заменяема. Правая рука не знает, что делает левая.

Ее это устраивает: работа как работа. По крайней мере, здесь никто не зовет ее сестрой — безликое агент Романофф звучит честнее и без лишних иллюзий. Ей не нужна семья…

Особое свойство маленьких девочек — они милы и привязчивы, длинные волосы убраны в строгие пучки, головы ровно повернуты к левому плечу, руки синхронно взлетают в третью позицию — считать друг друга сестрами традиция. Работай усердно — возможно, именно ты станешь лучшей.

Умирай у станка, подыхай на тренировках, теряй сознание в спаррингах, падай от усталости на стрельбищах, харкай кровью, перевязывай наспех раны — засыпай с ядовитой улыбкой на губах. Станешь куколкой, которой не суждено превратиться в бабочку, острые хелицеры разорвут тебя изнутри, обнаруживая истинную сущность, наполняя новым содержанием, нужным смыслом. Это называется семья, девочка. Приказы не обсуждают, их выполняют любой ценой — это значит служить Родине (натренированный рефлекс — рука к голове взлетает непроизвольно).

Если что Родина от тебя откажется, отречется, забудет твое имя и звание, паук захлебнется кровью жертвы и уснет вечным сном в собственной паутине. Для черных вдов ни похорон, ни посмертных наград и почестей, но твои сестры продолжат дело, подхватят выпавший из рук флаг, шагнут в раздвинутый строй — будьте уверены, Родина вас забудет. Но не в случае, если ты перебежчик…

Фьюри смотрит на нее так, словно в единственный глаз встроен лазер и он хочет проделать дырку аккурат во лбу агента Романофф. Старина Никки сомневается и не доверяет — он всегда сомневается и никому не доверяет — он мог бы послать другого агента. Нет, думает Наташа, не мог, это личное, и говорит: проблем не возникнет.

Проблемы возникают, как только Нэнси Рашман падает в душные горячие улицы старого города, петляет, ускоряет движение, путая следы — то ли уходит от погони, то ли заманивает — чувствуя дыхание рядом [расстояние восемьсот тридцать метров], взгляд из-под темных очков [расстояние пятьсот сорок два метра], прикосновение [расстояние двести десять метров], удар [расстояние меньше ста метров], укус... Жало входит в яремную вену.

Она резко разворачивается в глухом тупике: zdravstvuy devotchka.

у моей россии длинные косички
у моей россии светлые реснички

Нет времени рассматривать варианты и выбирать тот, в котором sestra послана не за тем, чтобы убить ее, — слишком соблазнительно, кружит голову.

— Елена, если я правильно помню, — Нэнси делает шаг назад, за спиной стена, позади Москва. Спасибо, Родина, ты присылаешь лучших. Не забыла.

