WHEN WE ALL FALL ASLEEP WHERE DOES TOMMY GO coming out this fall
— Ей, блять, двадцать четыре.
Томми готов проёбываться, возможно, каждую секунду жизни, но каким-то образом — может, есть в нём что-то ещё от Ванды — всегда угадывает, когда у Кейт плохое настроение. Или просто что-то плохое. Или что-то омерзительное. Материализуется рядом, если нужно, умеет не спрашивать, если не требуется — Кейт любит жаловаться, а рассказывать про проблемы не любит.

На излёте пыльного августа Дерек женится на Хезер. Той самой Хезер со смешным пшеничным пучком на голове, той самой Хезер, с которой Кейт ходила в одну школу, той самой, о которой Кейт думала да я бы никогда такой не стала. От раздражающей неприязни она давно избавилась, и сейчас думает только о том, знает ли Хезер, за кого вышла замуж.
Что-то подсказывает, что ей абсолютно безразлично.

Кейт только-только расставила все точки над словами «пошёл нахуй» в разговорах с Нох-Варром (злость выгорает на солнце: нет, я не злюсь, нет, всё в порядке, да, пожалуйста, оставь меня в покое). Кейт думает отправиться в роуд-трип по Америке. Сменить причёску. Переехать на лето куда-нибудь подальше от Солнечной системы. Или каникулы на Луне. Рецепты лучших крийских коктейлей смотреть онлайн. Кейт ищет в себе недостатки — не то чтобы приходилось долго думать. Заводит парочку новых суккулентов, залив водой все предыдущие. Берёт несколько новых дел и раскрывает два с половиной.
Она не готова к тому, чтобы произносить речь на свадьбе Дерека.

Присутствие Томми всегда до определённого момента ненавязчивое, и она думает: какая я охуенная актриса. У него новая работа, так что обсуждают они в основном новые сериалы на нетфликсе и то, как его заебали медленные люди. «Дааааааааа», тянет Кейт, пока в лёгких не заканчивается воздух. «Чтооооооооообляяяяяяяяяяяятьслучиииииииииииилось», передразнивает Томми. «Ничего», отвечает Кейт. Он делает вид, будто верит.

Кейт пробует курить, потому что, ну, массовая культура мимо не проходит. Выживание в Лос-Анджелесе, общение с Клинтом, путешествия во времени, обязательная регистрация супергероев, смерть Кэпа — а подкосила её, блять, свадьба. Томми морщит нос и спрашивает, начала ли она курить. Кейт отвечает, что бросила.
— Вот это сила воли, — хвалит Томми.

Лето, погребённое под сотней мелких дел, трусливо заканчивается. В кои-то веки Нью-Йорк вообще никому не нужен — ни нападений, ни межпланетных войн, сплошные светские рауты, на которые Кейт уже не зовут, обновления резюме на крейгслисте, пиво и дискография Кэнди Стейтон. Потому что иди нахуй. Когда до дня рождения Томми остаётся меньше месяца, она рада спустить это время на что угодно, лишь бы перестать думать хотя бы ненадолго. Она бы даже на Burning Man поехала, не заеби всех Burning Man году эдак в 2007.

За это время волосы Томми отрастают от отметки «глэм-рокер» до «неприлично». Ещё чуть-чуть, и он запомнит персонажей Аббатства Даунтон по именам и начнёт есть овощи. На Баззфиде, говорит Томми, есть видео про мужчину, который впервые в жизни пробует брокколи. Я проебал такую идею для видео.

Кейт подхватывает стаканчик (не успевает проверить, с чем именно), интересно, каким именем он представился на этот раз? Смотрит в камеру, на Томми, снова на камеру — секунда вроде бы застывает, но только для Кейт — ей в такие моменты кажется, будто даже можно что-то сделать, но получается только задумчиво стоять с хорошо, если закрытым ртом. Хорошо закрытым, поправляет себя Кейт, пытаясь из растянутой в бесконечность секунды сложить хоть какую-то картинку. Щёлк, поправляет её Томми.

— Томаскакогохуя, — может, так будет понятнее.
Объясните для медленных.
— Ладно, допустим, я пошутила насчёт любой, что ты делаешь? Твоей аудитории лет пятнадцать, уверен, что тебя модераторы не забанят? Я готова постараться.

Кейт смотрит на стаканчик. «Лучший хоукай».

Для каждого она предстает своей. Как ребенок, которого кутаешь в бесконечные слои ткани перед выходом в райские морозные кущи; Смерть — не ребенок, но кутается в маски, в которые ее наряжает воображение. Люди привыкают оценивать себя по внешним атрибутам, пока одежда не заменяет им лицо, но для Вечных это всегда было причудой, которую они не понимали и которой просто соответствовали.

Смерть сбрасывает джинсы, выплевывает жвачку и впервые за долгое время чувствует себя леди. Все эмоции для нее преходящи, а вид в зеркале — как смешная игра в гляделки. Она затягивает корсет, стряхивает с платья вековую (нет, правда, вековую) пыль и подводит глаза прахом. Только волосы, все такие же непослушные, выдают, что за ухоженным фасадом скрывается бурная и не покоренная ни одним живым существом стихия. Многим людям, мечтающим встретить красивую смерть, полезно было бы об этом помнить.

Смерть Ханзо не была красивой. Она не была благородной. Была грязной, вонючей и безжалостной. Кровавая лужа растекается под куском мяса, и парочка созданий из ада уже достает из ржавого сундука две чаши, чтобы позавтракать. Одна — чтобы пить кровь невинных.

Вторая — для Ханзо.

— Невеселая у тебя судьба, дорогой, — хихикает Смерть, хоть и старается вести себя чинно. Сложно строить серьезную физиономию, когда в руках не задерживается ничего младше праха времени, а в сердце нет места и для этого.

— Откровенно говоря, — продолжает она, откашлявшись и насупив брови, — возникла небольшая проблема. Тебя никто не хочет. В аду небольшие кадровые перестановки, толпа митингующих из низших кругов пытается получить прописку. Для райских просторов ты слишком... мужественен, — Смерть подбирает слова осторожно, но быстро цепляет взглядом его сомнения и страх. Любую историю придется повторять дважды, если не рассказать ее как следует.

— Скажи, Ханзо, какой ты представлял свою смерть? В кругу семьи, отхаркивая свои легкие на пороге старости? Или в пылу сражения, от рук достойного противника? Разве можно сказать, что дорога, которую ты выбрал, привела тебя не туда, куда указывала табличка?

Она разжигает взглядом тепло. Без огней и спецэффектов, просто согревает его озябшие и онемевшие конечности, предлагая сесть рядом с собой за большой деревянный стол с гниющей ножкой.

