это не за Ди, но пока что есть.

В голове канонадой трубят ангелы, чтоб вставал, потому что смерть мне коньяка принесла, а я ног не чувствую.

Вязкая слюна прилипла карамелью, как пломба. Я уже полвека не чувствовал ядрёного похмелья, ведь я счастливчик и был избавлен от этого проклятья, но каждый раз старался приблизиться к нему, впадая в полный делирий от ацетона и скипидара богом посланного мне, чтоб вспомнить кто я есть. Сегодня один из тех редких дней, где я все еще чувствую повторную волну землетрясения заютившегося в моем сердце.
Я лежу где, сам не знаю, но тут мягко и пахнет потом. Я как визажистка, помешанная на молоденькой восходящей звездочке подиума, отвергающую ее ухаживания, и отправившаяся на одну из своих подработок, чтоб немного мейк аутнуть с трупом, очень похожим на ее обсессию. То есть, возможно, я всю ночь сосался с трупами. Как вариант, я сейчас в морге, хотя я не помню как там, когда в последний раз был не по своей воле вскрыт и разделан как курочка в ларьке. Сейчас бы пожрать, желудок ссохся и превратился в изюм, ненавижу, блядь, изюм.
Я все еще не могу пошевелить ни ногой, ни рукой, пока до меня не доходит что чья-то туша лежит на на моей конечности левой, я как сбитый опоссум, перед которым кортеж президента не остановился. Может я в братской могиле, потому что наконец убийцы вампиров меня достали и пришибли, приоткрыл один глаз, а за нежной лиловым тюлем еще рдеет солнце, как дурная собака облизывает техасские уродливые плато и слюной из золота поливает землю с песком.
И все же я ощущаю какую-то гордость, будто я сделал что-то самое охуительное в своей жизни. Чувствовал ли себя также бог, когда после 7 дней трудового угара прилег отдохнуть?
Сука, как же хочется ссать. С трудом выбираюсь из этого ирландского сэндвича, и еле доплываю до уборной, нихуя не вижу, просто пиздец, как котёнок. Проходит наверное добрый час, прежде чем я снова могу видеть, я сладострастно омываюсь, будто принимаю баптизм на болотах Луизианы, и вываливаюсь обратно в затхлый номерок отеля, куда даже стыдно шлюху привести. Ни противопожарной сигнализации, ни даже иконки в углу. В таких останавливаются коммивояжеры, по ночам переодевающиеся в драг див, потому что только в городках, где их больше не увидят, они могут быть сами собой.
Достаю Миллер из мелкого холодильника и смотрю на два тела. У меня очень сильно повысилась планка стандартов. Не исключено, что планка с диким визгом разбилась у этих двоих. Надеюсь, блядь, никто мне не выпишет счет, что поутру Золушка оказалась пиздорылым ирландским вампиром.
С опаской подползаю к окну, делаю небольшую ревизию по карманам, достаю почку сигарет, и высовываю под лучи солнца средний палец. Зажигалку я вчера где-то проебал. Фаланга занимается пожаром и я закуриваю, а потом облизываю палец, просто пиздец то еще зрелище. Смотрю на время и радуюсь, что скоро солнце сядет, то есть весь день я и мои новые друзья мариновались в собственном соку. Мне бы еще немного выждать и можно не прощаясь ускользнуть, только если они не проснутся раньше. А вот хуй мне, правда.
Поеживаюсь от всего этого великолепия в движении. У каждого мужчины есть момент, когда у него в голове мелькает эта мысль "въеби мне, братан", это ультрамаскулинное говно. Силюсь вспомнить их имена и меня накрывает паникой. Я не помню.
— Доброе утро, мальчики. Пивко в холодильнике. — Я как заботливая женушка, которая ничего сложнее тостов в этой жизни не готовила.

