Не похож на больного.
Юноша быстро уточнил что имел в виду, да это и так понятно, но слова все же успели, сделали свое дело.
Не похож на больного.
Рой хотел бы услышать нечто подобное на протяжении вот уже нескольких лет, казалось бы, ему должно быть приятно, что кто-то не считает его хуже остальных, но отчего-то скорее больно. На мгновение можно успеть почувствовать себя в порядке, только чтобы тут же после ощутить свою неполноценность лишь острее. Обида жжет изнутри, душит — иногда сильнее, как сейчас, иногда Рой почти забывает о ней. У обиды нет объекта, нет лица или имени, ее не на ком выместить, некого обвинить во всем, должно быть поэтому невозможно от нее избавиться. Рой не должен был стать таким.
Вины юноши в этом нет, по правде говоря он очень воспитан.
— Рой, — слабо улыбается, протягивает руку, — меня зовут Рой. Уокер. Я ищу своего доктора, но, похоже, ему не до меня. Докторам сейчас тяжело приходится.
"Пожми ему руку, Рой, как думаешь, он уже заразился?"
Как скоро проявятся первые симптомы? Может быть, ему остались считанные дни, недели. Совестно за собственные мысли, перспектива заразиться самому щекочет нервы, мешает азарт со страхом, но все же перспектива эта скорее желанна. За эгоизм тоже совестно, но остановиться тяжело. Должно быть, это все равно, что подговорить ребенка украсть морфий, только в тот раз он не знал, чем все обернется. Просто не думал об этом, цель была куда важнее, настолько, что больше ничего не имело смысла. Теперь Рой думает слишком много. Но в болезни он хотя бы не виноват. Не он заразил Мэйсенов, все, что с ним происходит и еще произойдет, случилось бы и без его участия.
Пришлось приврать, чтобы попасть сюда  — госпиталь теперь неохотно принимает не зараженных испанкой пациентов. Пациентов, которые вполне могут и подождать, пересидеть в своих жилищах. Если не жалуются на страшные боли, как Рой. Все чтобы просто пожать руку кому-то вроде младшего Мэйсена.
— Кажется, выбор теперь не особо велик — умереть на войне или от лихорадки. Я бы предпочел войну, но мне сказали, что я слишком хорош для армии. Не смогу сбежать с поля боя, стану героем. Кому-то не хватит медали.
Сомнительно шутить над своим состоянием Рой стал относительно недавно. Кто-то бы сказал, что он справился, но это больше похоже на расковыривание ссадины. Озвучить то, что терзает постоянно, но как будто это не так — в этом есть что-то такое, отчего ненадолго легчает. К тому же, если пошутить, люди немного расслабляются, будто бы все его увечья и не всерьез. Люди хотя бы смотрят на него, а не куда-то ему за спину.
А его собеседник наверное уже целую вечность не улыбался. Шутка ли, отец слег от болезни, которая убивает людей тысячами, мать места себе не находит, вполне возможно вскоре последует за отцом. Все рушится на глазах. Детство остается в прошлом. Рой помнит каково это, помнит слишком хорошо. Его мать умерла быстро и неожиданно, будто свечу задули — ее просто не стало. У тринадцатилетнего Роя почва исчезла из-под ног, будто она, мама, ею и была, и он все падал и падал.
Видеть, как родные постепенно угасают, наверное обессиливает. Наверное это куда тяжелее. С другой стороны, успеваешь осознать, осмыслить, подготовиться. Если к этому вообще можно подготовиться. Человеку всегда проще цепляться за призрачную надежду, чем смириться с худшим.
Впрочем, может быть надежда не такая уж и призрачная и эти люди выкарабкаются.
— А тебя как зовут?

во втором дистрикте не боятся высоты — боятся падать ; дети маленькие в горы забираются, колени разбивают и кожу на руках камнями острыми царапают. но продолжают лезть. когда очередной ребёнок не возвращается вечером домой, а с утра находят его труп, никто уже не удивляется.
во втором дистрике горы — это жизнь и это смерть ; возможность хоть как-то служить капитолию и хоть где-то видеть своё величие.
если бы не скалистая арена, кассиопея вряд ли бы выиграла.
любовь кассиопеи к горам — из плоти и боли, кривых утёсов и холодного ветра, — незаменима ничем ; ни красивым морем в четвёртом, ни спокойным лесом в двенадцатом. возможно, ей действительно повезло — полюбить горы заново на арене, окропить их кровью, принести себя и остальных в жертву.
во втором дистрикте горы похожи чем-то на новых и абсолютно непохожих ни на кого богов. в них порой тихо и аккуратно верят даже больше, чем в капитолий — но говорят шёпотом, чтобы не показать, не признать, не умереть. дети падают со скал — приношение в крови и слезах родных.
все почему-то больше пугаются, когда находят там мёртвых и потерянных взрослых — позже кассиопея выучит слово 'самоубийство', позже она его даже немного поймёт, — дети гуляют по скалам и соревнуются в храбрости каждый день, взрослые не каждый день сдаются.
каждый год у капитолия не находится для дистриктом подарков лучше, чем еще один год — если они себя хорошо ведут.
кассиопея это за единственную правду принимает — она верит, что они не заслужили что-то большее. взбунтовавшиеся дистрикты, вышедшие из-под контроля, запертые в плену у собственной гордыни.
капитолий хватает чужих богов и сажает их на цепь. кассиопея послушно воет.
винит во всём прошлое и даже немного саму себя, но ни в коем случае не столицу.
во втором дистрикте не боятся высоты — кассиопея забирается на кажущийся непреодолимым утёс и закидывает камнями мальчишку из первого дистрикта, что за ней полез ; она обещала ему союз, она обещание не сдержала.
кассиопея забирается в капитолий, высота недоступная большинству из второго дистрикта, но вместо невероятного чувства полёта, она чувствует лишь падание.
капитолийцы смотрят, руки в помощь не протягивают.
« даже от победителей пахнет деревней, как грустно » — шепчутся. кассиопея искусывает губу до крови.
от луки деревней не пахнет — кассиопея совсем не знает даже как это ;
быть профи — чувствовать себя одной из двадцати сигарет в только что купленной пачке, рука берёт её не глядя ; быть победителем — как последняя сигарета в пачке, когда по ту сторону экрана доносится предложение покурить.
от кассиопеи пахнет детским набором с мыльными пузырями, словно она только что его разлила, как маленькая пятилетняя девочка.
маленькая пятилетняя девочка, что выдувала пузыри на чьих-то похоронах.
пузыри несутся по чистым капитолийским улицам и лопаются один за другим. у кассиопеи начинает болеть шея, ведь она постоянно смотрит вверх. в капитолии дома высокие, красивые, на них хочется взобраться, но там есть лифт — есть лестница, обязательно красивая и позолоченная — это неинтересно.
кассиопея пытается считать этажи. выходит куда больше, чем собственных сбитых выдохов.
— конечно знаю, — между каждым слогом поставить недостающий вздох. бегать от смерти во время голодных игр было почему-то легче, чем от капитолийской знати. — лука цезарь или сезарь ?
наверное, знай она в зале полных людей, кто он, не попросила бы о помощи ; кажется каблуком порвался подол платья ; зачем просить помощи у того, кому она тоже нужна ? стилистка будет ругаться.
когда кассиопея лезет в гору вместе с мальчишкой из соседнего дома, ей кажется, что она вот-вот упадёт ; его руки сильнее, его глаза храбрее. он хватает, не даёт стать очередным потерянным и разбитым ребёнком ( в буквальном смысле, конечно ).
в который раз повиснув над пропастью, в этот раз под названием капитолий, она ухватилась за очередного человека — глаза луки, словно летят вниз вместо неё.
— выглядишь так, словно тебе нравится сбегать с таких мероприятий, — усесться на землю, размять затёкшие икры, скинуть каблуки — капитолий одевает её в куклу, забывая, что она убийца. как забавно они впускают в свой дом взращённых маленьких монстров, давно уже лопнувших все их мыльные пузыри.
луке стоит сказать своему стилисту, что золото ему не идёт. кажется, это единственное, что её сейчас действительно волнует.
и —
— они заметят ? нас накажут ?