Глаза горбуна, плотные, как бусины, залитые воском, ощупывают Шилова, Прасковью, свежевыкрашенную стену за ними. Время, до этого момента скучающее и податливое, вдруг ожесточается, высыхает в леску, на которую можно успеть нанизать тысячу мыслей и возможных решений. Действий — ни одного. Прасковья стоит, вооружившись заученной с прошлой ночи решительной позой, нагло смотрит куда-то вперёд, не на Лигула, а так, сквозь него, так даже сверху вниз ни на кого смотреть не нужно — просто пренебрегаешь чужим существованием, потому что имеешь право.

Ритуал почтения, затянувшийся на несколько секунд, растворяется в чужой жадности. У Лигула наверняка есть план, подозрение, затаённая ещё с детства обида. Тартар, конечно, учит переступать через это всё, не проживая, а складируя в груди, пока одним утром ты уже не сможешь подняться наверх. Вот и сейчас, конечно, чего ждать. Хватай, потом разберёшь, что проглотил:
— Соскучилась?

Прасковья улыбается. Все знают, что карлик всех ненавидит. Карлик знает, что его ненавидят все. До чего приятное, понятное место.
— Точно не по тебе.

Следующую неделю она думает, насколько сильна вера Шилова. Или то, что она могла бы назвать верой — продержит ведь его что-то то время, что Прасковья будет делать большие глаза и ворковать Лигулу проклятия, пока его глаза не замылятся. Может, Шилова кормит безразличие человека, который двадцать лет не видел ничего хорошего и теперь отказывается даже смотреть. От этих мыслей Прасковья тоже злится — в основном потому, что, наверное, не ей это исправлять.

А она бы хотела.
Это тоже злит.

Чтобы позлить Витеньку, затею во время последнего обсуждения она назвала отпуском с приятными бонусами. Смотри, все в плюсе. Я отдыхаю от нищей Москвы. Ты отдыхаешь от меня. С Зигей, правда, пришлось кого-то оставить, и тут Шилов забеспокоился; а после шутки о том, что за Шиловым можно и не возвращаться, ничего не сказал, даже не обернулся (мерзкая, мерзкая манера). В этот момент Прасковья ощутила глухую нежность — так, наверное, престарелые супруги в российских сериалах к концу каждой серии готовы убить друг друга, но спустя полчаса хронометража обнуляются, как полицейский, сознание которого смазано взяткой. Все в плюсе.

— Ничего страшного, голубушка! — может, во рту у Лигула наждачка, может, ею выложена вся ротовая полость, а язык дёргается внутри, как сражённый бессонницей пленник.
Вечно эти его голубушка, дорогуша, сладкая, хорошая, такая, сякая — слипаются все в елейном говоре, варятся в нём, как в масле, потом прилипают к тебе почти что намертво. Карлик уже вышел из комнаты, а ты весь липкий. Прасковья никогда не любила эту манеру, но закрывала глаза, пока выписывали коктейльные вишни и скорая смерть Лигула казалась неизбежной. К чему его менять, если всё равно умрёт.

Прасковья сидит в его приёмной, смотрит на чернильное пятнышко, оставшееся у стола года с 2000 — знакомое, почти сентиментальное; новую привычку Лигула щёлкать языком даже тогда, когда всем в комнате очевидно, что он ни о чём не думает, не узнаёт. Странное дело, конечно — стоило дистанцироваться, и не осталось ничего, кроме периодического омерзения. Раньше было душнее, иногда даже страшно.
— Ну ты и вымахала. Быстрее чужих детей растут только долги нашего тувинского отделения.

Она вспоминает тряпку в груди, приглушённые голоса, ледяные руки Шилова — Лигул на днях сказал, что это всё было, конечно, ради её блага. И вообще он был вынужден — внизу все связаны по рукам и ногам, не Эдем всё-таки. Прасковья отвернулась, потому что манер от неё и не ждут, и быстро переварила желание разворотить грудную клетку, чтобы проверить, на месте ли эйдос.
Может, после очередного убийства свет от них отвернётся.

Она предлагает казнить Шилова: без особой бравады, тихо, мирно, в знак дружбы и возрождения сотрудничества с Тартаром. Хочется предложить Лигулу корзинку с домашними колбасками, но есть подозрение, что отсылку он не оценит. Можно даже сегодня казнить, говорит Прасковья, не разбавляя монотонный голос интонациями — вдруг ещё кто решит, что она этого ждёт. Выйдет подозрительно. Лигул, конечно, отказывается, зато не препятствует визиту.
— Ты же знаешь, что я люблю злорадствовать.

Внизу уже не так хорошо, как прежде. Прасковья окидывает горестным взглядом почти-её-владения, сражённые, как и все дорогие сердцу места, временем и коррупцией. Назовите хотя бы одно заведение в России, продержавшееся дольше лет десяти — не сможете.
— Думаю, можно уже сегодня, — на Шилова она старается не смотреть.
Пальцы, сжимающие воображаемый лёд, холодеют.

[indent] — Сегодня буду поздно, — произнёс Николас отрывисто, привычно набрасывая на сильные плечи мягкие ремешки кобуры: Бри аккуратно обняла себя, повторяя, как на тренировке, каждое его движение и вдруг вспоминая тяжесть кольта под рёбрами. Она стояла у самого порога, не смея — и не находя в себе сил — пересечь ту границу, что провела меж ним и собою, пусть её по-настоящему не было — не было даже в Отделе, когда они месяцами описывали круги один вокруг другого, прежде чем, наконец, столкнуться (много лет спустя она спросила его: чего он ждал? — на что Николас улыбнулся, самыми кончиками губ, и ничего не сказал — и она вдруг поняла, что ему и не нужно было, ведь она знала всё и без того — он боялся) — и легко отклонила голову, тем самым движением отбрасывая на спину свитые в кудри волосы — как бы принимая сказанное им в ночи, — и с каких пор в ней было столько выдержки и… безразличия? — Призналась она себе, едва ли пугаясь неожиданной мысли.

