...разум говорит тебе,
     Что не твоё искусство эту боль родит.
Эсхил, Прометей прикованный

[indent]Феб шёл с востока — вместе с первыми лучами солнца, — неся с собой морскую соль и жаркий, терпкий запах переспелой смоковницы с узких улочек Созополя.
[indent] Его звали Данко — и он служил рыбаком на маленькой лодке — как и его отец, как и отец его отца, — был сметлив, смешлив, звёздно-улыбчив — и горожане любили его. Говорливые торгаши-греки, облюбовавшие бывшую эллинскую колонию, приветливо скалились, когда он шёл зарёю через главную улицу к пристани, и щедро угощали разбавленным вином — когда он возвращался. Данко, не знавший их языка, всегда отвечал руками: «благодаря ви, благодаря ви много», — и торопился к родному порогу.
[indent] К Ладе.
[indent] Лада была светлоглаза, красива, как праздник, немного нервна — и носила под сердцем его дитя: местный доктор, странно набожный человек, клялся Солуньскими братьями, что им ждать не одного — двоих. Лада растягивала губы в серпе улыбки, едва сдерживая слёзы, и искала руку Данко, мозолистую, привыкшую к чёрной работе: она боялась быть матерью, и Данко целовал кончики её пальцев, успокаивающе заглядывал в лицо — обещал. Гала, его мать, говорливая, будто проснувшаяся на заре птица (в хорошие дни) вилась рядом,  — пока не было Данко,— помогая советом и делом, и Лада смягчалась — едва-едва.
[indent] Замирала она, забывая о тревогах, лишь ночами: тяжело укладывалась на бок, чуть подтягивая ноги к животу в защитном жесте, и запускала пальцы ему в кудри, жёсткие и колючие — войлочные. «Вот же дурак, не любить такие, да это ж тебе сам Бог ерошил волосы, накручивал на мизинец», — шептала Лада — и слова застывали на её губах, влажных и полных. Данко целовал их, осторожно обнимал её — пальцы даже сквозь сон гладили нежную кожу на её животе, гладкую, натянутую, как жаберная сеть.
[indent] На рассвете он уходил в порт — жизнь Данко шла от зорь до вечерок, была проста, естественна, как дыхание, — и оттого прекрасна.
[indent] А потом он проснулся.
[indent] Обычно Данко спал крепко — слишком уставал, работая, чтобы беспокойно вздрагивать по ночам — и будить Ладу — но виденье, безобразное, нелепо-сложное, как бы сосредоточившее в себе всю телесную грубость мира, картина, рождённая иным, не его сознанием, была слишком жива и красочна, чтобы быть просто сном в пусть и самой безумной голове.
[indent] Картина замыкалась на Ладе, сверкающей румянцем лихорадки, с разбросанными плетьми волосами и ногами, встававшими горами из-под длинного ночного платья. Простыни, любовно крахмаленные ею каждые выходные, были залиты тёмным красным, словно кто-то потрошил её, как рыбу, и Данко пробирало до костей от ужаса такого сравнения, но он не мог отпустить её взгляда, скручивающего стальным канатом его внутренности — «прекрати это, Данко, пожалуйста, прекрати», — прежде наполнявший его огнём свет гас, уступая место тёмному, первородному страху.
[indent] Данко вскочил, как в чаду: рубашка на нём была мокра так, будто его бросали в волны. Лада лежала рядом: не разливавшаяся кровавыми реками, а тёплая и живая. Лёгкие занавески на окнах трепыхались от балканского ветра, привычно зябкого для осени в Созополе — Данко не знал другой — без шума моря и стука опадающей смоковницы — и ему не с чем было сравнивать. Ночь, разомлевшая от жары, дремала, чуть дыша, была мирна и спокойна — и тени, собиравшиеся в углах живым зверьём, не могли причинить им зла. И Данко забыл о крови, которую зачерпывал чашами ладоней, грубо собирая складками ткань, забыл о криках, прорезавших густую тишину, когда с губ Лады сорвался последний вздох, — утром он привычно ушёл в порт, обсмеяв самого себя и это «бабье чутьё».
