POP IT DON'T DROP IT [grossover] |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » POP IT DON'T DROP IT [grossover] » прожитое » кто сейчас коснётся выключателя
873 дня, за которые ничего не произойдёт: дом изогнётся насмешливой бровью ещё много раз, когда-то бесконечное, данное при рождении, начнёт истончаться, приёмник, настроенный на крейнов, плюётся белым шумом через слово; люк это чувствует, а нелл это знает, но здесь оставаться нельзя. люк приедет для того, чтобы уехать (нелл останется для того, чтобы остаться). |
Отредактировано Eleanor Crain (2018-11-30 11:39:49)
их было семеро -
Отчаянно любящих, незабвенно привязанных друг к другу.
Люк ускоряет шаг; он пытается бежать. Но пейзаж внутри глазных яблок не меняется - четыре стены, четыре угла, семь едва заметных царапин в изголовье кровати. Линия одной из - глубже, отчетливее других. Лицо исщепляет чуждое: девяносто секунд диссоциируют в восемь сотен дней, не оставляют шанса. Люк поднимается на локтях, комьями заглатывает воздух - он всё надеется, что холодная ладонь отпустит шею, что тремор покинет позвоночник, что рядом - после отчётливого щелчка - загорится на прикроватной тумбочке свет.
- Почему ты не спишь, Нелл? -
в вакууме тишины его голос звучит страшно; - Я умерла, мой братец.
Люк поднимается на локтях каждую ночь, ведомый бессмысленной силой, всматривается в трещины потолка. Считает до семи, горестно спотыкаясь уже на четырёх. - Я не вынесу этого, Нелл, - говорит он пустоте, и пустота внимает.
Он рядом с ней -
пальцы впиваются в худые плечи, глаза за толщей стёкол смотрят внимательно; он рядом с ней - трётся плечом о плечо, зависнув на краешке кровати; он рядом с ней - на фотографиях машет руками и прыгает в небо. Люк с годами горбится всё сильней - словно тянет его к земле груз тех ошибок, что совершил на горячую голову. Сначала ему не верят, потом - не доверяют вовсе. Он всё испортит. Как обычно, он всё испортит. Кожа под ударами натягивается и лопается; шакалисто смеётся боль под хлипкими рёбрами.
Стив говорит: вот, у меня двести долларов, возьми. Ширли говорит: нам не нужны проблемы, вот деньги. Уйди. Они откупаются, Люк с жадностью проглатывает откуп - поперёк горла застревают все обещания и попытки. Всё просто, всё просто до серой тоски - лучшее средство от похмелья героин. Вернуться не получается, потому что возвращаться не к кому.
Маленькая Нелл щёлкает прохвоста по носу. Люк просыпается, на горле алеют борозды, вспаханные ногтями. - Я не хотел этого, Пуговка. - сонно вяжет языком Люк, надавливая на глазные яблоки до привычного аляпистого танца, распускающегося под веками. - Я не хотел не оказаться рядом.
их было семеро -
Любви и верности их не было предела.
Люк петляет; кричит холодным домам о своей потери, перед его носом хлопают дверью. Улицы кишат счастливыми людьми, простыми судьбами. Люк собирает в кармане жестяные жетоны - четвёртый этап больше не кажется самым сложным; самым сложным оказывается продолжать этот бой без неё.
- Зачем мне возвращать себя, если, -
голос Люка бьётся в четырёх стенах реабилитационной палаты хриплым клёкотом. - Если тебя, - Люк не может заставить себя сказать вслух. - Если тебя, - Люк царапает сгиб локтя, царапает клеймо, оставленное челюстью Хилл Хаус. - Если тебя нет рядом.
(жил был человек из двух человек один целый такой человек)
Он может чувствовать её на расстоянии - чтобы не выдать себя, она зажимает ладошкой рот, но он то знает, что она прячется за тяжелой бархатной гардиной; в диком саду пахнет цветами и бурным ручьём, её платье рыжеет наравне с палящим солнцем. Он не спит, когда она не спит. Она слышит, когда он кричит - смелый мальчик не делится своими страхами, но она же знает, она чувствует, как по-кроличьи дёргается его сердце от каждого постороннего шороха, особенно ночью. В машине, несущей их семью навстречу неизвестному городу, очередному дому на лето, звучит музыка, и она поёт, весело дергает плечами в такт музыке, толкает его, вынуждая двигаться синхронно. Пластиковые пуговицы, пластиковые зелёные солдатики. На свадьбе она красивая, самая красивая из всех невест этого мира, он то знает. 