[indent] Он тогда промелькнул в коридоре тенью, сделанной из слитного чёрного, и Бри непростительно отвлеклась, позволяя Лорану приблизиться, не успела уйти от его рубящей руки — и получила удар точно в солнечное сплетение, разом теряя возможность вдохнуть в измученные долгой тренировкой лёгкие плотный, горячий воздух. Дэм с досадою качнул головой, как бы извиняясь, позвал её по имени — шёпотом, стараясь не привлекать внимания инструктора, но куда там — она уже не слушала да и не услышала бы: сердце забилось сильно, встало шумом в крови в ушах и — оглушило. Она, всё ещё вспоминая — учась дышать заново, судорожно вскинула вверх плечами, резко рванулась к дверям, на ходу освобождая руки от бинтов, оставляющих полосы-отпечатки на влажной коже, и уже в коридоре выпалила — (не) надеясь, что он отзовётся:
[indent] — Николас!
[indent] Барретт ожидаемо не обернулся, даже не повернул головы — но предательски замедлил шаг, и Бриана налетела морским ветром, втиснулась ему в спину — раскрасневшаяся, тяжело дышащая. Он сжал ладони в кулаки — не хотел отвечать, испугался ли — она не разобрала — да и было ли это важным?, лишь крепче вжалась носом в лопатку, щекой чувствуя едва ли шершавую твёрдость и прохладу кевлара, так резко контрастирующую с температурой её тела.
[indent] Куда он?..
[indent] — Нет, — было единственное, что протолкнулось сквозь сжатое спазмом горло. Чувствуя волнами подступающий крик, она перепутала застывшие, всё ещё в бинтах пальцы с плетениями кобуры и впилась короткими ногтями в разом напрягшиеся плечи: — Нет, нет, нет.
[indent] Часть группы зачистки отправляли на смерть: отец показывал ей за вчерашним завтраком пришедшее дело — по самым дальним румынским городкам ходили дьяволы, и это не было обычным заданием — это было самоубийством. Бри сухо всхлипнула — страх вдруг затопил до кончиков ресниц («что будет, если тебя не станет? что будет со мною?»), когда Николас вдавил пальцы в узелки вен на запястьях, отнимая её ладони от своей груди и — об

[indent] ернулся поздно, как и обещал, и долго стоял у окна, смотря на залитые белым золотом парижские улицы, прежде чем лёг, погребая её под собою и сильно, на грани невыносимого, обдавая тем самым, так хорошо ей знакомым (он сопровождал его всегда, сколько она его помнила) запахом — запахом крови, так, что Бриана, не успевшая закрыть было глаз, повернулась к нему, внимательно всматриваясь в бесстрастное лицо, обычно так поражавшее своей жестокой красотой. Совершенная его чернота будто пролилась в неё, подкатила к горлу и сдавила — Николас весь состоял из одного сплошного, невыносимого образа смерти, поняла она, обнимая его, водя ладонями по плечам и обманчиво хрусткой шее.
[indent] Сердцебиение, как удары волн о берег на пляже Риальто, — спокойное и размеренное, лёгкие, словно заполненные солёной водой, ожидаемо отказывают в возможности дышать...
[indent] Утонуть оказалось на удивление легко, особенно, когда он смотрел на неё так: океан привычно принял её в себя, чтобы растворить в снежной пене прибоя.
[indent] «Дыши», — сказала она себе — но голос в её голове стал голосом Николаса Барретта. Так было лишь однажды, на «Ястребе»: он пришёл за ней, единственно только за ней, чтобы забрать из объятий той, что всегда нёс сам. Заволоченное следами взрывов небо набухало тёмной силой, ветер сёк лица до крови, перекрывая его захлёстнутый испугом громкий шёпот, однако Бри всё равно услышала его (тревога будто сбила ему произношение, вскрыла акцент, как старую рану), не могла не услышать — его невозможно было игнорировать, от него нельзя было спрятаться — он был всем миром, и именно им говорила реальность, и поверить во всё — во всё — вдруг стало легче лёгкого:
[indent] — Тебе не больно.
[indent] Его привычно склонённая над нею фигура превратилась в образ на самом краю сознания — и моментально исчезла, сметённая волной первобытного ужаса, стоило только Нику коснуться её лба сухими губами. Бриану точно подхватило сильным течением, закрутило — и понесло: она била ногами, тщетно стараясь остановиться, но встречала лишь тёмную воду, что затягивала её всё глубже — всё дальше — глаза у него были что два огромных чёрных пруда, а лицо — немое, пустое, непроницаемое — чужой язык — и это испугало её. Что из того, что она знала — о себе, о нём, о них, о настоящем — и прошедшем — было реальным? Она сама выбрала остаться с ним — и знала, что ждало её: любой другой на его месте уже не выдержал бы и исчез — люди обыкновенно делают так, потому что их отпугивает непрекращающееся горе, любой — только не он — безразличный, не наученный сочувствовать, — но способный сделать так, чтобы она забыла о той тупой ноющей боли, в которую со временем превратилась страшная кровоточащая рана (такая страшная, что Бри думала — однажды это убьёт её тоже), оставленная смертью Кэлеба, как однажды заставил забыть о пуле — крови много, она тёплая, тёмная и скользкая — точно масло, но это не то, что важно. Пусть потеря и лишила её сердца, эта боль стала столь привычной, что Бриана уже и не знала, каково это — не носить её в себе — и, иногда, чувствовать не единственно её, однако безразличие, с которым она отпускала Николаса каждый раз, было новым — и было ли оно тем, что принадлежало ей?
[indent] — Хочешь в Исландию?
[indent] «хочу поговорить о Кэлебе хочу сказать что я не заслуживала его он любил меня он столько лет любил меня а я убила его почему я не могла любить его почему я хотела убить его почему я убила его почему я»
[indent] Бри медленно, осторожно двинулась, точно складывая похожие на прозрачные мощные крылья плавники, — аккуратно, почти бережно накинутый Николасом на плечи плед потянулся по рукам вниз, — и подняла на него взгляд, слушая — наблюдая за тем, как шевелились его губы, произнося каждое слово:
[indent] — Если хочешь, можно вообще никуда завтра не ехать.
[indent] Она хотела — о, как она хотела! — побег никогда не был в состоянии избавить её от нужды мириться с собственной участью, — но, вместо того, она сказала, упорно растягивая по губам благодарную улыбку — будто её рот был полон солёной до горечи тины:
[indent] — Нет, нет. Не упущу возможность поплавать.
[indent] Щека Николаса под её ладонью, ещё хранившей тепло поцелуя, была холодная и колючая — из-за щетины, а руки сильные и знакомые — сколько раз она так входила к нему в объятия, широко обводя контуры лица и улыбки, что редко знали эти губы, и пальцами отводя с глаз упавшие было на лоб пряди: «только ты и я», — прошептал он — молодой Орфей — и за что только дан ему был этот голос — Голос? Последний раз так было ещё в Отделе: когда они вместе садились в джет, отправляясь на задание, и он внимательно — бездумно, вряд ли отдавая себе о том отчёт, — пересчитывал все ремешки на её костюме, когда она приходила к нему после отбоя, во время малой воды, долго скользила в простынях, прижимаясь всем телом — Бри странно мёрзла для той, кто любил плавать в поздние сумерки среди опасных осенних волн, — ещё в Отделе, где между ними не было ни тени — ни третьего, ни одной настоящей границы — только те, что они внимательно очертили сами, — и ещё — та, что определяла всё.
[indent] — Поняла бы я, если бы ты внушал мне?
[indent] Утонуть оказалось на удивление легко, особенно, когда он смотрел на неё так: океан привычно принял её в себя, чтобы растворить в волне прибоя.
[indent] Взбитая ею морская пена алая.

