[icon]https://a.radikal.ru/a12/2003/76/887127e9155c.jpg[/icon][sign]
[/sign]
Мир проклятый, мир поломанный, в котором чувства превращаются в слабость и стираются не из памяти, но из самой сути, искажаются в больное, чуждое и чужое. Змей взбешен, подавлен, посажен в клетку, распят и разобран, собран в новое по чужой воле, вынужденный подчиняться и проглатывать совершенное, царапая горло до крови. Ведь сопротивление - показано наглядно - бесполезно.
Надменность, сдавленность и перехваченный контроль - вот что выводило Орочимару из себя, вот что бросало его в ядовитую и кипучую злобу в любой своей форме. Ибо ненавидел, ибо слишком хорошо помнил все это со времен Корня и предпочитал контролировать сам, нежели попадаться в ловушки. Прежде они с Саске представляли из себя симбиоз почти идеальный, где один давал другому недостающее. Стабильность и хаотичность, пустота и краски, устойчивость и зыбкость, что - осознаваемо это было ими или нет, но давало им то преломление, то видение картины мира, что не ломало их и не делало иными, но позволяло ее расширить за счет другого, не будучи им не поглощенным ни искаженным. И что-то пошло не так, что-то сломалось, превратив эту идеальную, зиждущуюся на прагматизме, удобстве и эстетической привлекательности картинку, из симбиоза в паразитизм, в обыденность предательства для одного и в навязчивую зависимость для другого, что обоих не устраивало, ибо сводило все к тому, откуда их путь и начинался.
Одного неизменно и постоянно хотели заполучить, захватить, переписать и использовать, другой слишком долго был подавляем, слаб и несвободен, прежде чем воссоздал себя сам, став пауком, хищником и тем, кто забирал, но не отдавал. Был ли после этого возврат к прежнему, когда один уходит, а второй остается, когда один возвращается всегда и в любом виде, зная, что дверь открыта, что его примут и не спросят ни о чем, чего он не хотел бы рассказать?
Орочимару мог простить Саске многое. Он мог наслаждаться над своим заточением в нем, ценить его прелесть и красоту, принимать Саске целиком и полностью, будучи восхищенным одним его существованием. Он признавал за Учиха право на свое заточение, что вписывалось в рамки рыночной системы взаимоотношений их реальности, он понимал и ценил то, почему Учиха оставил его в живых, несмотря на содеянное и даже почему искал тело - польза. Орочимару был полезен, Орочимару латал тело, ставил модификации, уничтожал следы и вирусы, и всегда, всегда был на месте. Получал с этого не меньше и в плане познания, и в плане пользы. Понятно, просто, вписывалось в рамки двоичного кода и переваривалось любой операционной системой в их больном естестве.
Но не теперь.
Саннин не церемонится, врываясь в разум девчонки грубо и быстро, проглатывает ее стоны и крики, разрывая все связи в ее душе и теле без изящества и аккуратности, за что получает отдачу, за что ловит полный сонм физических ощущений по нейронам, по нейроволокнам, по тактильным иплантатам, что усиливают для нее всякое ощущение в разы. Тоже прагматично, тоже понятно, но невыносимо для того, кто был лишен всякого контакта с физическим чересчур_долго.
Это было слишком.
Слишком много, слишком полно, слишком чрезмерно и словно бы влекло Орочимару в пучину жаркую, душную, сладкую и невыносимую, не будучи подконтрольным ему. Ощущения были столь сильны, что рецепторы этого сосуда выгорели их закоротило и свело судорогой и Змей, благодаря телу, что еще не осознало произошедшего, получил почти невыносимую для разума дозу удовольствия, что вместе с агонией распадающейся личности слилось в один сплошной поток, столкнувшись с непреодолимой силой ровно посередине.
Это тело еще не знало подобной реакции и никогда не узнает, никогда не будет сгибаться, сжиматься и цепляться так, как в эти мгновения, никогда не выдаст такой ответной реакции на то, что с ним делают снаружи и изнутри. Этот момент единения на ином плане, не изведанный Орочимару что, между прочим, был допущен, был Саске какое-то время, пристрастился, подсел, разделил с ним бытие - что не проходит бесследно ни для кого. Это были эмоции, это были впечатления, это было то неповторимое, уникальное и неизведанное, на что Орочимару всегда был падок, чего хотел больше и безгранично, с жадностью хватаясь за все, чего еще не пробовал. И даже сейчас это был полноценный восторг, сравнимый с заполнившим легкие опиумом, но восторг на той тонкой грани, которая может сломать и стереть и без того сломанное и стертое, превращая его в осколки, из которых не собрать целостной системы.