Слухи расходятся куда быстрее кругов на воде. Флёр-де-Лис, еще недавно пребывавшей в счастливом неведении, теперь известно все. Ужасная правда, которую от нее скрывала даже родная мать – все обнажилось по воле случая, благодаря болтливости горничных. Флёр-де-Лис не хватает воздуха, и она едва чувствует, как ее ловят чьи-то руки, и ей не хочется открывать глаз, потому что все ужасно, так ужасно, что дальше и жить невозможно.
Ее Феб, ее любимый, непутевый, несчастный жених – ранен и на пороге смерти. Неужели она больше никогда не увидит его?
Она жестоко корит себя за то, что была неласкова с ним в последний раз. И пускай бы он задавал глупые вопросы! Разве это важно? Теперь он никогда уже не задаст ей ни одного вопроса, и что он вспомнит, если еще придет в себя – то, как она была холодна с ним? Ее несчастный, несчастный Феб! Как она могла быть так жестока к нему? Она бы бросилась к матери, прямо ей в ноги, умоляя отпустить ее к ее нареченному, пока еще не поздно, пока он еще может открыть глаза и одарить ее хотя бы взглядом, но матушка приходит сама, и Флёр-де-Лис вдруг проникается ужасом и отвращением: и эта женщина, пожелавшая утаить от нее самое важное в ее жизни, зовется ее матерью? Как несправедлив мир! Матушка не желает выпускать ее из дому, особенно в место, настолько не подходящее юной девушке, и говорит, что не может быть и речи, чтобы ее жених набрался сил здесь, в доме невесты: это, в конце концов, неприлично. Флёр-де-Лис думает: может, ее любимый был не так уж и неправ, когда называл матушку старомодной – она бы еще вспомнила нравы при Карле Шестом! Какой вред будет от того, что ее дорогой Феб будет здесь, а не среди других больных, мрачных врачей и страшной заразы?
После двух упреков в том, что матушка желает ей смерти, не давая даже взглянуть на прощание на ее нареченного, четырех обмороков, пары десятков горестных вздохов, рек выплаканных слез и отказа от пищи матушка все-таки сдается, как и всякий раз, когда ее дочь по-настоящему чего-то хочет. Флёр-де-Лис, может, и не научилась пользоваться своей красотой, как пошлая маленькая цыганка, с которой ее драгоценный Феб начал говорить на этом ужасном, грубом языке простонародья, но куда как лучше знала, как заплакать, и когда лучше упасть в притворном обмороке. В прошлый раз она хотя бы таким образом смогла избавиться от цыганки – и как же она сердилась на Феба за то, что он даже не справился, как она себя чувствует! Как же она была жестока к нему и несправедлива: все это не имеет значения, лишь бы он снова посмотрел на нее и заговорил с ней.
Но даже и потом ее не сразу пускают к ее жениху, и тогда Флёр-де-Лис плачет уже по-настоящему: что, если ему стало хуже? Что, если она так и не увидит его, потому что ему не хватит самой малости, чтобы дождаться ее? Она отмахивается от матери, тянущей к ней руки с вышитым платком, чтобы промокнуть глаза, словно бы от этого они станут не такими красными, и останавливается сама, чтобы поправить собранные сзади белокурые волосы с мерцающим в них жемчугом, и чтобы похлопать по векам кончиками пальцев и глубоко вздохнуть раз-другой: ни к чему ее милому Фебу видеть ее такой заплаканной и некрасивой. Когда она входит, он в сознании, и он будто бы не собирается умирать прямо сейчас, но человеческая природа так непредсказуема! Флёр-де-Лис опускается на стул рядом с его постелью и склоняется к своему бедному жениху, и сердце у нее в груди сладко трепещет оттого что он смотрит на нее, и смотрит куда теплее, чем прежде. У нее даже нет сил улыбнуться, и она только тяжело вздыхает и укоряет его:
– Вы ужасный, ужасный человек, – она говорит так тихо, что один только милый Феб и сможет ее услышать. – Что вы сделали с собой? Вы совсем меня не любите, Феб, – она на несколько секунд прячет лицо в ладонях и с тихим всхлипом качает головой. – Совсем не любите, раз смерть вам милее.
Этими руками она бы прикоснулась к нему, но ей никогда не хватит решимости, поэтому, не зная, куда деть эти руки, такие ловкие с вышивкой, но совершенно бесполезные сейчас, она то прижимает их к груди, то прикасается холодным металлом колец к губам. И только когда он приподнимается, она испуганно вздыхает и прижимается ладонями к его груди, и наклоняется ниже, жарко шепча и боясь, что кто-нибудь войдет прямо сейчас и застанет их:
– Что же вы делаете, безумец, лежите! Я хочу, чтобы вам стало лучше, а не чтобы вы мучили себя!
Она ничего не смыслит в любовных делах и не шепчется об этом с подружками, такими же неопытными, как она сама, не пытается вытянуть правду из старой кормилицы, но это не значит, что она не замечает взглядов, которыми Феб порой смотрит на нее. Что бы они означали? О, она знает. Он ведь совсем не тонкостью кружева восхищается – пожалуй уж тогда, тонкостью ткани ее камизы, прошитой золотистыми нитями там, где она выглядывает из-под платья и скромно прикрывает грудь.
– Ах, негодяй! – она всплескивает руками и сплетает дрожащие пальцы, положив руки себе на колени. – Вы снова так долго не заглядывали к нам – уж не для того ли, чтобы заставить меня скучать по вам?