Его колотит, словно в горячке, тонкие сероватые пальцы трясутся и, Тьма со всем, он не хочет думать в чем именно они испачканы. Он смотрит на лицо Сильваны и словно бы не узнает — она другая, абсолютно другая; да, лицо все так же прекрасно, тонкое, очерченное, пусть в тенях этих резкое, отличающееся далеко нездоровым цветом кожи и глаза ее рубиновые, а не голубым сиянием солнечного источника наполненные. Но дело не только в этом — голос, словно из могилы кто-то вещает. Это не тот голос, что звал его раньше, при свете дня или в ночи, это голос сломленный, надломленный и ему невыносимо смотреть на такую на нее намного сильнее, чем на собственные руки.

— Не надо... — ее рука касается щеки и Натанос в ужасе осознает что ничего не чувствует. Нет той теплоты, что раньше жаром куда-то вниз ухала, нет нежности прикосновений, словно холодное что-то перехватило, сдавило, да так и оставило, он лишь только рот открывает, пытаясь дышать, делая вид, что дышит, сглатывая горький ком.

— Нежить... — Натаносу кажется, что сглохло все, а может и правда в этом краю больше живности шумной нет, у него словно уши забиты. — Нежить... — Он повторяет словно заведенный, словко попугай какого-нибудь засранца из Пиратской бухты, который решил сунуться дальше на север в поисках нечестной работки. У него в голове это не укладывается, как не утрамбовывай, как не пытайся впихнуть.

Он был мертв. А сейчас он... нежив.

— Нет. — Он отстраняется, в ужасе, в сожалении, в стыде. Ему стыдно перед командиром, что таким его нашла, что ради него весь этот путь проделала. Ему стыдно, что он мало того, что свой долг не выполнил, не смог защитить ее, прямую свою работу делая, так еще и после смерти служил... мальчишке. Он служил мальчишке. Да, Натанос был подданным Лордерона, но до короля и его мелкого отпрыска ему не было никакого дела, как и им собственно до какого-то обедневшего следопыта с самой окраины — это казалось честным. И гадким одновременно, что в конечном итоге его призвали к служению своей короны насильным способом. — Нет... — Он опускает взгляд вниз и видит изломанный труп лошади — ноги передние переломаны, кости торчат, на исхудавшей от изнеможения морде дичайший ужас, а стеклянные глаза в пасмурно-грязное небо направлены и отражают в себе густые желтые облака; в животе дыра, из которой внутренности вывалились прямо на землю, вокруг которых мухи дикой черной стаей собрались и следы зубов — человеческих зубов — Натанос в ужасе руки свои поднимает и осознает ЧТО он делал, пока его не окликнули. Во рту вкус гнили, вкус свернувшейся крови. — Нет... — Он оборачивается к Сильване. Зачем... зачем она пришла сюда? Зачем вырвала из этого коматозного состояния? Что это за пытка, что за издевательство. Он делает шаг назад и еще один, а затем еще, разворачиваясь. В голове лишь одно — убежать, забиться в самую темную щель и выть там раненным и издыхающим зверем в надежде, что кто-нибудь его пожалеет и наконец прикончит. Ноги не слушаются и он опирается на руки, тонкие и ломкие, на четвереньках бежать оказывается намного быстрее, худая спина выгибается, позвоночник хрустит и ломается, хотя какая разница.

Под руками мутное, липкое, Натанос осознает, что к озеру прибежал. То глубокое, темноватое, что в его воспоминаниях по берегу осокой везде поросло, сейчас голым было, вдоль выжженной земли, а на кромке воды разлилось черное и склизкое масло, что поверхность в зеркало преображало. Он аккуратно к нему подходит, словно к дикому зверю, которое следует приручить. Он вообще дикое приручать не особо любил, к чему волю свободного ломать, куда как лучше с младенчества взрастить, выходить, чтобы лицо твое на всю оставшуюся жизнь отпечаталось не жестокими побоями и муштрой, а привязкой, привычкой. Он на колени на берегу опускается, склоняясь вниз.

На него смотрит нечто, чьи щеки давно ввалились, обтягивая свисающую челюсть, которую уже ничто не держит, обнажая зубы черные, меж которых застряло подгнивающее мясо и черная кровь по рту и наполовину вылезшей бороде сочится. Глаза белесые абсолютно, мутные, как у трупа — да он и есть труп — смотрят прямо в воду. Волосы тоже вылезли, а остатки их серо-седыми стали, это можно было проглядеть там, где грязи на них не прилипло и крови.

На него смотрело чудовище. На него смотрел он сам.

Натанос ревет диким воем, так псы в псарне воют, когда одного из своих теряют, долго, протяжно, он руками в воду забирается, и пальцами цепляя, грязной водой с себя пытаясь смыть все то, что на нем налипло, головой прямо в мутную воду опускаясь и растирая до изнеможения. Плевать, что вода грязная, что на ней запах масла горючего, лишь бы отмыться от этого кошмара. Он не выдерживает, бьет руками по воде, по отражению, что в нем все никак не хочет растворяться и верить не хочет. Колотит, словно своего самого злейшего врага, злобное существо, жуткого монстра. Таких монстров он по шкафам Стефана искал поздно вечером, когда мальчик спать боялся в темноте одному оставаться; ему бы рыкнуть что-то из разряда, что рыцари ничего не боятся, да и он не должен, но вместо этого лез в шкаф невидимого врага прогонять и потом как герой вылезать обратно. Он отослал Стефана к дальним родственникам, когда вся эта шумиха со странной паникой после возвращения Артаса началась и ему оставалось лишь надеяться, что брата вывезли раньше, чем...

Пожалуйста, только не так.

Он не слышал шагов, но знал, что она здесь, смотрит на него, наблюдает и ждет. Он горбится, худые лопатки словно обломанные крылья на серой гнилой коже, а позвоночник пиками острыми. Какой же он сейчас отвратительный, какой же он сейчас жалкий...