(потом вдруг не стало одного человека из двух человек)
В вывернутом наизнанку горле клокочет крик; холодные губы матери касаются лба. Она набирает телефонные номера, один за другим, она чувствует, что где-то там он снова сомневается. Её не волнует собственная боль, её волнует то, что он окончательно теряет себя. Люк скрипит зубами, но держится - держится, чёрт возьми! - он убегает не вслед своей прихоти, а привязанности ради; пальцы гнут телефонный провод - её отпечатки на экране до сих пор излучают тепло - голос Стива настойчиво просит сообщить, где он находится. А потом - слишком громкая тишина, слишком тщедушная пропасть, он падает. Девяносто дней чистоты скручиваются до девяноста секунд, он не смог остаться старшим братом, он не смог уследить, в безумной чехарде с пороками собственными, с собственной слабостью, он не смог ей вернуть себя. Потерял с грохотом - и без того барахтаясь за пределами её жизни - господи, сестрёнка, ты так красива в белом платье - наверное - Люк сжигает под ногами землю, и сгорает вместе с памятью. (и остался человек без человека внутри)
Восемьсот семьдесят два дня семейство Крейн - усечённое, рассечённое на трое -
залечивает свои раны и держится правильного курса. Смерть их очищает, как дождевая вода смывает грязные полосы с асфальта. Обуреваемый людьми и вниманием, Люк - ты же этого добивалась, не правда ли? - занимает своё место. Возвращается. Лишь побывав на той стороне - Тео дотрагивается пальцем до костенелой зазубрины на сгибе его локтя, морщится словно от удара - Люк осознает, что всегда был нужен им. В водовороте обмана, душевной хлипкости, моральной дисгармонии (его демоны оказались клыкастее прочих ), он знает, что ему никогда не хотели зла - даже, когда отталкивали. Даже, когда не верили.
Четыре стены отзываются гулкую тишиной - обуреваемый людьми, он с трудом переваривает время. С трудом привыкает к вниманию. С трудом вписывается в семейственность - страх снова всё испортить преследует ударами трости высокого человека в шляпе.
Восемьсот семьдесят третий день шелестит гравием под ногами -
Люк никому не говорит, куда отправляется. Хилл Хаус за решёткой скалится, огонёк над входной дверью гостеприимно мигает. Тёмные мысли в голове роятся; мы тебя здесь оставили, Неллс. Он не ждёт добродушия, но дом встречает внутри не развалинами - мягкий ковер (если принюхаться, он пахнет бензином), едва уловимые шаги наверху. Люк старается - совершенно в его стиле - не думать о последствиях.
- Нелли? -
он перешагивает порог, входная дверь сразу же закрывается. Прошлое наваливается на плечи.
По зубам ли тебе эта боль?
Отредактировано Luke Crain (2018-11-30 22:21:39)
and when you came down to save me
(when no one else could reach me)
and how you knew what to say
i don't know
Каждый раз дом зализывает вам раны (языком шершавым, как у большой дикой кошки): недавно Нелл зашла в Красную комнату и попала в домик на дереве, в вертикальном окне повешены солнце и луна; Люк снова писал «девочкам вход запрещён» и даже не оглянулся — пришлось закрыть дверь и открыть ещё несколько раз, чтобы вернуться туда, куда нужно. Дом сочиняет виноватого Артура, протягивающего к ней руки и закатывающего глаза до снежной белизны, и Нелл прячется поглубже — лежит в кровати в четырёхлетнем теле, дом говорит через Люка: тут безопасно. Шея снова ноет, от одеяла пахнет зимой и влажной могилой; приходится считать до семи, водя пальцем по краю пледа, и пытаться заглянуть Люку в глаза, но он снова спрашивает у Оливии: что, если нам приснится, что ты нас убьёшь? Нелл смаргивает пустую слезу и открывает глаза в пустоте. Хватит. Хва- | Нужно считать дни, чтобы мысли не разошлись на отдельные нитки и можно было понять, когда придёт настоящий Люк; время в доме трещит и выворачивается наизнанку: Нелл знает, что Люк придёт (он уже приходил), Нелл остекленела настолько, что несколько раз представляла, как он действительно останется (пожалуйста, лишь бы эту слабую мысль он не смог подглядеть). Дому такие мысли нравятся, и сначала даже Поппи затихает, занавешивая лицо выгоревшим жёлтым шёлком; Красная комната сипло дышит и даёт поговорить с Артуром: они сочиняют планировку будущего дома и спорят насчёт цвета занавесок (жёлтые, такие же Нелл увидит на кухне, проливая чай мимо рта). Горло Оливии забито лаской и землёй — она тоже протягивает руки, но Нелл достаточно представить бестелесность, чтобы никто не смог прикоснуться. |
AND I BLEEDЛюк разжимает крошечную ладонь: из неё ползут пауки, пуговицы на лапках, капли сиропа, пластиковые солдатики, шляпки гвоздей, занозы, клювы птиц, сидевших у его окна, запачканные кровью пластыри [...] а это, кажется, шприц. Нелл всего четыре, и она не может вспомнить, что это значит, и Люк берёт её руки в свои: тут безопасно. Нелл всего четыре, и она никак не может вспомнить, сколько им лет, и почему не стоит пить мамин чай, и почему Эбигейл снова жива и даже постригла чёлку — Нелл приходит в себя, когда взгляд царапают знакомые жёлтые занавески, и выталкивает Люка из Красной комнаты; прошёл уже год, а дом крутит это событие каждый чёртов день, добавляя всё новые и новые механизмы. 394 раза Нелл не ошиблась, на 395-й снова спрашивает (так тихо, чтобы ни дом, ни Люк не услышали): неужели ты не можешь остаться. Оста- | WHEN YOU CRY |
Нелл не может погасить свет, когда к дому подходит Люк — может, он бы передумал и забыл её лицо, или обиделся, или отрастил другого близнеца, не рождённого, но найденного (почему у тебя так мало друзей). Люк открывает дверь, и Нелл выбрасывает шляпу высокого человека во двор — он всегда ищет её по несколько часов, а Люку его видеть ни к чему. Наверное, не стоит улыбаться, чтобы он не подумал, будто в доме может быть живо и хорошо, хотя, наверное, нужно немного улыбнуться, потому что она рада и считала минуты до его возвращения:
— У нас сегодня беспорядок, прости.