Часами шестнадцатью ранее я впервые подсел к ним за столик, услышав говор, от которого в моей груди скопился ком, который ни выкашлять, ни вырезать, только выплакать. И сразу же мне надо было стать им лучшим другом. По телевизору происходит репортаж с места событий, журналистке вообще поебать, как им всегда было. Не отрастишь зубы в пизде, не выживешь в мире новостей. И я просто под шкуру лезу этим двоим, пиздежь льется как льется пиво в наши бокалы. Потом появилось что покрепче, и подсел какой-то хуй, на которого мне было плевать первое время. Я слушал своих новых друзей и вляпывался в них, как вляпывается слепой чувак на пастбище в лепешки. Я давно не ощущал себя настолько ахуевшим, ведь мне казалось надо быть ебанутым, чтоб приехать в Техас. Не в обиду Джесси или Тюлип, они по жизни на голову трахнутые, вот их и тянет в самое жерло вулкана.

I peek out of the tent that looks like a royal palace inside while being an ordinary tent outside. People don't need so much space, it creates more problems than convenience. I almost got lost the last time I wanted to make a coffee. I don't mean to be an asshole and blame the leaders for such generosity, but by the time I find the brewing pot, beans rot and I have to start all over again. I haven't drunk coffee for weeks, I start to get irritated.

I don't remember how I got here. I just woke up one day, put on the shirt and trousers they gave me, and went outside just about the time the scouts formed a line and the routine started. They let me keep my sunglasses, my cigarettes and Zippo, my attitude. They let me keep myself without having to transform into someone or something else. I stand there aloof, looking at scouts, and never recognizing their faces, lighting my cigarette, and wondering, is there a chance to witness a big storm. A small one? Maybe a wind blow that will slap me and ask not to smoke in front of kids. The weather is always the same, hot and boiling your blood.

The scouts you meet come in all shapes and forms. You never judge scout by their dimension and you never act weird if there is a lack of depth at all. Who the hell you think you are, there are real judges whose job you try to steal. No one likes thieves. Some of the scouts are invisible if only they don't turn a bit and you notice that the whole time you thought you were alone, a quiet two dimensional one was there. They will greet you and go mind their business, eager for new adventures and well-deserved badges. Therefore, you are obliged to be cool all the time, in case someone is hanging around.

When I came to this place, they gave me a pocket guide, the one that works like a charm or should I say mojo. I will be burned to the ground as soon as bad intentions will overcome my good intentions. 'That seems to be fair,' I shrugged. You have to be cautious with strangers, no matter how much they say, especially when they say too much. The paranoia grows like a houseplant you give all your love and care. Even in these areas, where the summer is high for eternity, there is an island of care and love for good old fear. I have to carry the guide everywhere I go, even when it is about private things. The guide will set me on fire, I think, and this thought is echoing with the warmth of the small book that has only 30 pages. Once in a while you can find a lost or torn away page or «page 66» with a recipe for apple pie, garnished with the blood of your enemies.

You see, I am not very good with words, I rarely talk. There are people, who got their name after the question «Whose are you?», some have nicknames that became their surnames, others would describe their quality. I am the poor man's son, I had one job, to tell tales, I have failed my ancestors with this duty. If I am talking, I would say the things how they are. I am not sure if my vision is the true one. So, this time when I go outside, it is the scout morning routine, as always. I was given the special task, the one that every scoutmaster should do at some point. I heard some advanced and high-rank scouts had to deserve to die because it is a luxury afforded to few. I smoke, looking for my mentee. I am convinced he will hate the smell of Silk Cut all over the place.
— Hey, Noah?
By God, my voice is something else. That's why I prefer to keep my mouth shut. I feel countless pairs of eyes fixed on me. They never heard me talking, they all know who I am. I don't know them, but at least I am not staring.