[indent] Но сон сбылся, точно по написанному, едва первые ноябрьские морозы схватили льдом берега. Бледное зимнее солнце лениво обмазывало бликами Созополь, и пальцы Данко, в мелких ранах от рыболовных крючков, дрожали под суровым ветром, шедшим с моря: его руки знали такие раны, но помнил он уже не остриё металла, блестевшего чешуёй, а упругую нить тетивы изогнутого лука.
[indent] Лада умерла так же просто, как и жила, оставив Данко двух ребятишек, похожих друг на друга, как две капли воды. Греки продолжали угощать его вином — и теперь он соглашался, с силой вдавливая глиняную чашу в подбородок: он понимал их странный язык, мелодичный и бесконечно древний, и подолгу упивался в кабаках, тщательно перебирая в голове знакомо незнакомые слова, перекатывавшиеся на кончике языка, точно шуршащая в волнах галька. Гала впивалась в сына, ищущего истину на дне бутылки, пустыми глазами призрака: так она днями всматривалась в море, куда однажды ушёл и не вернулся любимый Пламен.
[indent] Ушла за ним и она — накануне Крещения гадавшие девушки нашли на берегу не суженого — её самотканый плат —  и принесли Данко.
[indent] Он не сказал ни слова.
[indent] Раньше Данко часто ходил с Ладой и матерью в маленькую белую церковь (тех самых, чьими именами клялся доктор) к обедне — как делали в городе все. Продолжал ходить и сейчас — уже один, стоял у входа, смотрел на золочёный иконостас. Так застал его после воскресной службы иерей — и Данко охотно подставил разгорячённое бессильной злостью лицо внимательному взгляду священника. За спиной его с распятья чужó взирал Богочеловек — перебитые руки, ноги, рёбра острые, как гарпуны, и венец из тёрна — Данко чувствовал, что должен у Того спросить, почему Он забрал его отца, его мать, его жену  — и молчал.
[indent] Феб не молился и не вопрошал  — он сам был Тем, кому ведали чаяния.
[indent] Данко покинул Созополь на Пасху — рассветное солнце пахло свежестью обновлённой природы и ладаном: начинались службы, и весь мир был средоточием звона и света. Дети спали в колыбели его рук: Данко завернул их в алый плат бабки — чтобы оберегали предки — и оставил сёстрам-монахиням в соседнем селении. Самая молодая, только принявшая постриг, едва сдерживала слёзы, принимая румяную, ясноглазую девочку на руки, пока Данко целовал сына, цепкого взглядом и столь же кудрявого, как и он сам.
[indent] — Дети, дети, вечные, неустанные сосуды Божьей радости над землёю, — шептала мать-настоятельница, крестя малышей. Она не глядела с укором, как он того ожидал, — и облегчение выстелило ему внутренности благословенным холодом. Девочка — у него не было мужества дать ей — им обоим — имени, заплакала, громко и надсадно, когда он молча затворял за собой замшелые двери монастыря. Данко уже не мог слышать этого плача, однако почувствовал его, словно её голосок достиг самого его сердца.
[indent] И Он был отцом.
[indent] На распутье Данко нашёл в себе силы надломленно, тихо улыбнуться: вдали, у расходящихся лучами дорог, мелькнули ему бледные, подсвеченные красно-золотистым фигуры — зыбкие видения будущего. То уже не было сном, он знал ясно, так, наважденье, многообразие, путаница, что-то плывущее и меняющееся, подобно ранним утренним туманам и облакáм какой-то заповедной северной страны.
[indent] «Блажно».
[indent] Феб всегда сражался за свою семью: за сурово прекрасную Артемиду, за любящую Лето, но сейчас семья его была мертва и похоронена — в земле, в море, в стенах монастыря — в доме чужого, бесстрастного Бога, — и всё, чего хотел Данко своим простым, но справедливым сердцем, — это не допустить больше людской боли.
[indent] И потому отправился в путь.
[indent] «Глупец».