Отрезать улыбку не получается (слабая, слабая, выгони его сразу).
Отредактировано Eleanor Crain (2018-12-01 14:52:49)
Чего торчишь ты, [...], на этой игле?
Рептилоиды
сожрут тебя.
Проглотят, не разжёвывая, не морщась, ибо не умеет ящериная морда
морщиться, а ящериная пасть причмокивать от удовольствия.
Люк Крейн не умеет ходить по воде, но умеет плыть - по течению; он профессионально снимает с себя ответственность (серьезными должно быть Ширли и Стиву) за каждый упущенный в молоко шанс. Ему никто не верит - и неверие это лишь ближе к отвесному краю подталкивает. Долгие годы, проведённые в наркотическом дурмане, раскладывают его личность на атомы, грязные отпечатки гнусаво мажут на семейных снимках: его остаётся с ними всё меньше. Каждое событие - как неверно расставленный приоритет. Каждое событие без него - главное, чтобы все были в спокойствии. Чтобы всё оставалось на своих местах. Люк проклинает себя за слабость, и неуверенно продолжает паритетный бой - на противоположной стороне стоит Нелл, волосы мокрые дождём, губы просят диллера о порции годной дури, последней порции. - Ты же вернёшь мне брата, черт возьми?
спрашивает она, глаза набухают страхом и непониманием.
Женщина с переломанной шеей вторит ей: либо ты, либо он.
Люк не успевает осознать её выбора, Люк остаётся расхлёбывать её жертву. Желудок недремлющего дома пуст слишком долго, скоро он начнёт переваривать самого себя. Тельце, завёрнутое в синее платье, уже давно сгнило под половицы Красной комнаты. На расстоянии тысячи километров Люк может слышать голос сестры - не зовущий вовсе, одичало прогоняющий вон - но от этого горче в разы. Мы оставили её там. Я оставил её там.
Люк переносит тело через порог - один единственный, этот шаг даётся ему много сложнее, чем двенадцать.
««
- я признаю, что бессилен перед своей болезнью, -
Люк обнимает руками полые рёбра, мнется с носка на пятку; он пытается не слышать голоса Ширли за стеной, пытается выкинуть из головы это оглушающее царапанье гелевой ручки о раскрытое пузо чековой книжки. Он чешет затылок, словно ищет тот провод, связывающий его с семьей - боже, он не хочет, не хочет приносить им одни неудобства, он не хочет мешать им, создавать проблемы. Но не может иначе; рядом сидит Нелл, перебирает бусины на браслете, окольцовывающем худое запястье. Ей бы радоваться жизни и не знать беды, ей бы гордиться старшим братом и хоть раз в жизни не быть старше его.
- я глубоко и бесстрашно исследовал себя, -
Разлинованные листы блокнота щерятся кривыми буквами, словами, только ему нужными. На полях рассыпаны чёрными пуговицами нарисованные звёзды, он чертит их в напоминании себе о том, что ничего не делается зря. Всё происходит - во имя. Люк заполняет пустоты сигаретным дымом, потому что иной отравой не может; смерть от рака лёгких не так ударит по совести, как от передозировки, давайте будем честными друг с другом. Каждый первый раз - первый жестяной жетон - клеймо о пережитых скорее физических, чем душевных страданиях; каждый мускул, каждое нервное окончание, выкрученное ломкой, очень долго будет надсадно выть. Жетон за девяносто дней чистоты теряется в кармане, губы плавит нервным поцелуем; господи, Нелл, ты бы мной гордилась, я ведь ещё горазд на спасение.
- я составил список всех тех людей, которым причинил зло, -
Он столько раз проигрывал, но нынче проигрыш - высокая цена; тело дёргается на пороге Хилл Хаус, петля на шее натягивается. Холодные руки, обезоруживающе родные, толкают в спину прочь - она спасает его так, как делала это раньше. Много, много раз. В списке четыре (пять) имени, перед которыми не замолвить собственной вины. Люк сжимает руку Стива и говорит, что нет, это был в последний раз. - Стив, я не сдавался, веришь? Стив, я был чистым! - кричит Люк в пустой комнате после бесконечной ночи без сна. Чашка со звёздами закатывается под кровать. Люк пробует стать хорошим человеком.