Сложно сказать, разочарован он явным неузнаванием, или напротив, заинтригован еще больше. Несмотря на то, что все говорило о том, что карта, как бы странно это ни было,  пришелице ни о чем не скажет, он все же надеялся. Надеялся, что это... недоразумение. Неважно, харадская ли лазутчица, заплутавшая странница, да хоть некромантова прислужница — это было бы куда понятнее, с этим можно было бы работать. И все же... случалось ли еще кому сталкиваться с подобным до сих пор? Или он столкнулся с чем-то совершенно новым, доселе никому неизвестным? Он слушает внимательно, мысленно повторяет причудливое, шуршащее осенней листвой и каплями дождя название — Шот-ландия. Звучит немного сказочно. Второе название нравится куда меньше, даже сердце будто пропускает удар.

- Мордорова? - нет, звучало не совсем так, но повторить нелегко. - Нет, это залив Белфалас. А это владения Гондора. Южнее - Харада.

Растерянность на грани отчаяния, которую король увидел во взгляде Марго, подделать было бы трудно. Отчасти он эту растерянность разделял, но он, по крайней мере, был дома. Окажись он, скажем, в Шотландии, вдали от своего леса и своего народа, не представляя как вернуться...  стоило это себе представить, будто оказался в хрупкой маленькой лодке без весел, которую стремительно уносит в хмурое море. Беспомощность, неотвратимость и... свобода? Этому открытию Трандуил немало устыдился, не посмел бы он бросить свое королевство на пороге — он уверен — новой войны. Должно быть, поэтому какое-то время он молчит, наливая вино в кубок Марго, и в задумчивости садится напротив.

- Не знаю что такое «пиздец», но, мне кажется, я согласен, - молвит король, поднимая кубок и допивает свое вино. Он  восседает в свойственной ему царственной манере, будто ничто в этом мире более не стоит его внимания, но это не так. Взгляд его впервые за сотни лет излучает нескрываемый интерес. Этот собеседник обещает быть куда интереснее вечного виночерпия. - Но ведь положение не столь безвыходно. Расскажи мне о Шотландии и других известных тебе местах. О том, как ты палочкой заставляешь неживое становиться живым. Оглянись вокруг, подумай, сколько нового ты можешь узнать. Прими это как подарок судьбы. Возможно, со временем, ты найдешь путь домой.

Не то чтобы недоверие полностью исчезло, Трандуил и без этого не рвался делиться секретами, но ведь это несложно — показать свой мир ничего о нем не знающему человеку, для которого каждая мелочь может оказаться открытием. Каждое дерево, каждая травинка.

- Не советую налегать на вино, для людей оно, пожалуй, крепковато, - начать он решил, похоже, с того, что было под рукой. Почему бы и нет, раз уж вино, похоже, интересно им обоим.

- Знаешь, что примечательно? Что ты при всем этом говоришь на вестроне, - усмехается он. На самом деле это скорее подозрительно, но Трандуил не случайно использовал другое слово.

кейт улыбается во второй раз — аккуратной улыбкой человека, соглашающегося с катастрофой. такую, наверное, выдавали участникам манхэттенского проекта, когда все поняли, что в итоге получили. назад дороги нет.

(насколько это сравнение этично? подумай завтра)

— сколько ты сидишь с этой маской?
не то чтобы она вообще была ему нужна — так, приятный бонус к сериалам, вечеру и, наверное, абсолютной невосприимчивости кожи ко всему, что можно намазать на себя на этой планете. в первый раз кейт сказала что-то про перевод продукта, к третьему комментировать не стала, но смирилась только сейчас.
или нет.

сложнее всего объяснять нох-варру вещи, которые кажутся очевидными. нельзя просто взять и сменить президента, запретить фотографии еды в инстаграме и брать всё, что плохо лежит — предложения у него всегда логичные, как удивление ребёнка, которому подарок достался не сразу, а только на рождество (хотя про рождество тоже лучше не начинать, лезь в дымоход, снимай носки).

иногда в нём просыпается даже не кровожадность, нет — может, что-то от таракана, который планировал выживать, а не разучивать чужие традиции, уважать личное пространство и обзаводиться, блять, отдельным профилем на нетфликсе — удивительная сила «хочу», которой земле нечем возразить. кейт тоже очарована и возмущается, наверное, по привычке — нох-варр всё равно не слушает. кейт знает, что ещё минут десять, и возмущаться даже не захочется, потому что рядом с ним невольно заражаешься непоколебимой уверенностью в том, что жизнь должна тебя развлекать.

— смывай её, короче, а я пока переоденусь. — интересно, суперобоняние помогает определить, сколько дней кейт не стирала форму для тренировок?
хорошо, что она лежит в рюкзаке, плохо, что это ничего не меняет. кейт чувствует себя героиней «сумерек» и впервые в жизни понимает беллу (особенно сейчас, когда паттинсону уже тридцать, и выглядит он не хуже нох-варра — никакой томности, отстранённости, неловкий ролей в инди-фильмах, не предназначавшихся для широкой аудитории, плохих ванлайнеров и выбеленной кожи). перезапускайте франшизу. кристен стюарт, пожалуйста, тоже не меняйте.

чем мы заслужили стефани майер и саундтрек первой части? мысленная пометка: включить нох-варру paramore.

— шаверма! играем по-крупному, — в шкафу можно насчитать штук двадцать фиолетовых футболок, кейт, кажется, превращается в мем, — если что, подержишь мне волосы в туалете.
фиолетовая с круглым вырезом, фиолетовая с v-образным вырезом, фиолетовая в сеточку, фиолетовая в оттенке «обсессия на супергероях» (как там клинт, интересно) возможно, за ту неделю, что они не виделись, умер? было бы здорово: не из злорадства, а ради того, чтобы вспоминать только хорошее. вряд ли на похоронах вспомнят, как в его холодильнике пыталась зародиться новая жизнь, которой помешал клинер. которого, разумеется, вызывал не клинт.

пару недель назад кейт показала нох-варру «людей в чёрном» и огорчилась, потому что нох-варр сказал, что это выдумка. а ведь она несколько лет мечтала о том, чтобы устроиться в бюро, болтать с кофейными червями и отказывать ларе флинн бойл в мировом господстве. ах да, ещё форма. и лара флинн бойл.