— Сильвана... убей меня. — Это прозвучало так... логично. Мертвым место в земле, мертвые не должны ходить так, не должны делать то, что делал он. Это природе противно, это отвратно Свету, хотя хрен с ним со Светом, он в него никогда не верил — это отвратно ему и скорее всего отвратно и ей тоже. — Куда меня забирать... разве что в могилу. Такому отродью только место в могиле... Хотя ладно, нахрен могилу, так на земле прогнию. Нельзя тебе на это... на такое смотреть. Убей...

[indent] кол пробует новые чувства на вкус. они отдают какой-то горечью, и он пока что не может понять, чья она. он принюхивается, но чувствует только запах корицы, которой щедро посыпаны булочки рядом. закрывает глаза и слушает своё сердце - совершенно обычно. прислушивается, но не слышит больше ничего, кроме громких разговоров под самым окном - не обычно. не открывая глаз, берёт булочку, пальцы полностью погружаются в мягкость, колу нравится. он сдавливает чуть сильнее, улыбается краешком губ и с нескрываемым от пустоты вокруг удовольствием откусывает ровно половину. там, где её держат пальцы - половина, кол уверен. медленно пережёвывает, пробуя языком каждую коричную пылинку, прислушивается к ощущениям, шумно выдыхает. булочки хочется ещё, крови - нет. закидывает вторую половину в рот, жуёт медленно, словно первый раз. кажется, каждый раз словно первый. каждый раз пробует, каждый раз проверяет, каждый раз прислушивается к себе и ждёт. жажду он помнит слишком хорошо. лучше, чем многое другое. лучше, чем практически всё. за тысячелетия так и не разобрался, жажда или голод больше подходит под определение. пробовал, перебирал, уходил от одного, возвращался к другому, но так ничего для себя и не решил. а потом умер и решать стало нечего. в новом теле кол был голоден однажды - не ел весь день, чтобы проверить. новое тело постоянно подвергается экспериментам, иначе никак. и это было лишь отголоском того голода, что чувствует вампир. кол уверен, он мог бы просуществовать без еды вечность, потому что знает, что такое настоящий голод и умеет бороться даже с ним. умеет, но, естественно, никогда не хочет. не хотел.
[indent] первое время каждое утро начиналось с проверок. кол привык не доверять. даже себе. снова и снова пробовал пищу, а затем кровь. пытался бежать, пытался слушать. а потом колдовать. колдовать нравилось больше. кол протягивал руку и произносил заклинание. сначала быстро, для проверки, а потом закрывал глаза и погружался полностью. магия воспоминаниями текла по венам, там, где когда-то текла чужая кровь, заменяя свою. тысячелетия стёрлись сразу же, подарив место в памяти лишь тем недолгим месяцам, когда он практиковался. и тем, когда пытался делать то же самое, не имея магии. магия манила и очаровывала, магию кол любил и сразу же признался себе, что скучал. магия нравилась ему больше смерти, больше голода и вечной жизни. магия была больше любой жизни. магия умела находить себя. он чувствовал это, находясь рядом с матерью и финном. чувствовал их магию, разливающуюся вокруг ураганом, готовым снести новый орлеан с лица земли. кол чувствовал и знал, что, объединившись, они способны на многое. он знал, что тело финна сильнее его собственного и это бесило слишком сильно. но он знал куда больше, это радовало. он чувствовал ведьм нового орлеана, чувствовал их магию, научился различать её. не ведьм, только магию. и одну единственную ведьму. ту самую, что была ему нужна. ту, чья магия казалась самой близкой. ту, чью магию хотелось попробовать, хотелось узнать, хотелось забрать. но ещё кол чувствовал, что не сможет. а потому оставалось лишь умело использовать.
[indent] в тот день давина смотрела на него внезапно сияющим взглядом, милой улыбкой наивной девушки и сквозь неё в кола проходило то, чего он был лишён слишком долго. чистота, невинность, искренность. они заполняли её всю, а она заполняла всё вокруг. кол протягивает руку и произносит имя. колу нравится играть, не говорить правды, знать, что она никогда её не раскроет, если он не позволит. он ей понравился, это было видно сразу, а значит отсутствовала любая опасность, что она захочет что-то узнать. люди склонны доверять тем, кто им нравится, а давина клэр определённо была самым обычным человеком, наделённым самой необычной силой. она делала лучшее из того, что могла - всеми силами старалась таковой оставаться, из последних сил цепляясь за тот узкий круг нормальности, что ещё оставался рядом. за калеба.
[indent] - спасибо. - кол улыбается, не скрывая ничего, берёт протянутый стакан и с удовольствием втягивает жидкость. гора сахара с наслаждением растекается по всему существу и кол улыбается ещё больше. - я не люблю спать. - он улыбается в третий раз, скрывая всё. маленькая ведьма всегда хочет слишком много сразу. пытается узнать всё, пытается вытянуть правду, думает, что может обмануть, что может хитрить и добиться чего-то. - считаю, что сон - пустая трата времени. времени, которое можно потратить на что-то стоящее. - кол отвлекает, тянет время, уводит в сторону. ему не сложно рассказать, этого он скрывать не планировал, за этим возит её сюда и тратит её время. но ему нравится игра, нравится молчать, нравится наблюдать, как она пытается сама, как думает, что что-то нащупала и разочаровывается, понимая, что нет. забавно поджимает губки и пытается убить взглядом. - когда я был вампиром, я не спал. - он улыбается четвёртый раз. любит напоминать ей о том, кто он, любит смотреть на реакцию. милая маленькая ведьма, так ловко совравшая марселю, не сдавшая его совершенно никому, никак не может смириться с тем, что калеба не существует. есть лишь кол майклсон и он никак не может нравиться. но он нравится и это сбивает с толку ещё больше, чем недосказанность и откровенная ложь. - но спасибо за заботу. - он улыбается в пятый раз и думает, что исчерпал запас улыбок на вечность два раза назад, но она будто приклеивается к новому лицу, а кол даже не пытается сопротивляться.
[indent] - однажды ты научишься мне доверять, давина клэр. - слова покидают кола легко. он редко чувствовал подобную лёгкость. он ухмыляется, снова даже не пытаясь сдержаться. видит мимолётную реакцию и она ему нравится. - ну а пока делай то, что я говорю, потому что тебе интересно. я это вижу. и не задавай лишних вопросов, ведь всему своё время. - он тянет руку, заправляя за ухо выбившуюся прядь, едва заметно касаясь щеки. делает вид, что случайно, делает вид, что не заметил, пряча ухмылку, надевая серьёзность. - магия - это не только полезно, но и интересно. прекрасно. интригующе. волнительно. будоражаще. - щёлкает пальцами, пытаясь вспомнить слова, погружается в это весь, но выныривает без результата. - в общем, ты поняла. - сбиваясь со счёта, улыбается снова, ловя ответную улыбку, пропитываясь ей весь, но совершенно не задумываясь об этом. он никогда не думает о чувствах, что вызывает в нём она, замечая лишь те, что вызывает в ней и успешно играя с ними. - поэтому попытайся ещё и получить удовольствие, как бы это не звучало. не давай ей использовать тебя просто так, используй её в ответ. уверен, ты понимаешь, о чём я, ведь ты же умная маленькая ведьма. - кол запомнил, что давина не любит быть маленькой. беззащитной. не любит, когда защищают её, а не она, не любит упоминаний о возрасте. - ты слишком умна для своих восемнадцати, кажется. - не любит чего-то не знать и ненавидит ложь. - кстати, хочу облегчить тебе задачу. меня зовут кол. кол майклсон. после того, как ты узнала, кто я, ты назвала меня по имени пару раз случайно, оба раза неверно. - он расплывается в улыбке и буквально слышит, как трещит его новое лицо и зарождается негодование в душе маленькой ведьмы. - поэтому повторю ещё раз, мне не сложно. кол майклсон. я предпочитаю, когда ко мне обращаются по имени, а не показывают пальцем, подзывая. спасибо. - резко разворачивается спиной, не собираясь дожидаться ответа, заходит в хранилище - его гордость, ценность и любовь, если бы его сердце было способно на подобное. - сегодня будет ещё один интересный день, давина клэр. - шепчет тихо, не давая ей услышать, усмехается и чувствует странное предвкушение, словно именно этого ждал всегда.