»»
Когда пальцы касаются решётки, обвитой ветхими скелетами дикого верболаза -
в клочковатом тумане не видно огня, полыхнувшего в окнах. Мрачный, полнившийся осиротевшими душами дом источает зло. Словно детскую обиду на то, что позволил лакомым пташкам улететь; так было на первый день, так будет и на пятьдесят седьмой. Люк останавливается за решёткой, двигатель автомобиля бухтит и кашляет; приглушенный солнечный свет грохочет над его головой. В первый раз он приезжает сюда днём - вид обглоданных костей (не) их семейного дома выбивает дух - во второй раз Люк приезжает вечером; двести семьдесят восьмой день, рандомно сорвав с петель крышу, приносит к порогу человека, яростно сражающегося против себя самого. Ему бы разделить это всеобъемлющее чувство подползающей к жилам тоски - когда в живых остаётся лишь одна твоя часть, фантомное присутствие добивает быстрее, чем нож в горло. Он снова видит Нелл, её мокрые волосы, она так яростно и чисто ему верит, а он снова и снова разбивает ей сердце. Он не находит в себе сил зайти (как и не находит сил выйти) - словно чувствует её оборону. Или придумывает, маленький Люк был всегда горазд на подобные выверты.(мы боимся увидеть себя явственно и без маски)
Под её ногами не скрипит половица; даже та, которая постоянно скулила посреди ночи, рождая в детском сознании разношерстный сонм клыкастых чудищ. Люк делает шаг навстречу, и замирает подле. Когда сквозь родные черты лица пробегает улыбка - неуловимая вовсе, но аккуратно теплая (не привязывай не привязывайся),
Люк шумно выдыхает. В горле клокочет неприятный солёный ком - так человек, лишённый однажды ног, заново чувствует почву. В состоянии кислородного голодания, что взять с него, обездоленного - отрежьте себе палец, будет много крови; отрежьте руку, ещё долго будете пытаться загребать ладонью воздух - его так просто обмануть. Хилл Хаус вокруг поджимается, словно пробудившийся зверь, почуявший живое сердцебиение.
- Прости, Пуговка, -
язык немеет; краем глаза он замечает, как на втором этаже Поппи Хилл впивается пальцами в перила лестницы. Оливия уводит её металлической хваткой - пусть дети сами разберутся. Люк успевает поймать материнский взгляд, в горле становится совсем тесно. Казалось бы, маленький Люк стал сильным человеком. Но перед глазами словно снова стёкла очков, запотевшие от загнанного дыхания под кроватью.
- Прости, что не навестил тебя раньше. -
колени предательски гнутся;
я лично возмещал причиненный этим людям ущерб так почему же забыл о тебе.
Отредактировано Luke Crain (2018-12-01 18:34:03)
Даже тот неучтенно чужой кто смотрит рядом |
Они знают, что раздражает её больше всего (после того, как перестали трогать сцены всех самоубийств, диссоциированный призрак матери-в-ночь-её-смерти, острые шизофренические эпизоды Поппи, лицо отца в момент договора с домом, желудком и совестью, крики ещё-не-высокого-мужчины и мышиная ногтевая возня из-за кирпичной кладки); больше всего её раздражают подглядывания дома в то прошлое, которое его даже не касается: неудачные сеансы у психотерапевта, бессонные ночи за рулём, лицо Люка в момент контроля, когда Нелл цепляется глазами за дрожащие дворники и разглядывает поцарапанное окно — это был его последний раз, а она отвернулась. Нелл подыгрывает дому, достраивающего лишь наполовину из её памяти кабинет предыдущего врача: спасибо за контейнирование, спасибо за почти участливое лицо, спасибо за отмену прошлых антидепрессантов и назначение новых, спасибо за молчаливую покорность, из которой любой призрак выглядывает настолько невозмутимо и глумливо, будто был в том кабинете два года назад. К тридцати Нелл выучила самые скользкие позу и выражение лица для терапии: голова задрана вверх, взгляд метит куда-то далеко, челюсть от напряжения сводит, а тон умело скрывает ебучее раздражение: да-да, психотическая природа, потому это всё продолжается и таблетки не помогают (скажите, а если выпить сразу 30, это поможет? ау, не молчите), я бы рассказала вам, что эта сумасшедшая повешенная стоит у вас за спиной, но вы опять улыбнётесь так покорно, будто по-другому и быть не могло, СПА-СИ-БО. После таких сеансов Нелл уже дома догоняла мысль о том, насколько же она должна быть больна, и вина скручивала руки и ноги ломотой, а сон не отзывался даже на зов целого блистера золпидема (а, чёрт, ты же уже мертва, сорри).