[indent] Дороги, широкие, узкие, стлались ему под ноги лентами своих изгибов — и он не знал ни усталости, ни даже сна. В городках Данко перебивался случайными заработками — благо был силён, как вол, и умел работать руками. Добрые крестьяне подбирали его, помогая добраться от города к городу: одни угощали парным молоком и краюхой хлеба, другие — историями, незайтеливыми и настоящими до щема в сердце — и Данко слушал, и простая радость охватывала таких краснобаев от сего осознания. Между Белградом и Нови-Садом он встретился с цыганским табором — старухи ловили его за руки, предлагали погадать — и он мягко, но в голос смеялся, отказываясь: «я знаю свою судьбу». Восточная вязь рóма свободно ложилась ему под язык — Данко впервые тогда, со смерти Лады, заговорил, хрипло и немного нервно. Баро, которому он рассказал о своём воспоминании, странном и цветистом, покрутил усы, свисавшие на могучие плечи, хмыкнул и предложил вина — и Данко остался на целые сутки. Молодые незамужние красавицы, вычерненные солнцем, поглядывали на пришлого — гадже — презрительно, свысока, но к ночи, раскрасневшись от выпитого, сами потянули его в танец, изгибаясь языками пламени, точно вереница бывших в экстазе пифий или диких менад.
[indent] Проснувшись на утро средь пустынного поля, витающих в воздухе хлопьев пепла и дурмана сожжённых душистых трав, Феб подумал о Дионисе, воскрешая в памяти то истое безумие, что охватывало каждого, кто только смел ступить в его танец след в след — не его ли как вдохновение несли надменные музы?
[indent] В парижской толпе ему показалось приятное меднобородое лицо, исказившееся от элизийской радости узнавания, а потом человек — Винсент, это был Винсент — запрокинул голову и засмеялся тихо, сладко замученно — и у Феба холодной мелкой дрожью что-то задрожало внутри от этого смеха, как если бы он ненормально, бесовски хохотал.
[indent] Феб шёл с востока — вместе с первыми лучами солнца, — неся с собой морскую соль и жаркий, терпкий запах переспелой смоковницы с узких улочек Созополя.
[indent] А кругом — в маленьком поле близ Овер-сюр-Уаз, где волей мойр ли, волей Тюхэ сошлись их пути, — были сушь, недвижный зной; тяжёлые, набухшие, как девичьи груди, колосья пригибались под упругой силой его шага. Отливая тусклым серебром, без конца бежали по косогорам волны неоглядного пшеничного моря. Они лоснились, переливались, а по ним легко шли тени упрямо сходившихся чёрных облаков воронья — те кричали важным, томным криком, чуя родную кровь.
[indent] Винсент был там — изломанная у этюдника фигура, величественно взлохмаченная голова цвета поздней ржи, и лицо, лицо, на котором выражалось нечто такое сложное и тяжкое, что простец-Данко ещё не видывал, а Феб не видел очень давно: смешение глубочайшей тоски, скорби, тупой покорности и, вместе с тем, какой-то страстной и мрачной мечты. Винсент посмотрел на своего бога: в выражении обрезавшихся глаз была лишь просьба, прерывающаяся пятнами огня безумия, — просьба дать сил видеть томящую красоту без боли.
[indent] «Прекрати это, Данко, пожалуйста, прекрати».
[indent] А рядом стояла Ата.
[indent] Ата была ужасающа — и прекрасна — как и всякая стихия, что знал когда-либо этот нелепый мир: изгнанная молнелюбивым своим — их — Отцом, она ослепляла людской род, год за годом, век за веком, столь же хладнокровно и методично, как прежде Артемида собирала волосы в косу, а Арей счищал с копья пыль и кровь, не зная, милости, но сейчас... Чёрно-ореховые глаза её горели сухо, страшно, точно она готова была броситься ему под ноги, ощетиниться, выгнуть дугой спину, выпустить смертоносные когти — крепче стали, острее меча, — и шипеть, по-звериному скалясь и капая ядовитой слюной:
[indent] — Уходи! Дай ему закончить! Что разбитой душе его твоя красота и свобода, если от него самого почти ничего не осталось?
[indent] Феб дико и упорно молчал — то была любовь, искажённая, незнакомая ему, смутно понимаемая сметливым Данко, любившему Ладу ясно, почти радостно, — и что он мог той противопоставить? Что вообще можно было той противопоставить?
[indent] «Смерть».
[indent] — C’est la mort, — наконец, сказал Феб, сглатывая полынью горечь, комом вставшую в горле. — Ты пытаешься спасти его — и собираешь вокруг тьму. Ты убиваешь его, сестра. 