Сперва он вспоминает о Роббе. Теон, если честно, всегда сперва вспоминает о Роббе. Есть в скорости этой мысли что-то унизительное, как будто чья-то невидимая рука дёргает на себя поводок. Раньше позвать его было проще, чем бросить мяч: Теон подпрыгивал, направляя его через сетку одними пальцами — от скуки, от обиды, от радости — Робб, на другой стороне, принимал удар. Все звали Робба: Санса, Бран, Арья — все хотели играть, и со временем Теону эта игра разонравилась. Со временем и вместо Робба на его имя стал откликаться кто-то другой: сперва — стыд, затем — злость, наконец — рвота, обжигающая корешок языка. Было время, когда Теон подходил к ноге сам. Теперь имя Робба бессмысленно заполняет рот — каждое слово, как будто на встрече с логопедом, приходится протаскивать через оттянувшие щёки камушки. Теон пытается подняться на ноги, но пол резко кренится — он падает на пол, запертый в бутылке, катящейся по асфальту. Телефон выскальзывает из рук — на самом деле, ему не нужно никому звонить. На самом деле, ему даже Робб не нужен. Музыка, доносящаяся из зала, не становится тише. В голове гремят камни.

Звуки чужих шагов должны разбудить его, но, вместо этого, сами попадаются паукам. В этих сетях так много узлов, что их, как ни старайся, не разорвёшь: где-то вдалеке хлопает дверь, кто-то включает воду, Теон слышит смех, но не понимает шутки — значит, смеются над ним. Так бывает, если смешивать алкоголь с ксанаксом: веселье быстро сползает на пол, ноги не двигаются, воздух в голове разбухает свинцовыми облаками. От неоновых ламп нет толку, только тошнотворный красный, мешающий ему отличить размазанные по полу пятна мочи от собственной крови. Сети сплетены так умело, что нити почти не пропускают воздух: Теон не может понять, кто был тем рыбаком, что поймал его — огромный паук или вечерний туман? Имя его, если честно, тоже вспомнить не может. От разбитого носа кружится голова, Теон заставляет себя подняться, чтобы выдавить в унитаз очередную порцию рвоты. Он не принимал ксанакс. Не сегодня. Пришёл чистый, не хотел рисковать.

Рано или поздно кто-то найдёт его. Поможет выбраться отсюда, вызвать такси, главное — не возвращаться домой: собаки перебудят Старков, они сразу поймут, что с ним случилось. Смех, раздающийся за дверью кабинки, становится громче. Теон прижимает руки к ушам, но это не помогает: звуки, дотронувшись до него, вырастают до потолка, оглядываться на них страшно, поэтому он закрывает глаза. Голоса незнакомые, Теон их не узнаёт, но тем хуже, тем удобнее пририсовать им любые лица. Теперь это Робб смеётся над ним: я так и знал, что ты пидор. Теон переживал этот момент в воображении столько раз, что он легко заменяет собой реальность. Робб откажется от него, если узнает, мы всегда были чужими. Теон пытается сесть, отчаянно надеясь не задеть кусочки прилипшей к полу туалетной бумаги.

Всё было добровольно, Теон сам помнит, как цеплялся за этого парня — так и не получается вытащить из головы его имя — по дороге сюда. Помнит, как сам расстёгивал чужие штаны, но этого недостаточно: вспоминать остальное — всё равно, что пытаться рассказать в конце дня утренние сны. Вода не вносит на берег ни голос, ни очертания лица — только ряску и запах рыбы. Позже он сможет восстановить события, изучая следы на теле, испачканную футболку, сломанную ширинку на джинсах. Я так и знал, что ты пидор. Он отвратителен. Что-то в груди мешает пошевелиться, так уже было однажды, когда одноклассник в драке сломал ему два ребра.

Бумажника под рукой нет. Ему не оставили даже двадцатки на такси. Теон подбирает телефон, упавший рядом с унитазом, пытается сфокусировать взгляд, чтобы различить на экране хоть что-нибудь сквозь его слабое мерцание. Заряд почти кончился, под пальцами множатся уведомления о сообщениях, но Теон их не открывает. Открывать и не нужно: он и без того знает, что в них найдёт — тот же смех, что не умолкает у раковин. Когда же они уйдут?

Теон набирает единственный номер, который не вызывает у него страха. Голос такой чужой, словно кто-то вытащил из него все занозы:
— Привет.
От встретившей его паузы хочется отказаться от этой мысли. Теон знает, что должен, но не может заставить себя здесь остаться.
— Надеюсь, что ты не спишь. Мне нужна твоя помощь, Сноу. Пожалуйста.

— Сегодня буду поздно, — произнёс Николас отрывисто, привычно набрасывая на сильные плечи мягкие ремешки кобуры: Бри аккуратно обняла себя, повторяя, как на тренировке, каждое его движение и вдруг вспоминая тяжесть кольта под рёбрами. Она стояла у самого порога, не смея — и не находя в себе сил — пересечь ту границу, что провела меж ним и собою, пусть её по-настоящему не было — не было даже в Отделе, когда они месяцами описывали круги один вокруг другого, прежде чем, наконец, столкнуться (много лет спустя она спросила его: чего он ждал? — на что Николас улыбнулся, самыми кончиками губ, и ничего не сказал — и она вдруг поняла, что ему и не нужно было, ведь она знала всё и без того — он боялся) — и легко отклонила голову, тем самым движением отбрасывая на спину свитые в кудри волосы — как бы принимая сказанное им в ночи, — и с каких пор в ней было столько выдержки и… безразличия? — Призналась она себе, едва ли пугаясь неожиданной мысли.

[indent] Он тогда промелькнул в коридоре тенью, сделанной из слитного чёрного, и Бри непростительно отвлеклась, позволяя Лорану приблизиться, не успела уйти от его рубящей руки — и получила удар точно в солнечное сплетение, разом теряя возможность вдохнуть в измученные долгой тренировкой лёгкие плотный, горячий воздух. Дэм с досадою качнул головой, как бы извиняясь, позвал её по имени — шёпотом, стараясь не привлекать внимания инструктора, но куда там — она уже не слушала да и не услышала бы: сердце забилось сильно, встало шумом в крови в ушах и — оглушило. Она, всё ещё вспоминая — учась дышать заново, судорожно вскинула вверх плечами, резко рванулась к дверям, на ходу освобождая руки от бинтов, оставляющих полосы-отпечатки на влажной коже, и уже в коридоре выпалила — (не) надеясь, что он отзовётся:
[indent] — Николас!
[indent] Барретт ожидаемо не обернулся, даже не повернул головы — но предательски замедлил шаг, и Бриана налетела морским ветром, втиснулась ему в спину — раскрасневшаяся, тяжело дышащая. Он сжал ладони в кулаки — не хотел отвечать, испугался ли — она не разобрала — да и было ли это важным?, лишь крепче вжалась носом в лопатку, щекой чувствуя едва ли шершавую твёрдость и прохладу кевлара, так резко контрастирующую с температурой её тела.
[indent] Куда он?..
[indent] — Нет, — было единственное, что протолкнулось сквозь сжатое спазмом горло. Чувствуя волнами подступающий крик, она перепутала застывшие, всё ещё в бинтах пальцы с плетениями кобуры и впилась короткими ногтями в разом напрягшиеся плечи: — Нет, нет, нет.
[indent] Часть группы зачистки отправляли на смерть: отец показывал ей за вчерашним завтраком пришедшее дело — по самым дальним румынским городкам ходили дьяволы, и это не было обычным заданием — это было самоубийством. Бри сухо всхлипнула — страх вдруг затопил до кончиков ресниц («что будет, если тебя не станет? что будет со мною?»), когда Николас вдавил пальцы в узелки вен на запястьях, отнимая её ладони от своей груди и — об