Однажды Нелл постучала в дверь Красной комнаты и изнутри выглянул Люк — в таком же свитере, как у предыдущего терапевта, и с такой же слабой улыбкой, доводящей Нелл до бешенства одним намёком; дом путает слова — вернее, плевать хотел на линейную последовательность и историческую достоверность, к чему эти изыски, когда в тебя одновременно втыкают ножи все призраки, встреченные за жизнь, смешно же — дом путает слова и в рот Люку вкладывает просто л у ч ш е е «пора противостоять своему прошлому». Рукав свитера Люка пропитывается кровью и переливается бензиновыми кольцами — Нелл крутит пальцем у виска и представляет себе сад (впрочем, до сада останутся ещё семь таких же безликих и раздробленных воспоминаний, и Нелл потом будет лежать в гамаке с внутренностями наружу, как у каждой послушной рыбы). Воздух внутрь не идёт. А ещё Люк, кажется, ударился той самой частью локтя, которая стреляет болью аж в глазницы. Осторожнее!
(если ты это слышишь)
Нелл лежит на гамаке — его не примять даже тяжестью трупа — на животе пятеро мёртвых котят, которых она отобрала у Поппи, потому что ей опять нездоровится и говорится гадости, солнце незамеченно пластиковое (Нелл научилась игнорировать даже настолько невзрачные иллюзии, как и то, что на жёсткой ткани гамака свалялся снег, который не тает даже под теплом только что умерших); рядом появляются мама с папой. Оливия — та её версия, что отпустила их и прорастила из вины панцирь и от Нелл ещё прячется — взглядом пересчитывает ресницы и не поднимает головы:
— Люк приехал, но, кажется, не может зайти.
В этот раз у Нелл получается упросить у дома не подмигивать огнями — нечего тебе здесь делать, уходи. Люк слушает — её, здравый смысл, свою головную боль, которую Нелл обнаружила около получаса назад и не сразу отделила от собственной — и уходит, и Нелл стоит радоваться.
Но не получается.
(а эту мысль, пожалуйста, не читай)
Вчера Нелл попросила миссис Дадли принести свежий чай и новые чашки — эти не со звёздами, конечно, а ещё без плесени прошлого и крысиного яда — знала, что в этот раз Люк её ослушается, зайдёт и будет искать ответы
(Нелл придётся врать, и одна эта мысль выводит её из себя быстрее, чем вопли из подвала)
— Какая разница, ты же пришёл, — а вообще-то не стоило вторую часть ответа Нелл бережёт до следующего часа, — расскажешь, как у вас дела? Клара принесла чай, правда, делать его придётся тебе, прости.
(Нелл тренировалась всю ночь, но пальцами сквозит мимо ложек и смогла только рассыпать заварку)
— Я уже почти ничего не слышу от остальных.
(Нелл улыбается на всякий случай, но не уверена, как улыбаться правильно)
Отредактировано Eleanor Crain (2018-12-03 15:42:30)
[* * *]
перед закатом
он вернулся в дом ребёнка
в лесном посёлке
откуда так и не смог уехать
за все эти годы
- Он был в подвале, даже порвал мне футболку, -
чёрные линии скалятся с белоснежного листа, детские руки сводят неуверенные штрихи в злые глаза; - А они мне всё равно не верят.
В маленьком Люке растёт, нагнетается недовольство. Забившись под кровать, он не слышит ничего, кроме дыхания дома: тяжелые занавески дёргаются на сквозняке, старый деревянный пол скрипит, насекомые в стенах царапают выход наружу. Свернувшись на мокром от пота матрасе, он не слышит ничего, кроме обезоруживающего, оголтелого - вынужденно больного - одиночества: медсёстры шелестят больничными картами, в жерле капельницы по спирали двигается расплавленное лекарство, за окном течёт размеренная, неудобоваримая чужая жизнь. Расшатывая замок в двери, он не слышит ничего, кроме набухающего горлового спазма, оглушающей тоски непрерывного телефонного гудка, мерзкого озноба, сколачивающего бастион вдоль позвоночника. Ты боишься, потому что и я боюсь.