[indent] Круглые лики света, ведшие его от Созополя, истончались до сполохов, что разрывал ветер: он круто, надавливая, точно холодной водой, ударил под рёбра, загудел в ухо, зашуршал скромно, тревожно; в ровном мягком мареве тепла, тянувшемся из-за полей, неумолимо сверкнули лезвия Атропос.
[icon]https://i.imgur.com/EovGVIV.gif[/icon][status]солнцеликий[/status][nick]Danko[/nick]

Жизнь людская, увы, ничто!
В жизни счастья достиг ли кто?
Лишь подумает: «Счастлив я!» —
        И лишается счастья.
Рок твой учит меня, Эдип,
О злосчастный Эдип! Твой рок
Ныне уразумев, скажу:
        Нет на свете счастливых.
Софокл, Царь Эдип (пер. С. В. Шервинского)

[indent]— Что ты знаешь о любви, Злой Бог? — Феб видел её молчаливый вопрос — огненные письмена, начертанные на изнанке собственных век, и усмехнулся — так, что от горечи свело рот: то, что он знал о любви, не было любовью — ибо это не могло вместить в себя ни одно человеческое слово.

[indent]Но он помнил — помнил их всех через века, пусть она и неизменно смеялась над ним, что помнит их лучше: она любила чертить линии вокруг каждого из его позвонков, пока он, лёжа на животе, беззащитно подставлял ей спину — и не мог на неё насмотреться, — чтобы не дать ему забыть, кого он приобрёл и кого потерял —
[indent]Дафна, Креуса, Гестия, Марпесса, Гименей, Касталия, Кипарис, Дриопа, Коронида, Гиацинт, Кассандра
[indent]— будто кто-то, кроме неё, действительно мог иметь значение. Она была единственной, любовь к кому никогда не оставляла его, и то чувство, что он испытывал всякий раз, когда он — Гелиос — восходил на небеса из-за края земли — так часто ему суждено было влюбляться, не имело ничего общего с тем, как он прижимался боком к её боку, испытывая острое желание слиться воедино.
[indent]Тёмная горячая волна вдруг поднялась из центра его груди — и ударила в самые виски — так, что больно стало глазам: Данко не знал, каково это — растрачивать себя в любви к столь многим потому, что желать её было неправильно (он каждый раз, когда она, прикрывая грудь, садилась на постели, давил срывающийся с губ вопрос — почему? они создали законы, думал он, и вдруг оказалось, что они сами — нечестивцы, но законы смертных не были таковыми для богов, с момента своего начала ведавших лишь власть Рока). Данко знал только Ладу — её похожие на мёд первого урожая волосы, белые, как молодая луна, плечи, круглые бёдра — такой он её и увидел  впервые на окраине Созополя, где она купалась одна в маленькой бухте, и не мог даже представить, что она когда-либо будет его, — пока Лада не вышла к нему из избы в пышном свадебном венке: стебли шиповника — и его же свежие крупные грозди цветов, — перевитые полевой зеленью и судьбоносными красными нитями, — и, едва он, осмелев, заглянул ей в лицо, всей ладонью отводя от синих глаз тонкую, точно волос, травинку…
[indent]— Не венчайся с ней, сина ми, обожди — приговаривала Гала, утирая с виска пот неловким движением плеча, — она месила тесто для свадебного хлеба, сильно и ладно, — на что Данко упрямо закивал головой — так, что кудри ссыпались на самый лоб. — Високосный год людей косит — жди беды.
[indent]Он не послушал, как не слушал никогда, — голос другой его матери, первой — той, что зачинала его — их — тысячелетия назад, звенел в ушах, точно натянутая тетива лука, что она дала ему, когда он пришёл к ней однажды ночью, очнувшись от сумрачного, тяжёлого сна: в нём голые скалы Делоса в семь колец обнимал огромный змей — и его чешуя в свете алого, словно рана, заката блестела недобрым, тартаровым блеском.
[indent]что он, Феб, знал о любви? что то, что он испытывал, было несомненно больше того, что смертные называли любовью.
[indent]что он, Феб, знал о смерти? всё — кому, как ни ему, Мойрагету, было знать.