[indent] ернулся поздно, как и обещал, и долго стоял у окна, смотря на залитые белым золотом парижские улицы, прежде чем лёг, погребая её под собою и сильно, на грани невыносимого, обдавая тем самым, так хорошо ей знакомым (он сопровождал его всегда, сколько она его помнила) запахом — запахом крови, так, что Бриана, не успевшая закрыть было глаз, повернулась к нему, внимательно всматриваясь в бесстрастное лицо, обычно так поражавшее своей жестокой красотой. Совершенная его чернота будто пролилась в неё, подкатила к горлу и сдавила — Николас весь состоял из одного сплошного, невыносимого образа смерти, поняла она, обнимая его, водя ладонями по плечам и обманчиво хрусткой шее.
[indent] Сердцебиение, как удары волн о берег на пляже Риальто, — спокойное и размеренное, лёгкие, словно заполненные солёной водой, ожидаемо отказывают в возможности дышать...
[indent] Утонуть оказалось на удивление легко, особенно, когда он смотрел на неё так: океан привычно принял её в себя, чтобы растворить в снежной пене прибоя.
[indent] «Дыши», — сказала она себе — но голос в её голове стал голосом Николаса Барретта. Так было лишь однажды, на «Ястребе»: он пришёл за ней, единственно только за ней, чтобы забрать из объятий той, что всегда нёс сам. Заволоченное следами взрывов небо набухало тёмной силой, ветер сёк лица до крови, перекрывая его захлёстнутый испугом громкий шёпот, однако Бри всё равно услышала его (тревога будто сбила ему произношение, вскрыла акцент, как старую рану), не могла не услышать — его невозможно было игнорировать, от него нельзя было спрятаться — он был всем миром, и именно им говорила реальность, и поверить во всё — во всё — вдруг стало легче лёгкого:
[indent] — Тебе не больно.
[indent] Его привычно склонённая над нею фигура превратилась в образ на самом краю сознания — и моментально исчезла, сметённая волной первобытного ужаса, стоило только Нику коснуться её лба сухими губами. Бриану точно подхватило сильным течением, закрутило — и понесло: она била ногами, тщетно стараясь остановиться, но встречала лишь тёмную воду, что затягивала её всё глубже — всё дальше — глаза у него были что два огромных чёрных пруда, а лицо — немое, пустое, непроницаемое — чужой язык — и это испугало её. Что из того, что она знала — о себе, о нём, о них, о настоящем — и прошедшем — было реальным? Она сама выбрала остаться с ним — и знала, что ждало её: любой другой на его месте уже не выдержал бы и исчез — люди обыкновенно делают так, потому что их отпугивает непрекращающееся горе, любой — только не он — безразличный, не наученный сочувствовать, — но способный сделать так, чтобы она забыла о той тупой ноющей боли, в которую со временем превратилась страшная кровоточащая рана (такая страшная, что Бри думала — однажды это убьёт её тоже), оставленная смертью Кэлеба, как однажды заставил забыть о пуле — крови много, она тёплая, тёмная и скользкая — точно масло, но это не то, что важно. Пусть потеря и лишила её сердца, эта боль стала столь привычной, что Бриана уже и не знала, каково это — не носить её в себе — и, иногда, чувствовать не единственно её, однако безразличие, с которым она отпускала Николаса каждый раз, было новым — и было ли оно тем, что принадлежало ей?
[indent] — Хочешь в Исландию?
[indent] «хочу поговорить о Кэлебе хочу сказать что я не заслуживала его он любил меня он столько лет любил меня а я убила его почему я не могла любить его почему я хотела убить его почему я убила его почему я»
[indent] Бри медленно, осторожно двинулась, точно складывая похожие на прозрачные мощные крылья плавники, — аккуратно, почти бережно накинутый Николасом на плечи плед потянулся по рукам вниз, — и подняла на него взгляд, слушая — наблюдая за тем, как шевелились его губы, произнося каждое слово:
[indent] — Если хочешь, можно вообще никуда завтра не ехать.
[indent] Она хотела — о, как она хотела! — побег никогда не был в состоянии избавить её от нужды мириться с собственной участью, — но, вместо того, она сказала, упорно растягивая по губам благодарную улыбку — будто её рот был полон солёной до горечи тины:
[indent] — Нет, нет. Не упущу возможность поплавать.
[indent] Щека Николаса под её ладонью, ещё хранившей тепло поцелуя, была холодная и колючая — из-за щетины, а руки сильные и знакомые — сколько раз она так входила к нему в объятия, широко обводя контуры лица и улыбки, что редко знали эти губы, и пальцами отводя с глаз упавшие было на лоб пряди: «только ты и я», — прошептал он — молодой Орфей — и за что только дан ему был этот голос — Голос? Последний раз так было ещё в Отделе: когда они вместе садились в джет, отправляясь на задание, и он внимательно — бездумно, вряд ли отдавая себе о том отчёт, — пересчитывал все ремешки на её костюме, когда она приходила к нему после отбоя, во время малой воды, долго скользила в простынях, прижимаясь всем телом — Бри странно мёрзла для той, кто любил плавать в поздние сумерки среди опасных осенних волн, — ещё в Отделе, где между ними не было ни тени — ни третьего, ни одной настоящей границы — только те, что они внимательно очертили сами, — и ещё — та, что определяла всё.
[indent] — Поняла бы я, если бы ты внушал мне?
[indent] Утонуть оказалось на удивление легко, особенно, когда он смотрел на неё так: океан привычно принял её в себя, чтобы растворить в волне прибоя.
[indent] Взбитая ею морская пена алая.