Орочимару ощущает все и одновременно, едва удерживая свое сознание под контролем и держа под контролем же чужое тело, что переживает две смерти разом и от того не может разобраться, извиваться ли ему в судорогах удовольствия или же агонии. Саннин не будет разбирать этих ощущений, сколь бы привлекательны они ни были, сколь бы неповторимо ни ощущалось вливание себя в тело, что находится на пике эндорфинового и адреналинового всплеска, что вцепилось пальцами - ногтями - в чужие плечи, и пальцы эти Змей вдавливает глубже, сильнее, еще не имея полного контроля над телом, но в силах усилить и продолжить движения, которые начала еще она.
Свистящее и натужное дыхание вырывается сквозь плотно сжатые губы, пока тело еще приходит в себя, захваченное так резко и так грубо, без привычных вкрадчивых и змеиных алгоритмов. Агония его похожа на томное послевкусие и сложно сказать, тело выгнуто дугой потому, что суть его болезненно стерта и уничтожена мстительной вирусной сущностью, или же это остатки оргазма оседают на пол, не в силах собрать и свести бедра, приподнять руки или повернуть голову на безразличный звук чужих шагов. Только глаза - колючие знакомо, пусть пока и чужие, следят за каждым шагом Саске, выслеживают, как змея из листвы.
Кто я тебе? Кто я тебе, ктоятебе, кто я...
Хочется расхохотаться над мальчишкой, возомнившим о себе, решившим, что значит для Саннина что-то большее чем дополнение, чем удобство, чем.... все. Значит.
Что сомалось, что пошло не так? Саннин лихорадочно свивает в кольца коды своих мыслей, остаточные ресурсы которых подстраивают и перестраивают тело, чтобы взять его под контроль окончательно, обмануть, заставить верить в то, что все хорошо и в нем не сидит система, что уже начала его медленное уничтожение. Доза дофамина и окситоцина, капля электрических импульсов, поправленные и собранные воедино ощущения, переведенные в плоскость удовольствия, что вновь посылают по телу приятную дрожь. Все для того, чтобы сосуд ощущал себя комфортно и не пытался отторгать, чтобы чужая оболочка подчинилась системе, перестав воспринимать ее как угрозу, перестав в тревоге посылать на него все новые формы сопротивления в попытках подавить и прогнать Орочимару.
Кто я тебе?
Он поднимается на дрожащих руках, выпрямляется и после... да, смеется, вжимает ладони в податливые мягкие подушки низкого дивана и задыхается от смеха, восторженного, хриплого и низкого, вовсе не женского, что контрастом бьет по всем аудиальным и визуальным паттернам. Он один, только желтые глаза змей, что недоуменно сползаются ближе, кружат и еще не понимают, что или кто перед ними.
Кто я тебе? Кто?
Он привык быть близко, быть почти одним и это появление нежелательного элемента вызвало почти аутоиммунную реакцию системы, возжелавшей сожрать и уничтожить все, что представляет угрозу. Как и Саске. Как Учиха для нормальной (если это словно было применимо к его извращенной системе) работы, для нормального функционирования того, что на уровне кодов, программ, физики и импульсов было Орочимару. Вот что произошло и вот что случилось. Все просто и, одновременно, до невозможности сложно.
Ведь то, что произошло сейчас было прекрасно, великолепно, восхитительно! Ведь это были чистые эмоции, пусть негативные, пусть поломанные, пусть трактуемые ими неумело и исходя из прошлого больного опыта, но это было оно. Все рождалось желанием получить от другого больше, больше чем то, что уже было, хотя и кажется, что больше и лучше этого уже некуда. Саннин понимает, знает, что все выросло из опрометчивого поступка, неверно истрактованного под опиумными парами желания, почти сублимации, что вылилось в попытку поглотить и присвоить желаемое в привычном и знакомом действии. Быть может то же самое двигало и Саске сейчас, помимо очевидного физического притяжения и потребности. Желание и потребность в ответной реакции, желание удостовериться, что Саннин ценил и оценил все то, что было для него сделано. Все привелегии, всю глубину того, как Орочимару выделили из толпы, как пустили ближе. Что больше не посягнет, не повторит и не придаст, как прочие и как иные.
И Саннин, наверное, понимал это, был бы благодарен, но не умел. Нормальное не для него - не научили, изничтожили, как и из Саске некогда. Оставалось лишь надеется на то, что другой смог бы верно понять все эти ненормальные, уничтожающие, саморазрушительные порывы. Но они не могли. Потому что стереотипы были слишком сильны, неискоренимы были привычные ожидания от мира, что переносили и на себя. Не хватило (взаимо)понимания, что и вылилось в это: в обиду, в ярость, в мнимую ненависть и злобу друг на друга, ибо так проще и понятнее, так легко воспринять и понять этот мир, выработать к нему отношение, не обременяя себя излишними эмоциями и суждениями. Ведь у Саске была цель, больше и ближе которой у него не имелось, которую ничто и никто не имел права затмить, а Орочимару не желал, боялся и отрицал всякое постоянство, что могло породить зависимость более длительную, чем минутная.