Слухи расходятся куда быстрее кругов на воде. Флёр-де-Лис, еще недавно пребывавшей в счастливом неведении, теперь известно все. Ужасная правда, которую от нее скрывала даже родная мать – все обнажилось по воле случая, благодаря болтливости горничных. Флёр-де-Лис не хватает воздуха, и она едва чувствует, как ее ловят чьи-то руки, и ей не хочется открывать глаз, потому что все ужасно, так ужасно, что дальше и жить невозможно.
Ее Феб, ее любимый, непутевый, несчастный жених – ранен и на пороге смерти. Неужели она больше никогда не увидит его?
Она жестоко корит себя за то, что была неласкова с ним в последний раз. И пускай бы он задавал глупые вопросы! Разве это важно? Теперь он никогда уже не задаст ей ни одного вопроса, и что он вспомнит, если еще придет в себя – то, как она была холодна с ним? Ее несчастный, несчастный Феб! Как она могла быть так жестока к нему? Она бы бросилась к матери, прямо ей в ноги, умоляя отпустить ее к ее нареченному, пока еще не поздно, пока он еще может открыть глаза и одарить ее хотя бы взглядом, но матушка приходит сама, и Флёр-де-Лис вдруг проникается ужасом и отвращением: и эта женщина, пожелавшая утаить от нее самое важное в ее жизни, зовется ее матерью? Как несправедлив мир! Матушка не желает выпускать ее из дому, особенно в место, настолько не подходящее юной девушке, и говорит, что не может быть и речи, чтобы ее жених набрался сил здесь, в доме невесты: это, в конце концов, неприлично. Флёр-де-Лис думает: может, ее любимый был не так уж и неправ, когда называл матушку старомодной – она бы еще вспомнила нравы при Карле Шестом! Какой вред будет от того, что ее дорогой Феб будет здесь, а не среди других больных, мрачных врачей и страшной заразы?
После двух упреков в том, что матушка желает ей смерти, не давая даже взглянуть на прощание на ее нареченного, четырех обмороков, пары десятков горестных вздохов, рек выплаканных слез и отказа от пищи матушка все-таки сдается, как и всякий раз, когда ее дочь по-настоящему чего-то хочет. Флёр-де-Лис, может, и не научилась пользоваться своей красотой, как пошлая маленькая цыганка, с которой ее драгоценный Феб начал говорить на этом ужасном, грубом языке простонародья, но куда как лучше знала, как заплакать, и когда лучше упасть в притворном обмороке. В прошлый раз она хотя бы таким образом смогла избавиться от цыганки – и как же она сердилась на Феба за то, что он даже не справился, как она себя чувствует! Как же она была жестока к нему и несправедлива: все это не имеет значения, лишь бы он снова посмотрел на нее и заговорил с ней.
Но даже и потом ее не сразу пускают к ее жениху, и тогда Флёр-де-Лис плачет уже по-настоящему: что, если ему стало хуже? Что, если она так и не увидит его, потому что ему не хватит самой малости, чтобы дождаться ее? Она отмахивается от матери, тянущей к ней руки с вышитым платком, чтобы промокнуть глаза, словно бы от этого они станут не такими красными, и останавливается сама, чтобы поправить собранные сзади белокурые волосы с мерцающим в них жемчугом, и чтобы похлопать по векам кончиками пальцев и глубоко вздохнуть раз-другой: ни к чему ее милому Фебу видеть ее такой заплаканной и некрасивой. Когда она входит, он в сознании, и он будто бы не собирается умирать прямо сейчас, но человеческая природа так непредсказуема! Флёр-де-Лис опускается на стул рядом с его постелью и склоняется к своему бедному жениху, и сердце у нее в груди сладко трепещет оттого что он смотрит на нее, и смотрит куда теплее, чем прежде. У нее даже нет сил улыбнуться, и она только тяжело вздыхает и укоряет его:
– Вы ужасный, ужасный человек, – она говорит так тихо, что один только милый Феб и сможет ее услышать. – Что вы сделали с собой? Вы совсем меня не любите, Феб, – она на несколько секунд прячет лицо в ладонях и с тихим всхлипом качает головой. – Совсем не любите, раз смерть вам милее.
Этими руками она бы прикоснулась к нему, но ей никогда не хватит решимости, поэтому, не зная, куда деть эти руки, такие ловкие с вышивкой, но совершенно бесполезные сейчас, она то прижимает их к груди, то прикасается холодным металлом колец к губам. И только когда он приподнимается, она испуганно вздыхает и прижимается ладонями к его груди, и наклоняется ниже, жарко шепча и боясь, что кто-нибудь войдет прямо сейчас и застанет их:
– Что же вы делаете, безумец, лежите! Я хочу, чтобы вам стало лучше, а не чтобы вы мучили себя!
Она ничего не смыслит в любовных делах и не шепчется об этом с подружками, такими же неопытными, как она сама, не пытается вытянуть правду из старой кормилицы, но это не значит, что она не замечает взглядов, которыми Феб порой смотрит на нее. Что бы они означали? О, она знает. Он ведь совсем не тонкостью кружева восхищается – пожалуй уж тогда, тонкостью ткани ее камизы, прошитой золотистыми нитями там, где она выглядывает из-под платья и скромно прикрывает грудь.
– Ах, негодяй! – она всплескивает руками и сплетает дрожащие пальцы, положив руки себе на колени. – Вы снова так долго не заглядывали к нам – уж не для того ли, чтобы заставить меня скучать по вам?