На лице появляется тень улыбки - злобной, насмешливой,
потому что я не верю Солнечной Святой.
Даже немного обидно, что она смеет держать меня за идиота. Слепого, глухого, и не умеющего складывать два и два - я вижу на ее лице невнятную тень - что-то определенно произошло; может, Алине просто не нравится говорить со мной о своей драгоценном солдате; но я не вижу и следа глубокой печали - она бы страдала, будь ее слова правдой, и я бы увидел это.
Страдала ли она по мне?

Старкова никогда не была безжалостной, хоть и пыталась убить меня так отчаянно; но неужели я не являлся к ней во снах? Неужели где-то слева в груди не болело?

— Разумеется, мертв. Прости, что надавил на больное, - ухмылка не сходит с моего лица: я хочу, чтобы Святая знала, что я не хочу даже делать вид, что принял ее слова за правду.
Хочу, чтобы она испугалась за своего драгоценное следопыта, ведь будь у меня хоть малейшая возможность, я убил его не задумываясь. Просто чтобы выпустить свою злость.
Пусть думает о том, что я могу сделать с ним. С ними обоими.

Алина подходит ближе - недостаточно близко - и я перестаю дышать: хочется преодолеть еще пару шагов, а потом выставить ее за дверь, как провинившуюся девчонку. А потом жалеть о содеянном.

С нарочито безразличным видом взглядом слежу за ее руками - так странно, казалось, что клинок, который всадили мне сердце, должно узнавать с первого взгляда, но я смотрю на серебристый отблеск во мраке комнаты и не имею ни малейшего представления, тот самый ли это нож. Едва слышно выдыхаю - кто ж разберет, чего ждать от этих воскресших святых? Я и правда не знаю, не попытается ли Заклинательница Солнца снова убить меня, и лишь когда ее руки - безоружные - вновь опускаются, понимаю, что последние мгновения был наготове, подобно зверю, готовому к прыжку в любой момент, ожидающему решающий момент жизни или смерти.

— Ну, - насмешливо округляю глаза, откровенно издеваясь, - я ведь Святой. Тебе ли не знать, как это бывает - сегодня ты для всех мертв, а завтра находится кто-то, вытаскивающий тебя на свет божий из могилы.

Разница только в том, что ее смерть была куда приятнее моей.

— Так и будешь стоять посреди комнаты? Раз уж ты решила провести эту ночь в моих покоях, не стесняйся, присаживайся. Можешь даже на кровать, — конечно же, она выберет кресло, если вообще не хлопнет дверью, оставив меня одного в этой холодной комнате, — зажжешь свет или мы собираемся приступить к чему-то более интересному, чем болтовня о былом?

Досада и обида так сильно гложат изнутри, словно сотня ничегоев забралась под самую кожу, и хочется расчесать тело проклятого Юрия до крови; мне стоило бы остановиться, прикусить все еще незнакомый язык, но меня несет подобно течению; самообладания хватает, чтобы голос звучал также безжизненно, как и поднявшийся холодный ветер за окном; я опять позволяю себе быть слабым.
Слова звучат раньше, чем мозг успевает их обработать.

Впрочем, я все еще не прикоснулся к ней, хотя буквально изнываю от желания; а картины, где я аккуратно стягиваю край сорочки с ее бледного плеча, и целую его, сменяются теми, где тонкие пальцы сжимаются на ее хрупкой шее, забирая себе воздух, которым дышит Святая. Приходится закрыть глаза на пару секунд, отвернувшись, и, положив руки на темную, массивную раму окна, закрыть ее, чтобы прогнать эти видения.

Сажусь во второе кресло, развалившись в нем, словно этот дворец - мой, нагло глядя на Старкову:

— Так и в чем же я, по-твоему, виноват? Я про нашего царевича. На что же я его надоумил? Позвать тебя? Это не было моей идеей. Ты, возможно, удивишься, но я не склонен к добровольным встречам с теми, кто так много раз пытался меня прикончить, что разок даже удалось.