да, конечно: заповеди и Библия.
но нет ли у тебя, Господи, для нас еще каких-нибудь пожеланий?
ИДИ НАХУЙ ГОСПОДИ.
ouch. эдвард не понимает, какого хуя его всё это так волнует — что-то яростно и отчаянно болит, врач советует заливать спиртным, чтобы не загноилось, эдвард послушно выливает ром в рот. боже, придурок, не так надо. эдвард разводит руками отражению в зеркале — прости, чувак, мы всё проебали. корабль неодобрительно косится — был бы живой, сам за борт капитана выкинул и уплыл. но эдвард внимательно наблюдает, как якорь опускается на дно гавани кингстона — там потом в пьяном бреду понимает, что корабль опять угнали, но не очень переживает.
последнее воспоминание перед тем как алкголь свалился на голову, словно гильотина — раз и всё. нет тебя. и хорошо, и плохо, и свободно. эдвард горланит песни до самого утра, посылает нахуй квартермейстера ( он то корабль и забирает ) и отмахивается от галлюцинаций — они приходят всегда словно по часам, а на самом деле, когда алкоголя в крови становится меньше привычной и необходимой дозы — призрак мэри рид обвиняет его в бездействии и алкоголизме, эдвард очень громко смеётся — так и хорошо же, вот он я такой настоящий, что вы из меня непонятно кого делаете ?
мэри рид умирает у эдварда на руках, и он моет их в солёной воде до тех пор, пока итак грубая кожа не становится похожей на наждачную бумагу — ему кажется, прислонит к лицу, разрежет себя насквозь, да только не замечает — уже пополам разрушенный, покрывшийся грязью и позором.
либо смейся, либо пей. порох в пистолете каждый раз оказывается мокрым, когда эдвард подумывает со всем покончить — его избивают другие пираты, смеются над его когда-то звучным именем капитана кенуэйя и бросают в воду — эдвард с морем давно слился и как бы не хотел, уже в нём не утонет. слишком родное, слишком любимое — он ради него всё дорогое продал, даже жену в англии оставил вместе с душой.
i dont get this life anymore — эдвард поёт моряцкие песни, словно воет — криков уже не осталось, — пытается ходить в церковь, но блюёт пастырю под ноги. а потом долго беседует с галлюцинацией христа, посылая его самыми суровыми и отвратительными моряцкими ругательствами. утром просыпается в компании козлов и смеётся. опять, блять, смеётся.
ну и какого хуя его всё это так волнует ? не знает, где могила мэри, не знает, где будет его — пиратам она вроде бы не нужна, но эдварду хочется, чтобы к нему порой приходили — цветы может клали или бутылку рома. он его, конечно, не выпьет, но будет рад. но вот только приходить больше некому — все, кто его когда-то на плаву держал, либо погибли, либо оставили, повернув свою спину и проявив милосердие, спрятали взгляд отвращения.
капитан эдвард кенуэй превратился в постыдного пьяницу, который связь с реальностью стабильно теряет через десять минут, после того как проснётся во второй половине дня.
ну и заебись ? да ? йо-хо-хо пиратская жизнь по мне. йо-хо-хо вот бы сдохнуть поскорей.
ouch. уже не замечает привкус соли на губах, уже устаёт жаловаться, что они взяли слишком мало рома. бочки в трюме закончатся, когда на него снова нападёт приступ плохого настроения — когда галлюцинации снова начнут стучаться в череп и пробираться сквозь трещины внутрь. адевале съебывает к ассассинам — у них цель благородная, а не как твоя — золото-золото-золото. адевале возвращает эдварду 'галку', тот смотрит на белые паруса и дрожит. оправданий уже никаких — у эдварда слишком сухо в глотке, чтобы посылать негра в жопу — он почти называет его никчёмным и глупым рабом, но вовремя прикладывается к бутылке. эдвард, куда ещё ниже, мальчик.
хочешь на дно ? а что, я ещё не до конца на него опустился ?
эдвард хочет набрать побольше воздуха в лёгкие, привязать камень к ноге, выйти в открытое море, упасть в воду и опуститься вниз на дно, лечь на спину и представить будто вот она жизнь — под водой, в тишине. как жаль, что он сразу сдохнет, даже не добравшись до дна — воздуха не хватит, он же не какой-нибудь искатель жемчужин с насау.
все пираты попадают к дьяволу — так говорит церковь, так говорят охотники на пиратов ; эдвард смеётся, когда осознаёт, что делает — спешит к морскому дьяволу по своему собственному желанию. забавно, так сильно хочет жить — так сильно хочет избавиться от чувства вины, от галлюцинаций и позора, что готов прыгать в ад — матросы дрожат, им идея капитана не нравится ; их осталось всего десять — самых отбитых, единственные, кто согласился с ним плыть, устав от кингстона. эдвард улыбается — он теперь всегда улыбается, когда хуёво. и даже почти трезв — трезв, как матрос, то есть выпил лишь пол бутылки рома, чтобы море не шатало.
— ну и где, блять, ваш морской дьявол ? — он свешивается через бортовые перила, на воду смотрит и рифы с разбитым кораблём. плыть туда на шлюпке как-то не очень хочется — у эдварда инстинкт самосохранения в абсолют возведён — жить слишком хочется. — э-э-э-э-эй, осьминог, выходи, дело есть !
он громко смеётся, поворачивается к команде — кто-то крестится, эдвард фыркает, браваду строит. зачем вам бог, если мы идём к дьяволу ? тут его точно нет. море бурлит — оно теперь всегда для эдварда бурлит, словно один огромный котёл с кипятком — даже странным не кажется.
толика любопытства сжирает его изнутри — почти живым себя чувствует от этого — ну где же, правда, ваш дьявол ? я так сильно хочу его увидеть, спросить, попросить, может быть даже молить ? эдвард выбросил свой крестик несколько лет назад — бога рядом нет и никогда не было. а вот дьявол — его дыхание он чувствовал всегда — иногда острее, иногда слабее.
иногда — прямо сейчас.
эдвард расплывается в улыбке. ouch, i'm in shit, aye.