Человек, как водится, учится на протяжении всей жизни, и все, казалось бы, знающий и умеющий Леви — не исключение. Когда-то к перенятым от Кенни навыкам — ценным, без сомнений — добавилась необходимость подчиняться приказам (вне зависимости от того, нравится это ему или нет), правильно читать и писать, усвоить внутренние распорядки Разведкорпуса и изучить профессиональную этику взаимоотношений разведки с Гарнизоном и Военной полицией. Человеку, выросшему в трущобах, и научившемуся держать нож раньше чем обращаться к кому-либо на «вы» вся эта наука дается непросто, поэтому не удивительно, что Леви, с наскоку разобравшийся с пространственным маневрированием и мастерством убийства титанов, далеко не сразу понял, что старшим по званию отвечать нужно «так точно», а не «да щас сделаю, не ори, заебал». Однако, усвоил — лучше поздно, чем никогда, даже если и привыкнуть (и уж тем более употреблять в обиходе) уже точно не получится.

Леви знает, что сто четвертый кадетский корпус дал разведке и спецотряду в частности уникальных ребят, но если в случае с теми же Жаном и Эреном — даже с учетом экстраординарности положения, в котором последний находится — все относительно просто, то рядом с Микасой приходится переизобретать велосипед. Девчонка бросается из крайности в крайность — не различает грани между собственными похвальным хладнокровием и глупой импульсивностью; создает о себе впечатление эмоционально зрелой и понимающей больше других, а потом выкидывает абсолютно идиотские и неприемлемые номера, за которые непременно хочется дать ей в руки швабру, и пинка под жопу, чтобы с песней бежала драить подвал в гарнизоне.
Получается ли у него? Раз на раз, конечно, не приходится, и он все еще учится правильно реагировать и выбирать моменты — когда смолчать, когда — спустить на тормозах, а когда — осадить за дерзость.

Она не доставляет ему каких-либо серьезных неудобств: они ведь не в экпедиции, где ему время от времени приходится действовать с оглядкой на нее — матерая ведь, что делать знает, но тупит иногда страшно — вспоминается случай с Анни в лесу; однако ее странные замечания отклика в нем не находят. О том, кому в подземном городе жить хорошо Леви разговаривать не интересно, потому что ответить может парой слов — практически никому. Все хотят наверх — он знает по себе, Микаса тоже понимает, наблюдая живой пример перед глазами, но забывает о том, что там, наверху, люди вынуждены содержать военную силу и точно не хотят платить за укомплектованные сплошь убийцами, ворами и насильниками взводы пушечного мяса, эффективность и целесообразность подготовки которых уже давно вызывает вопросы. Об этом ей расскажет Эрвин — уж он-то разбирается в этом куда лучше.

В чем Леви знает толк (помимо того, как правильно шинковать титанов и делать уборку) — в видах представителей местной криминальной среды. Большая их часть редко представляет из себя что-то большее чем обычные гопники, промышляющие то рэкетом, то мелкими кражами да разбоями в темных подворотнях. Головорезов, конечно, хватает — обычная прогулка по здешним улицам легко может завершиться пером под ребрами — другое дело, что против двоих живых и вполне себе дееспособных Аккерманов у них нет ни единого шанса, но те не кромсать сюда пришли, поэтому Леви, поймав отблеск стального меча под зеленым плащом, сдавливает плечо чужое плечо мертвой хваткой — чтобы ни вперед шагнуть, ни оружие достать не смогла. Микаса у нас человек действия — это понятно, и когда-то он и сам, возможно, подрезал бы сухожилия быстрее, чем хоть кто-нибудь успел бы вякнуть, но они тут по-другому вопросу и махать колюще-режущими в разные стороны в его планы пока не входит. Эрвин однажды сказал, что дипломатия — это важно. Леви не парламентер, но возможность обойтись без лишней крови пока еще есть.

— Спокойно. — говорит тихо, но настойчиво, по-командирски — примерно таким же тоном он отправляет ее в одиночную камеру; точно так же велит Эрену следовать за ним, чтобы минутой позже вставить болючую зуботычину за любое непослушание или недостаточное рвение в мытье полов в подвале. Аккерманы и воинский устав друг друга взаимно исключают, но Леви может попросить и по-другому, и готов отдать голову на съедение огромной обезьяне, что Микасе это не понравится.

— Мы здесь с целью обхода по приказу Ее Величества королевы, поэтому давайте без лишних движений.

Выражения лиц громче всяких слов говорят о том, что большой и толстый тут класть хотели и на разведку с ее обходами ссаными, и на королей-королевишен, и на самого господа бога. Переговоры заходят в тупик, даже не успев начаться, но Леви не ведет и бровью, молча выслушивая, как карлану отрежут ноги и сделают еще ниже, а девку, отбив почки, пустят по кругу. Ох, если бы они только знали...

— А-а... Понятно. — беззлобно, но с отчетливо выраженным разочарованием — то ли в себе и своем мастерстве мирного урегулирования спорных вопросов, то ли в глупости, глухоте и полном отсутствии гостеприимства со стороны местного контингента (а стоило ли надеяться?).

— Сдаюсь.

Нет, не перед ними.
Пальцы разжимаются — Леви делает шаг в сторону и украдкой осматривает запылившиеся сапоги.
— У тебя пятнадцать секунд. — встречает взгляд Микасы и начинает отсчет.

В реальной боевой ситуации наблюдать за ней приходится не слишком часто, поэтому попросту нет времени следить за движениями и уж тем более обращать внимание на забавные сходства — как она уклоняется, на какую высоту поднимает локти, на знакомые рассекающие удары. Осознав родство, он понимает, что все это лежит на поверхности, и наблюдает с одобрением, которое умело маскирует за цепким прищуром и плотно поджатыми губами. На похвалу, правда, скупится, поэтому когда кроме них двоих на ногах больше никого не остается небрежной отмашкой подзывает к себе.

— Двенадцать. Медленно. Ты вообще стараешься?

COME, LET'S GO SNOW-VIEWING TILL WE'RE BURIED.

Лето на вкус - земляника ; на скрипучем велосипеде Джон уезжает за территорию Винтерфелла, подальше в лес, куда ещё не добрались остальные. Пачкает пальцы красным соком, а потом валяется на мягком и слегка влажном мхе до самого вечера, вытаскивая из рукавов забравшихся туда муравьёв. Нэн из земляники делает варенье и никогда не разрешает его трогать - до зимы, говорит она. Вместе с Арьей Джон таскает банки - старуха не замечает, даже когда их рты перемазаны сладким. Нэн добрая, когда остальные нет. Мейстер опять ругает за забытое домашнее задание и испачканные в машинном масле рукава, Лорд Старк - за рассеянность на стрельбище, Леди Старк - за всё сразу. Джон, если обиду и держит, то совсем недолго, потому что потом перед сном понимает - им тоже тяжело. Джон из тех, кто в конце-концов приходит к осознанию своей виновности во всём происходящем, но не потому что у него слишком доброе сердце или отсутсвует эго - просто потому что так проще. « Я итак знаю [ что я не такой умный, как остальные - что я вам мешаю - что я чужой ] » всегда звучит лучше, чем « Извините ».