Видишь ли, быть мертвым мне совсем не понравилось, и я собираюсь прожить еще как минимум шестьсот лет, пережить и Николая, и тебя, и твоего пастуха и всех ныне живущих. Уже меньше чем через век вы превратитесь в прах, а я останусь. Разве что, Зоя все еще будет здесь, но и она, прожив пару сотен лет и потеряв всех, кого знала и любила, поймет, что нам незачем быть врагами, - мне хотелось бы сказать все это, но слова застревают в горле, и очень вовремя - Алине совершенно незачем знать, сколь долгими были эти три года, как сильно я хотел вернуться к жизни и как отчаянно цепляюсь за нее теперь.

— И называй меня также, как и все другие - Дарклингом. Не заслужила, - мой голос все еще тих, но слова звучат так резко, словно оглушительная пощечина; они будто рассекают все вокруг, оставляя шрамы и привкус сожаления.
Не заслужила.
Не заслужила называть меня по имени.

Имя, которое я так опрометчиво открыл, снова принадлежит лишь мне, и моя собственная убийца не смеет больше называть его - потеряла это право, когда произнесла его в последний раз, позволяя мне умереть.
Я, видимо, должен поблагодарить за отсутствие могилы, и это вызывает очередную порцию гнева, который я мгновенно подавляю.
Не заслужила.

пустышка и льдышка — сердце моё

— И надолго ты к нам, в Ос Альту? — пусть чувствует себя здесь гостьей, которой всегда и была, пусть помогает спасти страну или проваливает обратно к следопыту.

пустышка и льдышка, пустышка и льдышка

Пусть знает, что я не рад ее видеть. Что предпочел бы, чтобы она и правда сгорела на костре вместе с моим телом.
Только бы не знала, что больше всего на свете я хочу поставить Николаю условие: что за свою помощь я хочу, чтобы Старкова осталась во Дворце. Так долго, как только я пожелаю.