покрытая пылью жизнь приходит в норму биполярности — в какой-то момент сам уже не замечаешь ; креон давится по утрам таблетками и ароматом свежей выпечки, что приносит его молчаливая ( язык то вырвали ) домработница. одно заставляет его жить, другое заставляет его молчать в ответ.
странно разговаривать с немым. это становится очередным бессмысленным диалогом с самим собой — почти даже спором, в котором креон обязательно проигрывает.
потом долго смеётся и ищет свою отражение в стакане воды.
иногда кажется, что домработница, пока протирает несуществующую пыль на поверхности журнальных столиков, смотрит на него с немым вопросом 'вы в порядке, сэр?', но сэр ей не верит. он предпочитает не доверять людям, что слишком много молчат — потому что они слишком много думают.

когда политика капитолия сама по себе становится похожей на голодные игры, уже не до смеха. рогом изобилия становится любое необдуманное действие — съедают тебя живьём, потому что делать уже больше нечего.
муравейник копошится, царица-матка прячется и ни о чём не думает.
никогда нет вчерашнего завтра, зато есть сегодня.
смерть становится ноотропом, пока она не твоя.

креон обещает ромулу : 'ты только оставь меня подле себя, а я цепным псом, волком за тобой буду, буду за разом раз распинать бога в могиле и разрушу все замки песочные'.
а потом обещает себе не выполнять это обещание.
с каждым днём ждёт, когда внутри станет густо от ненависти к самому себе, но на деле — там пусто.
лишь минусы к карме в голове проставляются, а потом друг на друга делятся. получается плюс.

на рёбрах циссы растекались фиолетовые трещины, когда креон забывал о бледноте и нежности её кожи. когда цисса умерла, трещинами покрылись его руки. зараза схватилась за его запястья и отказалась отпускать. такие же следы креон видит на руках победителей, но никогда не находит в себе силы у них спросить — почему ? как ?

они убивают, потому что так захотел капитолий ; креон тоже убивает циссу, потому что так захотел капитолий. кто из них прав, кто виноват ?

у победителей в глазах пепелище обугленное, выстраданное, выжженное, и креон знает, что он один из тех, кто поливал их зажигательной смесью. очередное непрочувствованное до конца чувство вины.
креон падает в зрачки ромула сесиля с пониманием неизбежного — системы не живут слишком долго, когда они пьют чью-то кровь и сжигают чьи-то дома, даже если это всего лишь бумажные замки внутри самих людей.
последней картиной циссы оказывается горящий капитолий, который теперь висит у него за спиной в кабинете. если посмотреть на улицу сквозь окно его спальни, можно увидеть откуда она взяла этот пейзаж.

креон знает, куда гретхен прячет свой взгляд, когда не хочет смотреть на него — больше некуда. в масляное пламя картины, ставшей одной из причин для смерти очередной наивной и глупой девочки.
победители выходят с арены потерянными детьми, которые оставляют свою наивность возле тела первого убитого ими трибута — от этого общаться с ними становится чуть приятнее.

— если ты думаешь, что мне нужно твоё тело, то ты ошибаешься, — он выстраивает прямую линию сразу, а вокруг него спасительный бордюр, чтобы не упасть.

ромул сесиль оказывается в какой-то момент темнотой незамеченной, не досмотренной, креон не понимает как так. когда-то думали, что принесут с собой salvation, оказалось, что не принесли ничего — растеряли по дороге и даже себе не оставили. пока креон шатается от транквилизаторов до откровенного лицемерия, пытаясь сохранять долю рассудка и, как ему порой говорят, либерализма, ромул гогочет над смертями детей, когда они вместе смотрят очередные голодные игры.

когда гретхен победила, ромул шумно расстраивался — поставил деньги на другого.

— я когда-то ставил на тебя.

и думал прислать в подарок на арену кардиотоксин — для себя или для кого-то другого, разницы почти никакой.
в этом слове почти кроется кипяток, который сжигает креону мозг. он почти перестал верит в панем, он почти перестал хотеть его изменить, он почти захотел всё прекратить.

[indent] Донна ощущает себя пустой — оболочкой, в которую вдохнули жизнь, но забыли наделить чем-то большим. Она помнит, как проснулась в не_своей квартире, в которой больше никого не было. Пробуждение выдалось таким, будто Трой несколько недель к ряду непробудно пила.

[indent] Последнее, что она помнит перед пробуждением — свою же смерть. Бликами, урывками, всполохами. Осколки воспоминаний, которые снова невозможно собрать воедино.

[indent] Донна не смогла найти никого в квартире и никто не приходил после. В её новоявленной обители оказалась одежда и даже документы, явно кто-то постарался. Она пыталась собрать головоломку или хотя бы вспомнить, но ничего не получалось. Разве что оказалось, что она мертва уже не первый год — пять лет большой срок. Донна даже не может нормально осознать, за что и как умерла.

[indent] Внутри вместо воспоминаний все та же пустота — она будто зависла над пропастью, а сил шагнуть вперед. Остается только терпеть и ждать, вдруг кто-то подтолкнет. Трой с неохотой вспоминает, кем и чем является. И ей очень сильно не хватает хоть кого-нибудь, чтобы ей напомнили, что она Донна Трой — амазонка и Чудо-Девушка, Троя. Она нечто большее, чем податливая глина, с которой её слепили.

[indent] В какой-то момент сидеть и ждать ей надоедает. Донна решает найти кого-то, кто может знать больше, но не Титанов. Ей немного боязно показываться перед глазами друзей живой. Она принимает решение отложить свое воскрешение для близких друзей на потом, а сначала поговорить с Дианой. Кто, если не она сумеет помочь ей восстановить все события? Помочь осознать, что происходит в принципе.  Донна, может, и потерянная девочка, которую выкинуло с того света, заново слепленное оружие, но она все равно нуждается в совете. Как минимум той, которая что-то знает о различных ритуалах и том, как вернуть амазонок к жизни обратно.

[indent] В квартире находится её меч и щит, но не лассо убеждения. Донна улавливает в этом некоторый подвох, но все равно никто не появляется. За все те дни, которые она провела в Бостоне, пока отлеживалась в кровати, потом методично возвращалась к тренировкам и выискивала Диану.

[indent] Благо, Чудо-Женщину теперь искать слишком долго не придется. Надо же, она даже стала частью некой Лиги Справедливости. С каких пор Диана не отсиживается в тени? Трой нисколько её не винит на самом- то деле, но все равно звучит удивительно. Ей даже нравится эта мысль, что больше героев объединяется для благой цели.

[indent] Донна знает, что засиделась и ей пора в путь.