китайский красный — еще несколько лет, и художники начнут использовать это название для описания вычурного яркого цвета с теплым подтоном, обязательно оттененного золотой каймой, иначе “китай” из него улетучится и превратит краску в обычный скучный “красный”. тошнотворно яркий и болезненный, китайский красный ассоциируется не только с теплом бумажных фонариков с каллиграфичной росписью иероглифами, но и с остротой оружия, с ядом и опасностью, с убийствами. с кровью, как ни банально бы это ни звучало.

китайские рестораны в питере — это что-то пошлое. такие заведения — воплощения слова “слишком”, но это “слишком” слишком нравится нуворишам, готовым разбрасываться деньгами во все стороны, они бесятся с жиру и считают, что такие местечки, имеющие с китаем общего ровно столько же, сколько сотрудники питерского китайского ресторана, подчеркивают их статус. нет, все, что подобное заведение подчеркивает — это их отсутствие вкуса.

этот ресторан уже несколько месяцев принадлежал дагбаевым, клану, который умел распоряжаться бизнесом так, чтобы он приносил доход и отводил взгляды правоохранительных органов от настоящих источников.

в предновогоднюю неделю это место выглядело особенно глупо. китайский антураж растворялся в омелах и бликах гирлянд на пушистой живой елке посреди зала, на столах догорали украшенные палочками корицы и клюквой толстые ароматные свечи, а гребанные колокольчики с красно-зелеными бантами на дверях ресторана то и дело так по-европейски позвякивали. псевдо-китайская эстетика с новогодним атрибутом (рождественским — американским, вернее) смешалась в один большой ком грязи.

алтана едва ли не физически тошнило от пристальных взглядов местного вылизанного до блеска менеджера и администратора за стойкой — дагбаев без труда определил сестринских крыс, которым было поручено наблюдать за каждым шагом непутевого братца, чтобы он не посмел еще хоть раз доставить их невъебически крутому серьезному клану проблем. алтан злился молча — любое высказанное вслух недовольство мгновенно дойдет до ушей юмы через короткое голосовое сообщение, и его вернут в гонконг, откуда он с таким трудом сумел вырваться, пообещав сестрице разобраться со своими проблемами раз и навсегда.