Огонь, брыкающийся в мусорном контейнере, жадно лижет огрубевшую кожу ладоней, смиренно припекает изъеденную болью шею; Люк лежит на полу, буквально и весьма драматично, воткнувшись носом в ложбинку соединения кафельных плит, фаянс неоново-жёлтым бельмом гноится на корочке закрытых глаз. - Господи, Нелли, ты бы меня сейчас видела, - тягуче смеётся неудачник, хрустит желваками, губами вперившись в могильный холод. Запах горелых внутренностей смешивается с просроченными консервами и пустыми карманами, почерневшая ложка гнётся коромыслом, исполняет самое чудесатое из чудес - гонит кровь по венам, сгущает краски, в принципе, откровенно наёбывает. Люк ресницами не достаёт до пола в избитой ванной комнате, но проснуться в собственной блевоте ему не прельщает, поэтому - каждый раз - диаметрально медленно ползёт через порог, сдирает локти на изношенных толстовках, бренно ищет пятый угол. Наркотические трипы ничем хорошим не заканчиваются, лишь ослепляющим, выматывающим голодом, апатией, той собачьей слабостью, которая способна любого человека низвергнуть на колени, а наркомана совсем просто - у него нет ни костей, ни гордости. Когда под ногами шелестит гравий, иссушенные ветки, каменные огрызки, когда ворота Хилл Хаус раскрываются с протяжным стоном, он вспоминает именно об этом:
(зло не позволит увидеть) до него не доносится смех маленькой Нелли, танцующей вокруг Ширли; он не слышит шипение лопающихся пузырьков лимонада, словно рвущихся наружу рассыпаться по лужайке; мать не придерживает край широкополой шляпы, жмурясь на солнце; он не заглядывает за плечо Стива, на экране телевизора не светится «игра окончена»; брат не диктует ему по слогам, не подкидывает в воздух пластиковых солдатиков; он не слышит счёта отца, прижимающего ладони к глаза, найти всех пятерых детей в таком огромном доме кажется непосильной задачей вовсе, но первого всегда находят Люка, а последней Тео, потому что она чувствует слепые пятна. - Мне не больно, - щебечет маленький Люк, поддевая ногтем костенелую ранку на колене, Нелли морщится так, словно царапина и на её ноге. Он не вспоминает об этом - шаги по скелетам воспоминаниям неспешные, но нервные; дом, спящий хищник, не позволяет хорошему так быстро всплыть на поверхности, гонит в ловушку, безжалостно коверкает и выворачивает прошлое, оставляет вам самый тяжелый труд: снять липкую паутину самостоятельно, набить шишек, станцевать на спрятанных граблях, и поэтому -
абстинентный синдром, отголоски тяжёлого наркотического похмелья (ведь ему же удалось проснуться, правда? на дереве не осталось дрозда, и не робин зовут его вовсе) вот, о чем ему напомнил дом уже на входе, осклабившись за спиной сестры. Хилл Хаус сдержанно толкает его сквозняком в плечо - а вокруг ведь те декорации, из их детства, не разруха да серость, игривый призрачный фарс - Люк делает неуловимый, нетвердый шаг назад, и в попытке не показать замешательства, теряет на долю секунды зрительный контакт с Нелл.
(с этой виной ему жить долго например целую вечность)
- Что? -
Люк на мгновение вяжет языком, прилипшем к нёбу. За беззубым окном отчетливо движется тень, движутся звуки сухой травы (не высокий ли это человек ищет свою шляпу?) - Прости. - вслух не произносится, хрустит на зубах и одеревенелом горле риторической паузой. Люк тормозит разыгравшееся воображение (к играм дома невозможно привыкнуть но у нелл кажется этот трюк уже получается), качает головой, прогоняя туманный морок. Он не хочет, чтобы Нелли этого заметила, но знает - она чувствует каждый его жест, каждый всклокоченный лицевой мускул заочно, загодя, за несколько сердечных ударов до.
- У остальных всё ... Налаживается, - Люк проходит за ней на кухню, мимо высокой лестницы, поднимающейся к спальням. Комнаты разбросаны на втором этаже, они до сих дышат чужими смертями и ночными кошмарами. Люку кажется, что он слышит звуки распаковываемых вещей, отцовский голос, объясняющий, самая большая комната будет у близнецов, смирись, Тео. Но всё слышится словно через пелену, словно голову накрыли подушкой и давят сверху. Люк не провёл ещё в этом доме и нескольких минут, но, кажется, у Хилл Хаус затеплилась надежда на новую порцию еды. Люк знает, что Нелли не позволит. (но вдруг люк сам захочет остаться?)
- Тео переехала, Ширли хочет начать новый бизнес, менее.. мрачный, - Люк усмехается, царапая ободок пузатой чашки. - Кстати, Стив скоро станет отцом. - он поднимает взгляд на Нелли, словно аккуратно подбирая следующие слова. Люк не говорит о себе, потому что чувствует, как внутри нарастает опасный вал. Сестра улыбается, словно опережая его на два такта.
- Сейчас хотел спросить, как дела у тебя, но это ведь охренительно уместный вопрос с моей стороны! - огрызок смеха выходит лающим, горьким на вкус. Близнецовое молчание успокаивает. Как в старые-добрые.
Взгляд упирается в её руки - в те времена, когда их ещё не совсем разбросало по разные стороны, эти руки не раз тащили его из подворотни, накуренного в хлам, с разорванными рукавами и разбитым ртом. Люк, зачем ты сюда пришёл? Лишний раз убедиться в том, что без неё всё зря?
Люк вздрагивает, когда в холле раздаётся скрип половиц. Хилл Хаус, чёртов шутник.