х х х х х х х х

[indent] Вашингтон не слишком изменился со времен, как она погибла, но прошло-то несколько лет всего. Для большого мегаполиса могло измениться ровно столько же мало, как и много для любого из людей. Донна почти привыкла к быстротечности некоторых аспектов человечества вокруг, а может просто отчаянно цепляется за сказочку, которую ей внушили на Темискире.

[indent] Диана неплохо устроилась, но найти её оказалось не так сложно. Трой знала Чудо-Женщину получше многих, но одновременно не знала ничего. Она даже не до конца уверена, что те детские воспоминания о совместных тренировках не являются лишь сладким вымыслом. Прошлое — вечный камень преткновения, неизменная проблема.

[indent] — Привет. — она стучит в дверь, и когда ей открывает смотрит почти испуганно на единственное живое существо, способное ей объяснить.

[indent] Воспоминания ошеломляют её.

[indent] Донна отходит на шаг назад, отшатываясь от двери, вспоминая далеко не все, но понимая одно — если кто и повинен в её смерти, то только Чудо-Женщина. Трой пыталась убить её в последнюю их встречу. Снова эти вспышки, эхо сказанных слов и слепое яростное отчаяние.

[indent] — Диана, подожди, послушай! — она не хочет сражаться, и не хочет убивать. В здравом уме и не захотела бы никогда.

[indent] Донна верит, что теперь вольна выбирать свою судьбу и свой путь. Зря она так решила, очнувшись спустя годы в чужой квартире без толковых объяснений. Возможно, вспомни она раньше, то не сунулась бы к Диане ни за что, но сейчас отступать некуда — за спиной стены. И им все-таки следует поговорить.

[indent] Только вот Донна не знала, как объяснить все Диане. Она не понимала и не знала — и не считала нужным, по-хорошему, начинать этот классический разговор с её извинениями и оправданиями на тему того, кем её же и сделали амазонки. Донна не просила ничего из этого — и не попросила бы, будь у нее хоть малейший выбор. Но, внезапно разыгравшаяся гордыня вместе с обидой плохой вариант для встречи после попытки друг друга убить в прошлый раз.

Ноктису чуть больше пятнадцати и это, кажется, слишком много для него. Слишком много ни то жизни, ни то её отсутствия на каждую клетку тела, на каждый нерв и на каждый вздох. Он ведь как: живой ведь, как ни крути, да? А. будучи живым, как можно одновременно являться мёртвым? Покуда кровь течет, покуда боль, покуда потребности, а глаза зрячие — это можно было хоть как-то соотнести со смертью? Вот и Ноктис ни о чём подобном не думал, считая себя живым; по всем параметрам подходил, совпадал, не выделялся. Просто так выходило, что его натура, объединившись с телом, кажется решили выгонять из него, отгонять куда подальше саму жизнь в её изобилии определений и проявлений. Начав и закончив, конечно же, на самом принце.

К Ардину за помощью больше не обращался. Не похоже, чтобы имперский канцлер знал больше Ноктиса по той проблеме, с которой столкнулся, да и странными их встречи выходили. Что во снах, что в материальной плоскости: слишком долгое послевкусие и обилие неприятных, противоречивых ощущений. Да и всё что мог "дедушка" для принца правда сделал, ведь некоторое время ему стало проще спать. Активнее ударился в тренировки с Гладио, что также помогало засыпать, а заодно и совершенствовать свои навыки какой-то едва ли не физически ощутимой потребностью держать в руках меч, пускать магию, фокусироваться там, на этом деле, словно иного Ноктису не дано. Прогресс на лицо, но ещё... Ай, сейчас на лице слишком много того, чего не называть этим громким словом. Потому что мальчик рос, а вместе с ним росло странное давлении и внутреннее отторжение непонятно чего. И если с телом сё, не считая последствий давнего нападения, все развивалось как следовало, то со всем остальным что-то шло не так. Ноктису казалось, что это нормально для их семейства; считал до какого-то момента. Пытался считать так и сейчас.

Много, часто, очень настойчиво — под конец даже ультимативно — просил Игниса ничего не говорить отцу: тот в переговорах, в государственных и не очень делах. К тому же, если честно, что-то подсказывало подростку, что у Короля он ответов не найдёт, но лишь породить больше проблем, на что не имел ни права, ни желания. Потому долгое время [полгода, год?] умудрялся не создавать имитацию нормальности, но избегать ненормальной  демонстрации того, что способно вызывать беспокойство. В конце-то концов, его энергичность, распределение жизненных сил, поведение и интересы всегда были достаточно... специфичны, и долгое время этого правд хватало. Молчалив, замкнут и сонный более обычного? В школе программа, стоило учиться, потому что при бытии принцев поблажки — это позор, это явно не то, что соответствовало королевской репутации и так далее, и так далее, и так далее. Тренировки, как и учеба, выматывали, после них нормально быть усталыми, а сокольнику это основное занятие Ноктиса — никаких вопросов, не так ли? Меньше времени с отцом, больше — формально — за занятиями, а коли жили все в Цитадели, то и беспокоиться не о чем, ведь всё под боком.

Просто так получилось, что в какой-то момент толк от снотворного пропал практически совсем. От целого блистера, что вызывало беспокойства у Игниса и было запрещено инструкциями, но мало волновало юного принца: он просто хотел спать. Хоть иногда. Не хотел путать реальности, не желал галлюцинаций, хотел бы реагировать без агрессии и не залипать в невозможности, бывало,разобрать слова.

Первой пострадала и без того низкая социальная активность: принц перестал выходить в Инсомнию в принципе, раздражаясь шуму, обилию света, вывесок, движения, вообще мельтешения всех мастей кругом. Следующей досталось учёбе: сейчас Ноктис не вспомнить, когда в последний раз делал её, часами пытаясь себя заставить сделать хоть что-то, но... Вытягивал Игнис, просто потому что понимал; потому что таковы договоренности, обещание, приказы, просьбы — называйте как хотите, совершенно наплевать. В Ноктиса не заходило. А потом проблемы дошли до самого страшного — до тренировок: принцу салоне хватать энергии, он быстро сдувался, не мог фокусироваться; и дело вовсе не в лени и не в экзаменах, как полагал Гладио.

Последние недели выдались особенно жесткими, потому что при бытии живым наследный принц не стал бы утверждать, что чувствовал себя таковым. И без того бледный, сейчас он дошел до той стадии, что усомнишься в присутствии в нём жизни, пока не потрогаешь. Из него словно выкачали все цвета, поселив их в темные синяки под глазами, что казались пустыми, усталыми и без своего фокуса. Когда цеплялись за что-то при этом, стоило молиться, лишь бы этим объектом фокуса стали не вы. Потому что не по себе, потому что подростки, как и дети, так не смотрят и не сквозят, потому что... А почему? Нокт не обладал, не отдавал силы за защиту, стену, что угодно ещё. Однако складывалось впечатление, что уже высосан наследной безделушкой Этро до самого конца, оставшись лишь оболочкой; не беззаботным мальчишкой, каким его по возможности пытался сделать отец, так или иначе получивший и свою порцию умеренного детства, и свою долю умеренного внимания.