как только, так сразу >) если не терпится, загляни в лс

[indent] "Маленькая сулийка" - так называет её Джеспер и улыбается, он всегда немного улыбается, будто бы ничего не принимает всерьёз и саму жизнь числит не более чем чередой весёлых заданий. Он вовсе не насмешничает, не издевается над их новым приобретением - он такой со всеми и во всём, даже с собой. Даже с негласным главарём "Отбросов", которому, по мнению некоторых, давно пора бы перестать ходить в лейтенантах. Каз не сердится на эту особенность друга, он даже давно перестал считать её раздражающей, хотя сам смотрит на вещи иначе и потому привык из взглядов и мнений их двоих применительно к любому делу или человеку сплетать целый узор, аккуратный, проработанный, часто сложный - как каэльская вышивка. Или паутина. Если кто и достоин такой сложности, то точно Инеж Гафа.
[indent] "Маленькая сулийка", "новое приобретение", "паук" - Каз изгибает губы в кривой улыбке, рассеянно отсчитывая шаги по коридору: все эти слова, безусловно, об Инеж, и всех этих слов до смешного мало, чтобы сказать хоть что-то важное о ней. Она не стала своей среди шлюх Зверинца, и Каз уже успл понять, что, как бы ценна эта девушка ни оказалась для "Отбросов", от них она тоже будет отличаться. Чем? Своими сулийскими молитвами? Внимательным, на удивление лишённым всякой злобы взглядом тёмных глаз? Склонностью не быть равнодушной к окружающим, той самой, что обычно убивает людей в Кеттердаме и без всякого почёта отправляет их на Баржу Жнеца? Или чем-то ещё, что он чует, но никак не может разглядеть? И можно ли доверять той, кого никак не получается до конца "увидеть"?
[indent] За месяцы, прошедшие с того момента, как Инеж присоединилась к "Отбросам", Казу не однажды и не дважды довелось иметь с ней дело, - Пер Хаскель, может, и считался их главарём, но большинство дел давно передоверил своему лейтенанту - выдавать поручения и принимать отчёты. Всякий раз она была внимательна, исполнительная и практически безупречна во всём, что касалось дела, а вот информации о себе дала своей работой прискорбно мало: умная, ловкая, не оставляющая следов, не проявляющая лишней жестокости. Всё. Больше ничего примечательного, ничего значимого, ничего такого, за что можно было бы зацепиться для интересных выводов, кроме разве только способности этой тихой сулийки проливать кровь лишь в тех случаях и тех количествах, в каких это было необходимо. Это одновременно нравилось Казу и странным образом тревожила его, а заодно так и подхлёстывало выяснить что-нибудь ещё, понять Инеж Гафу лучше, "увидеть" её наконец.
[indent] У двери крохотной комнатки, которая досталась Инеж, он приостановился на секунду, вновь скривил губы в подобии усмешки. Что ж, может, это новое задание позволит ему понять немного больше, а, может, пидётся набраться терпения на ещё один раунд, но попробовать так или иначе стоит. Каз медленно открыл дверь, трость глухо стукнула о деревянную половицу. Устроившийся на подоконнике ворон, явно нашедший с Инеж общий язык, обернулся и настороженно уставился на незваного гостя.
- Есть, - негромко отозвался Каз. Как всегда после долгого молчания, голос звучал глуше обычного. - В Западном Обруче объявился сулийский караван. Не акробаты, не танцоры - говорят, там видели оранжевые плащи и красные маски, - недавняя педоулыбка снова коснулась его губ. - Ворон принёс на хвосте, что среди них есть гриши. Второй притащил на крыле, что некоторы из них дети. А третий - что то ли Лезвия, то ли Пики, то ли даже Львы планируют рейд с захватом и последующей продажей добычи тому, кто лучше заплатит - Худе, Шенку или, может, Танте Хелен, - Каз ненадолго смолк, задумчиво поглаживая воронью рукоять трости. - Узнаешь для меня, верно ли говорят? И, если не брехня, то что предпочтут сулийцы - работу или по сходной цене свободу? - в этот раз губы Каза раздвинул по-настоящему волчий оскал. Внимательный, цепкий взгляд по-прежнему ни на секунду не отрывался от Инеж: задание было настоящим, о сулийцах в Обруче он действительно слышал, но её реакция сейчас, пожалуй, будет чуть ли не ценнее выполненной работы.