с барского плеча она разрешила ему завершить свою месть, лишь бы змееныш утихомирился и больше не отсвечивал.

выяснить, кто прислуживал разумовскому и играл в его кукольный театр, оказалось не так сложно. самым простым решением было бы убить новоиспеченного чумного доктора, а потом заняться самим рыжим ублюдком, которому отсекли руки, но простоту алтан отрицал, ему нужно было упиться триумфом, ему нужно было раздавить чумного доктора, а не просто устранить его с пути, как того же надоедающего плахова. именно в этом различие между целью и “заодно пришибем и его”.

валерия макарова оказалась способной студенткой-медиком, занимавшейся единоборствами, и блогером, ведущей социально-справедливый канал. вадим попытался поддеть дагбаева, подчеркнув, что бурый синяк на поллица ему на долгие две недели подарила девчонка, но алтан на этот выпад только закатил глаза — он был не из тех, кто априори считал девушек слабыми. будь на ее месте кто-либо другой, провал оставался бы провалом, таким же позорным и отдающим ноющей болью от обиды где-то глубоко внутри.

валерия макарова вызывала интерес не половой принадлежностью, а мотивацией. стоило бы узнать, что заставило человека, который борется в интернете с несправедливостью и неосведомленностью людей о собственных правах, скрыться под крылом террориста-психопата.

ровно через тридцать минут томительного ожидания под взглядами персонала, через полтора бокала красного вина и семнадцать затяжек к ресторану подъехал черный шевроле, через еще две минуты через черный ход затолкали девчонку с мешком на голове и перетянутыми за спиной руками. зал был пуст — зарезервирован для крупного мероприятия, и сегодня этот ресторан принадлежал только алтану и его гостье — и парочке дагбаевских шпионов.

— добрый вечер, валерия, — алтан кивнул сопровождающим ее мужчинам, и они освободили ее запястья и сняли с головы мешок. — нам многое стоит обсудить.

Его ноги в огне – сердце колотится где-то в горле, а воздуха не хватает, как бы жадно и отчаянно он его ни хватал.
Его руки в крови – своей и чужой, застывшей неровными, наспех стёртыми разводами на ладонях.
А позади – ничего. Только огонь. Только безудержный пожар, жадно запихивающий в бездонное, раскалённое докрасна чрево остатки привычного мира. Его дом. Его семью. Его всё.

Он должен был остаться там. Должен был встать наравне со всеми, смыкая строй белых одежд. Должен был встретить надменное алое солнце знамён с гордо поднятой головой, как достойный сын своего клана, как законный наследник своего отца. Он должен был сражаться до последнего, пока рукоять меча не стала бы мокрой от крови, а тело не сломалось сухой веткой под тяжестью принятых ударов и ран. Он должен был остаться и защищать… Но вместо этого бежал, будто напуганный громом пёс, всё дальше и дальше, не разбирая дороги.

Рукав тянет к земле, но не перевешивает тяжести в сердце.

Внутри, надёжно запечатанные в мешочке цянькун, книги и свитки - знания, собранные не одним поколением великих заклинателей. Уникальные. Бесценные. Лань Сичэнь – адепт, старший сын, наследник – как никто другой должен осознавать их значимость, должен понимать, насколько важно сберечь, сохранить их от чужих жадных глаз и рук. Пока живы эти рукописи, искусство заклинательства клана Лань не будет забыто, а, значит, и он сам не исчезнет, испепелённый лучами безжалостного алого солнца. Он будет жить. Должен жить.

Должен.

Должен - повторял рассудок сухим и строгим голосом дяди, требовавшим беспрекословного подчинения.Требовавшим, не теряя и мгновения из оставшихся жалких минут, собраться и бежать, не заботясь о том, что и кто остаётся позади. Что или кто сгорает в пламени охвативших Гусу Лань пожаров. Сердце оставалось несогласно. Сердце билось в эпилептическом припадке, умоляя вернуться, заклиная не уходить, не бросать, защищать. А он бежал, заглушив его сводом правил, завалив обломками здравого смысла и долга.