[indent]То было даровано ему немедленной мудростью его рождения — и не было времён, когда бы мойры, строгие девы, неколебимые в своих белоснежных одеяниях, не шептали бы новые имена ему на ухо: убитые, рождённые — «он совершит великие дела» — «она умрёт в родах» — сложные переплетения судеб, и каждый из них — нить в вечно изгибающихся в прядении руках — до тех пор, пока вращается мировое веретено. Зевс — владыка, Кронид, громовержец (никогда — отец), тот кому ведомо всё, — часто скучающе опускал серебрянную голову на согнутую в запястье руку, злонасмешливо щуря холодные орлиные глаза, и вопрошал, что он, его прославленный сын, видел сегодня во снах.
[indent]— То же, что и ты, — отвечал Феб скупо, пряча наклоном головы изогнувшиеся в холодной улыбке губы.
[indent]Но Зевс, увлечённый лишь утолением жажды власти и установлением порядка, покоящегося на его законах, — и, несмотря на то, для олимпийцев всё ещё судия, всё ещё справедливый, primus inter pares — скажет народ, которому только предстояло появиться, поведя свой род от благочестивого Энея, — отмахивался от хриплых голосов богинь, провозвестниц Рока, в то время как он, Феб-Аполлон, не мог сомкнуть глаз от стоящего в ушах рокота, тревожно мечась среди тяжёлых и мокрых от пота звериных шкур, пока тайны (о жизни, о смерти, о войнах, о любви — и высшем миропорядке — обо всём, что только по-настоящему было — или казалось — важным) срывались с его губ тяжёлым золотым потоком.
[indent](так появятся дельфийские вещуньи — пусть их, хищнически подобравшихся на колеблемом треножнике, бессвязные речи и не будут иметь ничего общего с тем, что слышал он)
[indent]— Ты вдохнул в него великую блажь свою, — скажет Ата три тысячи лет назад, ещё неясная аспидная тень — одна из прочих — в его видениях.
[indent]— Ты вдохнул в него великую блажь свою, — скажет Ата три тысячи лет спустя — то же тёмное топкое масло волос, те же воспалённые чахоточно чёрные глаза, те же узкие лодыжки, выглядывающие из-под небрежно подрубленного хитона: их времена, славные золотые века, прошли, их Олимпа более не было — но они, перерождаясь, пусть Феб пока и не мог вспомнить каждое из своих воплощений, — были всё теми же, — и потому он ощутил лишь смутный укол удивления, когда бросил быстрый взгляд на тающие, словно гиперборейский снег под его сильным и плавным шагом, рисунки шрамов на ладонях рыбака Данко.
[indent]— Διός αἶσα, — произнёс Феб, напоминая ей мировой закон: солнце выстилало ему дорогу красным, и вокруг пахло всеми вечерними летними запахами — прогревшейся за день землёю, жарким июльским ветром, пыльным золотом близкого города — и с каждым движением — молодые колосья стегали ему ноги, отклоняясь и резко ударяя по самым икрам, — он ощущал, как наливаются некогда божественной силой мышцы смертного тела. Он шёл с другой половины поля, пересекая то из края в край, но знал, что она услышала его: его глас, глас пророка, достигал всякого, кому предназначался, и вновь было поднявшееся вороньё — вспуганное его поступью — зашлось в грае — будто птицы помнили то жестокое проклятие, вычерневшее каждое их перо.
[indent]— μοῖρα θέων, — упорно нажимая на каждое слово, как бы повторил он. — Ни ты, ни я не властны над высшим порядком — и, если Винсенту — художник дёрнулся, отозвавшись на сорвавшееся с губ своего божества имя, на алтарь которому он положил всё, что имел — и дар, и разум, и жизнь; его лицо изнутри уже налилось яркой светящейся белизной — печатью света, разливавшегося, как рассказывал многославный Гермес, психопомп, на бескрайних просторах других — елисейских — полей, — суждено умереть сегодня от собственной руки, он умрёт.

[icon]https://i.imgur.com/EovGVIV.gif[/icon][status]солнцеликий[/status][nick]Danko[/nick]

Отредактировано Apollo (2021-03-02 22:55:19)