[indent] "Маленькая сулийка" - так называет её Джеспер и улыбается, он всегда немного улыбается, будто бы ничего не принимает всерьёз и саму жизнь числит не более чем чередой весёлых заданий. Он вовсе не насмешничает, не издевается над их новым приобретением - он такой со всеми и во всём, даже с собой. Даже с негласным главарём "Отбросов", которому, по мнению некоторых, давно пора бы перестать ходить в лейтенантах. Каз не сердится на эту особенность друга, он даже давно перестал считать её раздражающей, хотя сам смотрит на вещи иначе и потому привык из взглядов и мнений их двоих применительно к любому делу или человеку сплетать целый узор, аккуратный, проработанный, часто сложный - как каэльская вышивка. Или паутина. Если кто и достоин такой сложности, то точно Инеж Гафа.
[indent] "Маленькая сулийка", "новое приобретение", "паук" - Каз изгибает губы в кривой улыбке, рассеянно отсчитывая шаги по коридору: все эти слова, безусловно, об Инеж, и всех этих слов до смешного мало, чтобы сказать хоть что-то важное о ней. Она не стала своей среди шлюх Зверинца, и Каз уже успл понять, что, как бы ценна эта девушка ни оказалась для "Отбросов", от них она тоже будет отличаться. Чем? Своими сулийскими молитвами? Внимательным, на удивление лишённым всякой злобы взглядом тёмных глаз? Склонностью не быть равнодушной к окружающим, той самой, что обычно убивает людей в Кеттердаме и без всякого почёта отправляет их на Баржу Жнеца? Или чем-то ещё, что он чует, но никак не может разглядеть? И можно ли доверять той, кого никак не получается до конца "увидеть"?
[indent] За месяцы, прошедшие с того момента, как Инеж присоединилась к "Отбросам", Казу не однажды и не дважды довелось иметь с ней дело, - Пер Хаскель, может, и считался их главарём, но большинство дел давно передоверил своему лейтенанту - выдавать поручения и принимать отчёты. Всякий раз она была внимательна, исполнительная и практически безупречна во всём, что касалось дела, а вот информации о себе дала своей работой прискорбно мало: умная, ловкая, не оставляющая следов, не проявляющая лишней жестокости. Всё. Больше ничего примечательного, ничего значимого, ничего такого, за что можно было бы зацепиться для интересных выводов, кроме разве только способности этой тихой сулийки проливать кровь лишь в тех случаях и тех количествах, в каких это было необходимо. Это одновременно нравилось Казу и странным образом тревожила его, а заодно так и подхлёстывало выяснить что-нибудь ещё, понять Инеж Гафу лучше, "увидеть" её наконец.
[indent] У двери крохотной комнатки, которая досталась Инеж, он приостановился на секунду, вновь скривил губы в подобии усмешки. Что ж, может, это новое задание позволит ему понять немного больше, а, может, пидётся набраться терпения на ещё один раунд, но попробовать так или иначе стоит. Каз медленно открыл дверь, трость глухо стукнула о деревянную половицу. Устроившийся на подоконнике ворон, явно нашедший с Инеж общий язык, обернулся и настороженно уставился на незваного гостя.
- Есть, - негромко отозвался Каз. Как всегда после долгого молчания, голос звучал глуше обычного. - В Западном Обруче объявился сулийский караван. Не акробаты, не танцоры - говорят, там видели оранжевые плащи и красные маски, - недавняя педоулыбка снова коснулась его губ. - Ворон принёс на хвосте, что среди них есть гриши. Второй притащил на крыле, что некоторы из них дети. А третий - что то ли Лезвия, то ли Пики, то ли даже Львы планируют рейд с захватом и последующей продажей добычи тому, кто лучше заплатит - Худе, Шенку или, может, Танте Хелен, - Каз ненадолго смолк, задумчиво поглаживая воронью рукоять трости. - Узнаешь для меня, верно ли говорят? И, если не брехня, то что предпочтут сулийцы - работу или по сходной цене свободу? - в этот раз губы Каза раздвинул по-настоящему волчий оскал. Внимательный, цепкий взгляд по-прежнему ни на секунду не отрывался от Инеж: задание было настоящим, о сулийцах в Обруче он действительно слышал, но её реакция сейчас, пожалуй, будет чуть ли не ценнее выполненной работы.