Звонко лопались струны.
Музыку заглушил огненный вой.
Смиренно белый обагрился кровью.
А бежать... бежать ему было некуда.

Скитаться по горам и лесам долго не выйдет, а в любом городе или селении заклинатель в белоснежных одеждах непременно привлечёт к себе слишком много внимания. Станет ли кто-то в здравом уме рисковать собой, чтобы спасти окровавленного незнакомца? Спрятать разыскиваемого беглеца? Навряд ли... Навряд ли на это решится он сам: зная псов клан Вэнь, они не остановятся ни перед чем, лишь бы заполучить желаемое. А рисковать невинными жизнями Лань Сичэнь никогда себе не позволит.

Куда пойти?

Первый, о ком он думает – Нэ Минцзюэ - широкая, будто высеченная из камня спина и упрямо сжатые челюсти. Но до Цинхэ Нэ путь неблизкий, да и разве разумно подвергать практически единственного своего друга опасности, зная, в каком достаточно шатком положении тот сам находится.  Ланьлин? Они соседи и вроде как даже в неплохих отношениях, но Лань Сичэнь при всей своей вере в лучшее не идиот: Цзинь Гуаншань беженцу на своей территории рад не будет, а если и поможет, то запросит за это невиданную цену. Из всех великих кланов остаётся один Юньмэн Цзян. Может быть получится проскользнуть на их территорию незаметно, восстановить силы и продолжить путь дальше. Может... может у него получится узнать там какие-то новости: его клан, его дядя, они ведь не могли погибнуть, правда? Может, от резных ворот Пристани Лотоса он сможет развернуться в обратном направлении и вернуться домой?

Наивно, но эта надежда вселяет в сердце уверенность и заставляет двигаться онемевшие ноги.

Он отправляется в путь, полагаясь больше на память, чем карту: на дорогах сейчас слишком опасно. Старается передвигаться ночью, чтобы не попасться на глаза даже случайным прохожим. Избегает человеческого жилья, благо духовных сил у него достаточно, чтобы не нуждаться в пище достаточно долгое время.
Увы, не так много, как хотелось.
Их остаётся слишком мало, а псы из клана Вэнь слишком близко: вышли ли на след или просто сами по себе разоряют очередной городок, название которого лихорадочный мозг Сичэня сейчас не может вспомнить. Ему нужно что-то, кто-то, но он не знает что или кто. У него нет ничего. Только отчаянная решимость не сдаваться без боя.

нет никаких правил, есть только изученные и предсказуемые последовательности.

одна из таких — непрерывный цикл боли и страданий внутри этого чистилища, где само понятие "боли" и "страданий" давно перестало иметь смысл и потеряло всякий эмоциональный окрас. несмотря на это, главный инстинкт, первый зов к выживанию работает складно: короткие выбросы энергии, рождённые от мёртвой плоти, чья главная, но напрасная цель — продлить себя и свою жизнь, насыщает туман также, как насыщает измождённого путника глоток воды. рано или поздно путник рискует прийти к заключению: пустыня — бесконечна, а бесконечность — тупик. он будет скитаться по выжженным землям, мучительно умирая от голода; сухая кожа на его руках напомнит древний пергамент, а волосы — плесневелую мокрую тряпку. существование ради самого существования. как скоро его главный инстинкт станет его же пыткой? очевидно, путнику понадобится нечто большее, нежели жалкие капли.

(с тобой всё в порядке, это хорошо. я рада, что твой характер остался прежним. ты отлично игнорируешь тот жалкий голосок в голове, который хочет попробовать найти защиту среди других. льнуть к чьему-то живому теплу — неотъемлемая часть человеческой природы. но способность выживать автономно означает лишь то, что мы непобедимы. интересно, правда?)