Отредактировано Luke Crain (2018-12-02 23:57:29)
я не жилец, тебе ли меня жалеть
тело мое — бесформенное желе
В университете Нелл несколько раз курила траву, но ей не понравилось: единственное, что запомнила — почти что невыносимый поток мыслей, беспокойный и тревожный, размытый и при этом опредмеченный. В ушах грохотала музыка, в желудке было что-то около литра пива и пачки кукурузных чипсов, и Нелл тошнило от паники, с которой ничего не получалось сделать, и одновременной расслабленности, а успокаивала только мысль о том, что в сумке лежит тот самый нож и что она в любой момент может уйти в туалет или в свою комнату и пустить кровь; вот какой-то косяк идёт по очередному кругу (кажется, Нелл тоже в нём), и она зачем-то снова затягивается, зачем, зачем, блять. В конце концов, мысли о том, чтобы вырезать на себе уже хоть что-нибудь — это хождение по спирали, выложенной на одной плоскости: идёшь по кругу, натыкаешься на мысль, идёшь дальше, натыкаешься на следующую, спотыкаешься, отказываешься, идёшь. Но в центре всё-таки сраный нож, и ты выдыхаешь почти с раздражением «ладно, ЛАДНО, БЛЯТЬ» и режешь. Нелл сначала пугалась, а потом, шрамов сто спустя — от почти незаметных до келоидных монстров — перестала думать об этом, потому что к чему хранить тело? Для чего? Для кого? Она боится только того, что потом это кто-нибудь (Люк, отвернись) увидит и подумает что-то плохое — а с Нелл всё в полном порядке — или что придётся объяснять, что это значит (на одной из вечеринок, куда она пришла по той же причине, по которой курила траву во второй раз — то есть хрен знает зачем, какой-то парень вывернул её руку и спросил, зачем она это делает, Нелл, конечно, ничего не сказала).
И танцы эти с ножом и дурацкой привычкой неделями замыкаться в мыслях о том, что можно пустить кровь, тянутся годы и десятилетия, и иногда Нелл страшно, что проблемы Люка идут от того же, и каждый раз, когда она отсчитывает десять мысленных сцен соприкосновения лезвия и кожи, и того упоительного момента, когда боли даже не чувствуешь, Люк мучается от другой навязчивости, своей, и Нелл ничем ему не помогает, совершенно ничем, только делает всё сложнее
(потому лучше резать сразу, детка!)
и всех остальных она тоже тяготит, как лежащий в сумке нож, о котором Крейны вспоминают в моменты неудобства; когда она говорит об этом новому о-че-ред-но-му психотерапевту, он не меняется в лице и спрашивает: а почему вы выбрали это сравнение? нож? Нелл думает: потому что я режу себя ножом, придурок; Нелл отвечает, глядя на очередного призрака: не знаю.
Когда ты умираешь, тревога перестаёт копошиться в желудке, и размывается на долгие и долгие секунды — так она перестаёт быть состоянием и становится пространством, и после смерти Нелл ещё лучше удаётся отмахиваться от неё, как от мыслей о селфхарме на первых действительно работающих таблетках; теперь он думает о том, сколько продлится терапевтический эффект умирания, и не проходит и трёх лет, как он иссякает, и она начинает понимать, отчего в фильмах и книгах призраки такие нервные: их убивают и калечат каждую секунду, а не сколько-то там лет назад. Линейное-нелинейное, время не прямая, боль больше не приходит — боль теперь не уходит, ей просто некуда. «Надо же, были раньше и плюсы», думает Нелл.
Терапевтический эффект можно продлить: вытолкнув в очередной раз Люка из Красной Комнаты или мысленно прочитав Шерли лекцию о том, что надолго ты себя всё равно не закроешь; но чем дальше по датам продвигается время, тем сложнее подслушивать за другими новости, и эмоции Тео — эти настоящие, неподдельные — ускользают от Нелл, оставаясь нечёткими образами, и семейный катарсис на 2 года трезвости Люка доходит до неё как открытка на Рождество (пожелание интересное и все поставили свои подписи, но стихи написал неизвестный литературный раб).
Но вот рядом Люк, и из цикла мыслей об открытках, глупых аналогиях и общей злости выйти легче, чем когда-либо:
— Так и знала! — Нелл действительно рада (той радостью, с которой ребёнок проезжает без падения первые несколько метров на двухколёсном велосипеде). — Иногда думаю о том, какие сказки Стив будет читать своему ребёнку, и смеюсь, потому что.. Ну, знаешь, почему.
(В детстве её немного настораживало, как много всего он знает, а ведь разницы в возрасте у них было не так уж и много)
— О, тут есть чем себя развлечь, как бы глупо это ни звучало, — Нелл улыбается честно, потому что не соврала, — э-э, в этом месяце, например, мы учим Поппи не срываться в припадки ярости очень быстро. Здорово думать, конечно, что этот дом можно чему-то научить.