Последние дни спать не удавалось совсем. Иногда принц проваливался в подобие дрема, но не способен был различить, кода таковой наступал, когда ему казалось, а когда он обманывал себя. Это раздражало, это обостряло реакцию, но вызывало нытьё и бестолковость. Подросток продолжал пытаться пичкать себя таблетками и магическими эликсирами — что тоже долгое время справлялись со своей работой недурно, — вот только толк пропал едва ли не полностью. Тени, голоса, глаза, чьё-то присутствие, касание к плечу, от чего рефлекторно тянулся нападать, перехватывать, а несколько раз даже призывал меч — насколько именно это нормально? Каждый ли Люцис Кэлум проходил через подобное? Ардин намекал, что нет, не каждым, и вообще-то практически никто, исключая самого "дедушку"; на свой мотив, отличавшийся от Ноктиса. Вот только что подростку делать?

Устроившись в комнате на полу у стены, так, чтобы было видно всё пространство и можно было как улечься на пол, так и качаться-тереться сюда, при этом иметь под собой опору; в любой момент быть в состоянии дотянуться ногой до пульта, подушки, подтянуть стул или что угодно, Нокт бессмысленно теребил учебник на коленях с рабочей тетрадью. Не написано ничего. Его почерком — уже давно, хоть у Игниса и получалось подделывать великолепно, что не то чтобы различишь, не вглядываясь. Сколько он так сидел — вообще без понятия. Как о том, в какой именно момент локоть оперся о колено, а пальцы оказались запущены в волосы где-то ни у челки, ни то у виска. Чётко знал, что слышал собственное дыхание, а остальное... прекратится ли оно хоть когда-то? С Ноктисом все будет неправильно, да?

— ... Отец? — появление Короля оказалось неожиданным, но он явно прибыл сюда не как правитель. В этой комнате, в этих помещениях — нет. Странная грань, странная разница, однако они имели место быть. Да и несмотря на общую раздражительность, заторможенность и бытие чуть ближе к понятию "технически мёртвый", Ноктис не мог не отреагировать на действия отца. Это было бы странно. И в любом случае вызвало бы ещё большую необходимость реагировать. Принц поднял глаза, до того глядевшие куда-то в район страниц, но давно потерявшие их из виду, на Региса, моргнув. Хорошо бы собрать на нём фокус, да. Он тоже устает. Все уставали. И все выдерживали. Значит, и Ноктис обязан. — Тема сложная, но я... занимаюсь. Правда.

Временная высадка на Дельту Омегу III оказалась куда удачнее, чем мог себе представить Локи. Ковчегу требовалась починка, в том числе, систем жизнеобеспечения и пищевых репликаторов. Благо, по пути подвернулась планета, находящаяся на пересечении нескольких миров и двух крупных транспортных путей.
Собрав все, на что можно было купить запчасти, население корабля приступило к масштабной реконструкции. Локи же, вложив максимум красноречия и харизмы в переговоры с начальником космопорта, выторговал неплохую скидку на аренду оборудования и после сумел незаметно улизнуть в город.
Ему хотелось отдохнуть — предыдущая остановка выдалась крайне напряженной. Тор долго смотрел на него укоризненным взглядом одного ярко-синего глаза, но не дождался ничего более внятного, чем: «нас схватили, хотели продать в рабство, мы сбежали». О появлении нескольких новых коробок с грузом Громовержец уже спрашивать не стал — понимал, что ответ придется не по душе.
В целом отношения братьев медленно шли на лад, однако Локи яснее осознавал свою уязвимость от вновь поднявшихся в душе семейных чувств. Он видел в них свою слабость, особенно перед надвигающейся угрозой. С недавних пор старый кошмар начал преследовать вновь, оставляя после себя вязкое предчувствие смерти. Что-то грянет, совсем скоро. И имя ему — Танос.
От всех этих мыслей трикстеру хотелось поскорее избавиться, хотя бы на один вечер.
Поэтому сейчас он сидел за барной стойкой первого встреченного на пути в город питейного заведения и отчаянно флиртовал с пышногрудой девицей неопределенной расы, ни то людей, ни то котов. Впрочем, в ответ на все изощрённые ухаживания она смущённо хихикала и возбуждающе щекотала его ногу хвостом. Ловить было особо нечего — кошкоподобные расы редко соглашаются на секс с незнакомцами, но Локи уже попросту хотелось общения. В принципе, он был согласен и на обычную беседу за парой-тройкой коктейлей с кем угодно, да только все, кто был в этот момент в баре, выглядели ну совсем уж не расположенными к обсуждению философии или искусства тонких материй.
Локи украдкой зевнул в кулак и повернулся к бармену — восьмирукому веснушчатому пареньку —  заказав ещё один коктейль, на сей раз: «Вон тот оранжевый, с красной щупальцей и крылышками» про себя отмечая, что местный алкоголь практически не бьёт в голову, хотя имеет приятный вкус, оттеняемый весьма специфическими закусками. Если, конечно, это были именно закуски — никто не предупреждал, можно ли есть эти странные украшения в виде щупалец и прозрачных крыльев, похожих на стрекозиные, подаваемые к напитку.
Стоит сказать, перед попаданием на Сакаар, Локи предпочитал пить лишь асгардский мёд, да ванахеймскую брагу, не понимая пристрастия к более крепким напиткам. Однако, Грандмастер умел быть крайне убедительным, да и в немилость попадать не хотелось. Поэтому теперь трикстер разбирался в огромном количестве алкоголя. Мог поддержать тему с сомелье и, при желании, по запаху пробки, легко определить, сколько лет выдержки было у напитка. Как говорится, никогда не поздно открывать в себе новые грани таланта, даром что у богов не бывает похмелья в чистом виде. И пить они могут все, что горит. И даже то, что физически гореть не может.
За неспешным потягиванием третьего коктейля Локи не заметил, как место его, так и не состоявшейся любви-всей-жизни-на-одну-ночь опустело, и моментально оказалось занято новым посетителем.
— Брат, не уж-то решил составить мне компанию? Когда ты в последний раз отдыхал?