это воспоминание у юнчин уже было. переговорная, собрание директоров лейбла: просторное лощённое гнездо успеха среди белоснежных стен, вместо веток раскиданы провода, атласные ремешки от пропусков свисают, как паутинки. здесь талант пересчитывается на цифры и выручку за прошедшие три месяца. при необходимости инициируется обратная химическая реакция — талант выделяют из цифр, добавляя немного везения с проверенными временем сюжетами. сущности трудно судить насколько и чиун, и юнчин являлись заложниками этих проторенных схем. юнчин, например, вписывается весьма органично. она как раз стоит около овального стола; на противоположной стороне сидит сущность, наспех подобравшая чужой облик, покручивается на стуле и мотает ногами.

за мгновение до этого голос сущности пришёл к юнчин резкой головной болью:

(если он найдёт тебя здесь — а он может попробовать это сделать, — то ты умрёшь навсегда. надеюсь, мне удалось тебя замотивировать.)

оазис. вот на что похож клок сцены из прошлой жизни. сущности поклонялись, сущности сопротивлялись, на глазах сущности сдавались и выпотрошенными погибали. но до этого момента она не испытывала шанса прикоснуться к такой дремучей, усталой ненависти. достаточно остервенелой, чтобы попасться на глаза, достаточно человеческой и понятной, чтобы ощущаться живой. юнчин интересна, именно поэтому она стоит здесь. сущность дарит ей это извращенное искажение реальности, чтобы привести ход событий в соответствие с её желаниями.

эта ненависть готова сжаться удавкой на горле чиуна;
заткни его песни заставь его захлебнуться во что он превратил твою жизнь

но сначала эта ненависть готова брызнуть одним взмахом на десятки лиц;
они пренебрегали тобой сколько тупорылых зверей полагающих что владеют миром

(заткни их заткни их заткни их заткни их заткни их заткни их заткни их заткни их заткни их заткни их заткни их заткни их заткни их заткни их заткни их заткни их заткни их заткни их заткни их заткни их заткни их заткни их заткни их заткни их)

люди медленно наполняют переговорную. они бросают привет, они бросают доброе утро. пластиковые стаканчики шлёпаются на поверхность стола. прямо как настоящие. сущность замирает в ожидании. юнчин стоит на противоположной стороне; никто не знает, что у юнчин есть преимущество в виде ножа.

ножи и колотые ранения — самые понятные метафоры для разделения сильных и слабых.