допустим аушный

День выдался ненастным, пасмурным. Редкие прохожие торопливо бежали по улицам, прячась от непогоды под зонтами, в глубоких капюшонах, под которыми не видно лица. Дождь, моросящий, холодный и противный, лил всю ночь, не прекращаясь ни на минуту, да и сейчас на низком сером небе не видно было ни одного просвета.
"Бесполезный день". Се Лянь вздохнул. Даже если бы у него все еще была гитара, которая в прошлом месяце погибла в неравной битве за территорию с местными бандитами, он не смог бы сегодня привлечь ничье внимание. Люди слишком были заняты, выискивая брод между блестящих черных луж или хотя бы выбирая среди них самые мелкие. Значит сегодня из заработков оставался только мусор.
"Вот и хорошо", подбодрил себя он. В выходной, после оживленного праздничного вечера, под ногами должно быть полным-полно помятых жестяных банок, и если поспешить, можно набрать огромный пакет. И не один. За жесть всегда хорошо платят — главное, снова не столкнуться с какими-нибудь местными конкурентами. Заживает на нем, конечно, быстро, но фингал на лице не особенно располагает к себе людей. Да и вообще... он не хотел драться.
Не любил он этого, хотя и хорошо справлялся. В детстве, когда все еще было иначе, когда их семья жила в большом красивом доме в престижном районе, отец каждый день уезжал на работу в машине с водителем, а вечером они с мамой смотрели по телевизору репортажи с его дипломатических встреч, у Се Ляня были медали с соревнований по кунг-фу и собственный красный пояс. Это не приносило большой радости, ему не особенно нравилось бить людей тогда, как и сейчас, но он послушно посещал тренировки, стараясь делать все хорошо — быть лучшим во всем. Чтобы отец в своих интервью с гордостью рассказывал о идеальной семье.
Все изменилось в одночасье. Ужасные обвинения против отца, судебная тяжба на несколько лет, во время которой они лишились сначала денег, потом и дома. Они до последнего старались держаться, даже когда совсем обнищали и стали изгоями — прежний круг не принимал их, потому что они были бедны, равные не могли простить, что когда-то они были богаты. Се Лянь не любил драться, но в новой школе ему приходилось это делать почти каждый день — он побеждал обычно, и не сразу понял, что это не отваживает, а только усиливает ненависть одноклассников. Они становились злее и злее, и однажды, пытаясь отбиться, он сломал одному из них ногу.
Разумеется, его выгнали из школы — тогда он еще ужасно об этом переживал: как же, выпускной класс, а у него даже справки не будет? Он пытался защищаться, оправдываться, искал свидетелей, объяснял... пока не понял, что всем наплевать. Дело не в том, что люди не знают, что их было восемь, а он один, что он защищался, а они нападали. Что они стащили и растоптали в грязи шапку, которую мама неумело связала ему своими руками, украли его рюкзак и утопили тетради и пытались шантажировать какими-то дурацкими фотографиями... Дело было не в том, что они не знали. Они просто не хотели признавать его невиновность. Они мечтали избавиться от него, только и всего.
А хуже всего было разочарование в глазах родителей, когда они узнали о случившемся.
Се Лянь вздохнул и запрокинул голову к дождливому небу. Холодные дождевые капли шлепали по щекам и сбегали влажными, похожими на слезы, дорожками. Не стоило об этом вспоминать. Родителей не было в живых давно, он успел смириться с этим. Так же, как с отсутствием образования, дома, постоянной работы. Первое время, когда ему еще было, где жить, он подрабатывал в приличных местах: уборщиком в кинотеатрах, мойщиком посуды в кафе. Но лишившись дома он лишился и права на нормальную работу. Никто не хотел нанимать бродягу, мало ли какая зараза прилипнет.
Се Лянь не обижался, он все понимал. И новое положение свое принимал стойко. Были бы руки и ноги, а работа найдется, думал он, и поскольку руки и ноги его пока были в порядке, то и на пропитание заработать до сих пор удавалось.
Сегодня его выбор — жестянки.
— Приступим? — сам себя спросил он, поправил за затылке узел, в который завязал грязные, отросшие до неприличия волосы, повыше подтянул воротник свитера, так, чтобы спрятать под ним несвежие бинты на шее и направился вдоль по торговой аллее, останавливаясь у каждой урны и с интересом изучая ее содержимое: в одной руке большой полиэтиленовый пакет, другая в кармане, бережно поглаживает недоеденную половинку маньтоу в промасленной бумаге.
Дождь и не думал прекращаться. Прохожие, все такие же безразличные к происходящему, бежали, не сбавляя скорости. И поэтому, наверное, Се Ляню так бросился в глаза один. Бредущий в такой ранний час медленной, развязной походкой, словно спешить ему было совсем некуда. Спортивная куртка, веселый, блуждающий взгляд. Жестянка в руке, которой он болтает так свободно, словно она уже почти пустая.
— Простите! — окликнул Се Лянь. И когда прохожий посмотрел на него, быстро поклонился. — Извините. Это ведь пустая банка? Она вам больше не нужна?