Временная высадка на Дельту Омегу III оказалась куда удачнее, чем мог себе представить Локи. Ковчегу требовалась починка, в том числе, систем жизнеобеспечения и пищевых репликаторов. Благо, по пути подвернулась планета, находящаяся на пересечении нескольких миров и двух крупных транспортных путей.
Собрав все, на что можно было купить запчасти, население корабля приступило к масштабной реконструкции. Локи же, вложив максимум красноречия и харизмы в переговоры с начальником космопорта, выторговал неплохую скидку на аренду оборудования и после сумел незаметно улизнуть в город.
Ему хотелось отдохнуть — предыдущая остановка выдалась крайне напряженной. Тор долго смотрел на него укоризненным взглядом одного ярко-синего глаза, но не дождался ничего более внятного, чем: «нас схватили, хотели продать в рабство, мы сбежали». О появлении нескольких новых коробок с грузом Громовержец уже спрашивать не стал — понимал, что ответ придется не по душе.
В целом отношения братьев медленно шли на лад, однако Локи яснее осознавал свою уязвимость от вновь поднявшихся в душе семейных чувств. Он видел в них свою слабость, особенно перед надвигающейся угрозой. С недавних пор старый кошмар начал преследовать вновь, оставляя после себя вязкое предчувствие смерти. Что-то грянет, совсем скоро. И имя ему — Танос.
От всех этих мыслей трикстеру хотелось поскорее избавиться, хотя бы на один вечер.
Поэтому сейчас он сидел за барной стойкой первого встреченного на пути в город питейного заведения и отчаянно флиртовал с пышногрудой девицей неопределенной расы, ни то людей, ни то котов. Впрочем, в ответ на все изощрённые ухаживания она смущённо хихикала и возбуждающе щекотала его ногу хвостом. Ловить было особо нечего — кошкоподобные расы редко соглашаются на секс с незнакомцами, но Локи уже попросту хотелось общения. В принципе, он был согласен и на обычную беседу за парой-тройкой коктейлей с кем угодно, да только все, кто был в этот момент в баре, выглядели ну совсем уж не расположенными к обсуждению философии или искусства тонких материй.
Локи украдкой зевнул в кулак и повернулся к бармену — восьмирукому веснушчатому пареньку —  заказав ещё один коктейль, на сей раз: «Вон тот оранжевый, с красной щупальцей и крылышками» про себя отмечая, что местный алкоголь практически не бьёт в голову, хотя имеет приятный вкус, оттеняемый весьма специфическими закусками. Если, конечно, это были именно закуски — никто не предупреждал, можно ли есть эти странные украшения в виде щупалец и прозрачных крыльев, похожих на стрекозиные, подаваемые к напитку.
Стоит сказать, перед попаданием на Сакаар, Локи предпочитал пить лишь асгардский мёд, да ванахеймскую брагу, не понимая пристрастия к более крепким напиткам. Однако, Грандмастер умел быть крайне убедительным, да и в немилость попадать не хотелось. Поэтому теперь трикстер разбирался в огромном количестве алкоголя. Мог поддержать тему с сомелье и, при желании, по запаху пробки, легко определить, сколько лет выдержки было у напитка. Как говорится, никогда не поздно открывать в себе новые грани таланта, даром что у богов не бывает похмелья в чистом виде. И пить они могут все, что горит. И даже то, что физически гореть не может.
За неспешным потягиванием третьего коктейля Локи не заметил, как место его, так и не состоявшейся любви-всей-жизни-на-одну-ночь опустело, и моментально оказалось занято новым посетителем.
— Брат, не уж-то решил составить мне компанию? Когда ты в последний раз отдыхал?

волшебные чернила тонкими линиями входят под кожу, оставляя за собой приятное жжение и раздражающее покалывания в области бедра, где на свободном месте в скором времени будет красоваться новая небольшая татуировка. жак любил экспериментировать на самом себе, оттачивать мастерство и пробовать новые техники. особенно в те моменты, когда приходилось безвылазно сидеть в собственной комнате с самого утра. после закрытия хогвартса на карантин, все стало гораздо более скучным и серым. выходные дни превратились в дни заточения, в которые больше всего хотелось вздернуться от безысходности. кроме учебы и порядком надоевших соседей по спальне у гринграсса ничего и не осталось. поэтому он продолжал сидеть один, выводя чернильные узоры на своей коже и медленно допивая вторую или третью кружку наколдованного пива. нужно же хоть как-то создавать себе настроение.

время тянулось мучительно медленно, стрелка часов в гостиной едва переползла за два часа, что говорило лишь о том, что впереди еще, минимум, восемь часов до отбоя и, примерно, десять часов до того, как жак сможет уснуть. почему-то, именно глядя на старый циферблат на стене, парень вдруг вспоминает о том, что слышал буквально вчера от своих сокурсников. те якобы нашли на четвертом этаже тайный проход за статуей одноглазой ведьмы, который ведет в хогсмид и, вероятно, не заблокирован никакими заклинаниями. идея дурная и довольно сомнительная, но всяко лучше, чем играть в плюй-камни посреди гостиной или ковыряться в учебниках. тем более, что с жакмюса опять спало дурацкое заклятье, позволявшее ему нормально читать.

собрав рюкзак и не найдя в гостиной лелани, гринграсс решает отправиться на разведку в одиночку. если уж идея провальная, то хотя бы только он в крайнем случае попадет под раздачу. сейчас их почти не наказывают лишними отработками по предметам или помощью учителям, а снятые с факультета баллы совсем не волновали парня. он уже давно перегорел этим фанатичным желанием победы своего факультета, особенно в этом году.

- прости, ke$ha, я не могу тебя взять с собой, но обязательно принесу тебе чего-нибудь вкусненького из сладкого королевства, - обещает жак своей мартышке, поглаживая лимонно-желтую шерстку за ухом.

жакмюс старается незаметно проскальзывать через толпы слизеринцев, надеясь, что никто из сокурсников и так называемых друзей не окликнет его. теплый белый вязаный свитер скрыт черной мантией, чтобы ни у кого не возникало лишних вопросов. узкий коридор заканчивается тупиком. волшебный пароль заставляет кирпичики расступиться в разные стороны и позволяет жаку спокойно покинуть гостиную. замечательно, в этот раз старост решили не приставлять ко входу. но не успевает парень сделать и десяти шагов, как вдруг чья-то рука крепкой хваткой впивается в его плечо, утаскивая куда-то в сторону.

- да бля, - нервно выпаливает слизеринец, совсем забывая о том, что это сейчас может быть кто-то из учителей.

к счастью, обладателем бульдожьей хватки оказывается не преподаватель, а всего лишь гребаный дурсль с гриффиндора. и что, вообще, он забыл в это время в подземельях? гринграсс недовольно кривится, пока его плечи не оказываются свободны. через мгновение недовольство сменяется удивлением, возможно даже приятным. жакмюс прогибается в спине и оглядывает ричи с ног до головы.

- хочешь в хогсмид? мне надоело сидеть в спальнях, когда у нас выходной, - жак то ли игнорирует вопрос дурсля, то ли пытается так на него ответить; в любом случае, реакции от парня он не дожидается, а просто обходит его и направляется в сторону выхода из подземелий, где-то глубоко внутри себя надеясь, что ричи пойдет за ним.

сменяя один за другим пустые коридоры и лестницы, жакмюс продолжал уверенным шагом следовать по нужному маршруту. у него была какая-то феноменальная память на ориентиры, поэтому местонахождение нужной статуи как будто само по себе всплыло у него в голове. он просто знал, куда идти, видел свою цель и не видел препятствий. спиной он как будто бы чувствовал дыхание ричи, таким образом понимая, что тот идет следом, хотя жак скорее ориентировался по звуку раздающихся сзади шагов.

- что ты делал в подземельях? неужели гриффиндорцы у нас теперь нарушители порядка? - жакмюс на пару мгновений оборачивается к дурслю, чтобы выдать первую, на сегодня, колкость и проверить реакцию.