Слухи расходятся куда быстрее кругов на воде. Флёр-де-Лис, еще недавно пребывавшей в счастливом неведении, теперь известно все. Ужасная правда, которую от нее скрывала даже родная мать – все обнажилось по воле случая, благодаря болтливости горничных. Флёр-де-Лис не хватает воздуха, и она едва чувствует, как ее ловят чьи-то руки, и ей не хочется открывать глаз, потому что все ужасно, так ужасно, что дальше и жить невозможно.
Ее Феб, ее любимый, непутевый, несчастный жених – ранен и на пороге смерти. Неужели она больше никогда не увидит его?
Она жестоко корит себя за то, что была неласкова с ним в последний раз. И пускай бы он задавал глупые вопросы! Разве это важно? Теперь он никогда уже не задаст ей ни одного вопроса, и что он вспомнит, если еще придет в себя – то, как она была холодна с ним? Ее несчастный, несчастный Феб! Как она могла быть так жестока к нему? Она бы бросилась к матери, прямо ей в ноги, умоляя отпустить ее к ее нареченному, пока еще не поздно, пока он еще может открыть глаза и одарить ее хотя бы взглядом, но матушка приходит сама, и Флёр-де-Лис вдруг проникается ужасом и отвращением: и эта женщина, пожелавшая утаить от нее самое важное в ее жизни, зовется ее матерью? Как несправедлив мир! Матушка не желает выпускать ее из дому, особенно в место, настолько не подходящее юной девушке, и говорит, что не может быть и речи, чтобы ее жених набрался сил здесь, в доме невесты: это, в конце концов, неприлично. Флёр-де-Лис думает: может, ее любимый был не так уж и неправ, когда называл матушку старомодной – она бы еще вспомнила нравы при Карле Шестом! Какой вред будет от того, что ее дорогой Феб будет здесь, а не среди других больных, мрачных врачей и страшной заразы?
После двух упреков в том, что матушка желает ей смерти, не давая даже взглянуть на прощание на ее нареченного, четырех обмороков, пары десятков горестных вздохов, рек выплаканных слез и отказа от пищи матушка все-таки сдается, как и всякий раз, когда ее дочь по-настоящему чего-то хочет. Флёр-де-Лис, может, и не научилась пользоваться своей красотой, как пошлая маленькая цыганка, с которой ее драгоценный Феб начал говорить на этом ужасном, грубом языке простонародья, но куда как лучше знала, как заплакать, и когда лучше упасть в притворном обмороке. В прошлый раз она хотя бы таким образом смогла избавиться от цыганки – и как же она сердилась на Феба за то, что он даже не справился, как она себя чувствует! Как же она была жестока к нему и несправедлива: все это не имеет значения, лишь бы он снова посмотрел на нее и заговорил с ней.
Но даже и потом ее не сразу пускают к ее жениху, и тогда Флёр-де-Лис плачет уже по-настоящему: что, если ему стало хуже? Что, если она так и не увидит его, потому что ему не хватит самой малости, чтобы дождаться ее? Она отмахивается от матери, тянущей к ней руки с вышитым платком, чтобы промокнуть глаза, словно бы от этого они станут не такими красными, и останавливается сама, чтобы поправить собранные сзади белокурые волосы с мерцающим в них жемчугом, и чтобы похлопать по векам кончиками пальцев и глубоко вздохнуть раз-другой: ни к чему ее милому Фебу видеть ее такой заплаканной и некрасивой. Когда она входит, он в сознании, и он будто бы не собирается умирать прямо сейчас, но человеческая природа так непредсказуема! Флёр-де-Лис опускается на стул рядом с его постелью и склоняется к своему бедному жениху, и сердце у нее в груди сладко трепещет оттого что он смотрит на нее, и смотрит куда теплее, чем прежде. У нее даже нет сил улыбнуться, и она только тяжело вздыхает и укоряет его:
– Вы ужасный, ужасный человек, – она говорит так тихо, что один только милый Феб и сможет ее услышать. – Что вы сделали с собой? Вы совсем меня не любите, Феб, – она на несколько секунд прячет лицо в ладонях и с тихим всхлипом качает головой. – Совсем не любите, раз смерть вам милее.
Этими руками она бы прикоснулась к нему, но ей никогда не хватит решимости, поэтому, не зная, куда деть эти руки, такие ловкие с вышивкой, но совершенно бесполезные сейчас, она то прижимает их к груди, то прикасается холодным металлом колец к губам. И только когда он приподнимается, она испуганно вздыхает и прижимается ладонями к его груди, и наклоняется ниже, жарко шепча и боясь, что кто-нибудь войдет прямо сейчас и застанет их:
– Что же вы делаете, безумец, лежите! Я хочу, чтобы вам стало лучше, а не чтобы вы мучили себя!
Она ничего не смыслит в любовных делах и не шепчется об этом с подружками, такими же неопытными, как она сама, не пытается вытянуть правду из старой кормилицы, но это не значит, что она не замечает взглядов, которыми Феб порой смотрит на нее. Что бы они означали? О, она знает. Он ведь совсем не тонкостью кружева восхищается – пожалуй уж тогда, тонкостью ткани ее камизы, прошитой золотистыми нитями там, где она выглядывает из-под платья и скромно прикрывает грудь.
– Ах, негодяй! – она всплескивает руками и сплетает дрожащие пальцы, положив руки себе на колени. – Вы снова так долго не заглядывали к нам – уж не для того ли, чтобы заставить меня скучать по вам?