(Это её ноги злостно топчут половицы, эй, Поппи, проваливай)
вечная мерзлота вековая стынь
ряженые ладони глухой туман
и с табуретной гибельной высоты
ты говоришь: зима
И не существует времени до, лишь тягучее, противно прилипающее к подошве - после;
отражение в зеркалах пополам. Пятна родинок на плече продолжаются россыпью по её спине. И походка след в след, и прищур глаз, и интонация голоса в телефонных проводах смешивается да теряется. Люк смаргивает пустоту, и после смерти сестры снова учится двигать костями - пустотелыми, ржавыми; голова, посаженная на шарниры (да, мы принимаем ваши соболезнования, да, нелли была чудесной девочкой), кренится в сторону - в попытке скрыть пробоину возле правого виска - голова искренне старается держать всё в поле зрения, задавать наводящие вопросы, - при повороте кость, торчащая в районе шеи, норовит проткнуть кожу - голова кивает, кисло улыбается, пережевывает еду, пытается управлять этим тряпичным телом, не быть пучеглазым бревном; не получается,
Люк скрывается в ванной комнате, зубы пузырятся воем, приходится заткнуть глотку комком полотенца, а потом, и вовсе, дугой ладони - боль от неосторожного укуса отрезвляет и говорит с ним голосом Нелл. - Не спеши, братец, - грязные полосы на платье, ровные строчки на обоях. - Ты всего лишь остался один, - мёртвая скалится в зеркале, хохочет в водостоке за расшторенным окном, на квадраты кафеля падают влажные комья земли. Люк чувствует, как деревенеют мускулы лица, пальцы по-птичьи скрючивает; легочные мешки сжимаются - Люк опускает голову и наблюдает со стороны, как прозрачная рука сестры копошится в грудной клетке, что-то нащупывает, но не находит. Мёртвая прикусывает нижнюю губу (о боже, вот и профессор, смеётся маленький Люк в ушной раковине), хмурит лоб, и вот уже рука по локоть в грудине. - Точно. - скрипит. - Нет у тебя больше сердца. Не осталось. - в ванной комнате пахнет бензином и свежеиспеченным печеньем.
Люк никогда не расскажет - Хилл Хаус умелец да шутник;
Люк никогда не расскажет, что иногда даже верил ей, той, мёртвой.
Если после правой щеки, подставить левую, не останется и живого места; Люк промахивается пальцами по горячему пузу чайника и, тихо, но выразительно ругнувшись, смотрит на Нелл. Родители не услышат - их любимая в детстве игра (остаётся лишь прищёлкнуть по носу мелкую, или же увернуться от её нападок) на кухне мёртвого дома приобретает новые краски. Над головой едва слышно трещит потолок, шаги скрадывает когда-то ворсистый, нынче съеденный молью ковёр; он поднимает голову, несколько секунд измеряет взглядом тусклые лампочки.
- Я думаю, сын у Стива тоже будет с.. воображением. - Люк слабо улыбается. - Да, сын. Надеюсь, этому Крейну повезет больше, чем нам. - Люк царапает ложкой волокнистую заварку, слышит, как чаинки разбухают под горячей водой. Снова слышит скрип половиц, но теперь значительно дальше. Мысли о Красной комнате возникают сами, их никто не зовёт. Кипяток разбивается на дне чашки, в шелесте занавесок поёт дрозд. Раз, два, три. В Красной комнате, скорее всего, снова и снова разливают крысиный яд, платье матери в цвет крови - Люк не удерживает чайник и с грохотом опускает его на стол. - Извини.
знаешь, нелли, остаться одному совсем не страшно. |
Так выпало, и с этим не поспоришь: тишина длится ровно девяносто секунд. Шелест сухой травы за окном становится настойчивее, скрип половиц на втором этаже отдаляется. Люк не знает, как Нелл удалось уговорить Хилл Хаус не сожрать его ещё на пороге - быть может, дом даже за сотни километров до сих пор умеет читать его мысли; голова на шарнирах пытается напомнить о цели приезда. Увидеть её? Узнать, как там, после смерти? Желания и причины переворачиваются с ног на голову, замещают смысл на что-то инородное. Не время. Успеется. Люк не знает, как сказать ей о том, что решил не возвращаться. Не знает, как сказать ей, мол, извини, твой братец как всегда устал плыть против течения, легче оправдать самые худшие ожидания. А хотел ли он это говорить, в принципе?
- Как ты находишь с ними общий язык? - вопрос звучит риторическим (и отчасти идиотским). Пожизненное и посмертное заключение на общих квадратных метрах явно научит не только дипломатии, но и многому другому.
- А я два года чист. - говорит Люк, не отрывая взгляда от второй чашки, пустой. Бельмо на глазу. Напоминание о том, что только снаружи Хилл Хаус кажется живым. - Два года, абсолютно. Из этих гребаных жетонов можно построить Уиллис-тауэр. - Люк достаёт из кармана последний жетон NA, чиркает ребром по столу.
- Я должен был ... - выручает осиплость.
(до семи досчитать быстрее, чем до восемьсот семидесяти трёх
но теперь там пустые гнёзда, и я не знаю, что с этим делать)
Отредактировано Luke Crain (2019-07-27 23:12:53)
Вы здесь » POP IT DON'T DROP IT [grossover] » прожитое » кто сейчас коснётся выключателя