И что же теперь? Вопрос больше не требует ответа, вопрос повисает в воздухе, но того, кто его задал уже нет и, быть может, не будет. Орочимару хмыкает, ищет взглядом комок пушистой шерсти с кибернетическими лапами и хмыкает снова, с усилием поднимая себя на дрожащие ноги.
И после бросает себя в новый виток, забывается в модернизации, в переделке, создавая истинный шедевр из столь податливого сосуда. Наивные глаза вырваны с корнем и мир привычно сужается до узких иголочных зрачков, окрашивается в золотой неон; мир снова прост и упорядочен, разложен по полочкам и подвергнуть бесконечному анализу. Он прослаивает кожу тончайшими нитями волокон, делает тело крепче и устойчивее к любым воздействиям, разбрасывает ловушки, заключает мозг в титановую оболочку и отбрасывает все лишнее, лепя самого себя, воссоздавая и улучшая, как никогда прежде. Тело податливо и послушно, оно принимает почти все, что он желал бы сделать с ним и Орочимару почти готов простить ему все, свидетелем чего он стал. Простить ему то желание, что оно вызвало у Саске. В итоге от прежнего остается так мало и так много одновременно, что Саннин, будучи собой, оставаясь собой и узнаваясь мгновенно, при всем этом, становится иным, более гибким, более хищным, более выносливым, как и всегда, когда тело еще не изношено, когда он заботится о нем и почти не отравляет опиумными парами, когда оно еще не распадается и не требует стимуляторов, чтобы выдерживать его присутствие в себе.
На время это отвлекает, он забывает и стирает в себе все следы присутствия другого, почти не ощущает Учиха на периферии сознания, будучи по-прежнему связан с ним одной структурой кодов и единой сетью, пусть даже и ограждает себя от нее. Но привычка, что выработалась за эти годы, потребность во впечатлениях, в чужом взгляде во вне, в информации становится сильнее и Орочимару все чаще выползает в сеть, все чаще подключается к разъемам у основания шеи, задействуя всю мощь своих личных машин для того, чтобы расширять границы своего пространства, захватывать все новые территории в системе, подчинять и ассимилировать их ради знаний, ради удовлетворения, ради заполнения. Так или иначе, но он понимает, знает, улавливает крупицы информации о том, что делает Саске, зная где искать и куда смотреть.
Саске взбудоражил Корень, привлек к себе их неусыпное внимание, пусть они еще и не понимают, что или кого обнаружили. Учиха ищет Итачи, ищет упорно и целенаправленно, что не удивляет Орочимару, не после всех этих лет, не после той уловленной и прочувствованной внутри у Саске ненависти. Но, быть может, торопится или становится слишком азартен, оставляя за собой следы, пусть и незначительные, которые Орочимару привычно стирает из памяти, маскирует и удаляет, умело оттягивая внимание Корня на себя. Запутывая, ускользая, наводя на ложный след и заводя в тупик с виртуозностью, выработанной годами. Да, иногда его ловят, но он умеет ставить ловушки, умеет убивать и разрывать на кусочки неосторожных, а потому не видит в этом проблемы.
До тех пор, пока дверь его дома не распахивается вновь спустя... В тот момент, когда он глубоко отравляет себя опиумом, почти не видя ничего за плотными седыми парами, заполнившими его темную комнату с редкими полосами фиолетового света из-за жалюзи. Он не в силах прекратить начатое движение и легкие уже втягивают дым, лишь после позволив вдоху совершиться, а трубке оторваться от губ. Белые змеи, тесно обвившие его затянутую в черное талию, поднимают головы и пронзают темноту своими взглядами, пробуют воздух раздвоенными языками и волнуются, сжимая его еще теснее, но не смея рвануть вперед без его прямого разрешения. Орочимару тонко улыбается, роняет руку с трубкой на спинку дивана и не спешит поднять откинутую назад голову, рассматривая затянутый проводами и тканями потолок, словно перекинутая через спинку дивана копна черных волос оттягивает и ломает ему тонкую шею. Все, на что его хватает, это подобрать под себя босые ступни и медленно выдохнуть белый дым над собой. Саске. Дверь так и осталась открытой для него, и он пришел. Зачем? Кто знает. Почему? Не важно. Он скажет и Орочимару вполне готов его послушать.
Отредактировано Orochimaru (2020-03-27 13:38:27)