Сердце Джона застенчиво скулит ; он понимает - в будущем придётся со всем смириться. И с именем своим, и с местом в семье. И понимает - у него это получится. Пускай сейчас поболит, чтобы потом перестало. Сердце скулит, понимает, что из него ничего не выйдет, что он - дело пропащее, неуместное. Но перебирая очередной автомобильный двигатель, Джон чувствует, как оно шепчет ему нежные гадости, а утром блуждает бесстыдно в его отражении в зеркале, топит в реках визгами, сжигает взглядами - Джон хочет признания. Хочет, и никогда об этом никому не признаётся, чтобы не получить обескураживающий вопрос, на который ему слишком страшно искать ответ - зачем ?

Джон молчаливо завидует отсутствию страха в глазах Робба, когда тот предлагает взять машину и уехать на Стену. Джон смотрит на себя, ломая четвёртую стену, и видит лишь напряжённый стальной ужас, потому что знает - он согласится, а потом будет вынужден в очередной раз выслушивать колющие и режущие слова Леди Старк, от которых ему будет запрещено уворачиваться.
Любая затея Робба всегда оборачивается крахом, Джон выучил это уже давно ; а ещё он выучил, что несмотря ни на что, хочет участвовать в каждой. Сноу завидует храбрости и упорству Старка, потому что ему самому таким безрассудным быть нельзя - боится, что в любой момент его могут выгнать за пределы Винтерфелла без билета обратно. И куда он пойдёт ? В Королевскую гавань искать мать, имя которой он даже не знает ?

Джон вздрагивает. Иногда здесь на Севере он чувствует себя одиноким, значит на Юге будет ещё хуже.

Стена голая, пустая, огромная, как целый мир - мир, в котором Джон мог бы создать свой. Эта мысль режет череп так естественно и легко, что он дёргается. Чужой мир, который может стать его - мысль для бастарда новая, странная, дискомфортная.
Потёртой толстовки явно недостаточно, чтобы справиться с холодным ветром.
Джон думал, что Винтерфелл - великан, опустившийся на землю, закрывший каменными стенами горизонт, если стоять на террасе дома Лорда. Оказалось, что Джон слишком плохо думал о великанах. Стена огромна.
Джон смотрит на свой ботинок, внезапно чувствуя себя таким незначительным, маленьким. Ещё незначительнее, чем он был всегда. Он оглядывается на Робба. И Робб тоже кажется ему незначительным, даже с кровью Старков в венах. Джон пугается - никогда такого раньше не было, никогда. Старки для него всегда были самым большим, самым важным, самым твёрдым в этом мире. Оказывается, что Джон слишком хорошо думает о Старках. Стена огромна.

Джон молчит всю дорогу обратно до машины, закусывая щёку со внутренней стороны. Теребит в руках выпавший из ботинка, пока они пытались убежать от Ночного дозора, язычок. Ботинки старые, кое-где криво им зашитые, совсем неприспособленные для снега. Падая на холодный лёд, Джон вылавливает взглядом обувь солдат Дозора - крепкие чёрные ботинки с мехом внутри. В таких до Юга не добраться - где-то на пороге между льдом и тёплой землёй остановятся, встанут, как вкопанные. Джон с детской капризностью понимает, что хочет такие же, лишь бы не на Юг. Потом понимает - для тех, кто на стене, всё - Юг, кроме беспроглядной белой пустоты.

Слева от Джона - Робб. Справа - удаляющийся образ Стены, а пустота - он сам.

Джон насильно отрывает взгляд от окна. Смотрит на брата. Хмурится.

злость больше не лазит где-то под кожей, прорывается сквозь голубые вены и оставляет синяки ; нет, она пробирается куда глубже, на рентгенах теперь высвечивается опухолью со злорадной усмешкой. ей внутри тепло, хорошо, как дома. холодные поликлиники с мерцающей лампочкой в потолке таких болезней не видели — бирюзовая карточка страховки оказывается скомкана в кулак. волк предпочитает старые методы и пытается свои раны зализывать — внутрь своей черепной коробки пробраться не удаётся.

на фоне роковых пятиэтажек, он оказывается вполне себе имеющим на право существования элементом пейзажа. серый город, серый волк — всё сходится. это где-то там в центре всё замерцало, благодаря местному мэру, но сколько косметику не наноси, один удар ебала об капот автомобиля покажет, кто ты есть на самом деле. волк ебал для чернобога делать грязную работу, но иначе уже никак не получается. в скольких сказках не побывай, всё равно желудок словами не набьёшь. когда в твоё меню входит человечина — ещё сложнее.

существование няньки волка не очень радует, но какая разница — приносят тебе еду на блюдечке или просто кидают на пол ; убирают ли после тебя столовые приборы или же можно просто так свалить, даже не оставляя чаевые. нянька — это удобно, когда ты мощно проебался, особенно с приказами чернобога.

— я сожрал не того человека, — рычит сквозь клыки. яга опять выглядит хуёво, у волка не получается вспомнить, когда она выглядела иначе. хуёвых волк не ест, они чаще всего оказываются невкусными и гнилыми, как яблоки у бабки возле багратионовской ( волк покупает их из жалости ). яга будет невкусной, потому что сколько бы волк её не кусал — лицо не меняется. волк любит, когда они кричат, захлёбываются в страхе и падают.

волк затягивает воздух её квартиры ; хуёво. когда-то дом яги пах для него деревом, лесом, всем, что ему действительно нравилось. теперь — ебаная москва пробралась сквозняком. вонь машин и холодного кирпича тупит его обоняние. от яги тоже воняет чем-то чужим, чем-то колким, холодным, едва живым. волк стучит, не думая, пальцем левой руки по расплавленному плечу яги, потом понимает, что надо бы что-то сказать. грубость в рот лезет раньше, чем вопрос 'как ты?' :

— разберись с этим. а тебе в следующий раз что-нибудь принесу.

волк считает всех вокруг слишком живыми, тёплыми и перепуганными, поэтому разговаривает с ними, как с самим собой — холодным, оскалистым, колючим, как летняя крапива. люди от этого податливо меняются.

волк проебал всех друзей, заложил сердце в ломбард чернобога и больше не умеет засыпать под ребрами чужих костей. его посадили на ошейник, но стал он ещё более диким. это не та история, в которой дикого зверя приручают, это та, где никому и нахер не сдался счастливый конец — здесь бы просто выжить, прожить, дожить.волк теперь — та самая пятиэтажка. пыль, панельные перекрытия, провода. иногда ему так паршиво, что из круглой трубы по стенам течет вода. дождь налетает на острые балконы.

кровь в батареях стынет.