Хочется верить, что принимать подарки она научилась с той же невозмутимостью, с которой год назад встречала «шлюха», брошенное где-то за спиной.

Цирцея улыбается, не показывая зубы. Только попробуй теперь открыть рот.

Улыбается — мягко, выверенно, так должны улыбаться матери, Роман ещё научится принимать такие улыбки — шепчет «спасибо», не уточняя.

Почти отговаривает — не словами, а тенью сомнения, кто знает, может, сейчас её глаза и правда темнее обычного.

— Я бы очень хотела пойти с тобой.

Злость в Романе зреет быстро, настолько быстро, что на прошлой неделе Цирцея почти спросила «ты же меня не обидишь?». Вопрос скукожился во рту, растворился в желчи, Цирцея смотрит на Романа — украдкой — жалостливо. Ещё месяц — и будет смотреть с презрением.

— Прости, на этот вечер уже есть планы.

Раньше на то, чтобы его отвлечь, у неё уходило не больше пары минут. Сегодня, сейчас от его злобы у Цирцеи кружится голова.

— Перенесём на.. следующую неделю?

(дотрагивается до его руки, тише)

Воздух над огненным телом будет дрожать, а одежда пропахнет дымом и смертью — Цирцея однажды видела пожар в соседнем квартале, несуразный, но оттого не менее ценный. Этот будет больше, важнее, и глаза Романа хочется примерить, чтобы стать не только соучастницей, но и свидетелем.

— Конечно, — она протягивает руку, чтобы поправить заблудившуюся на его лбу прядь, но в последний момент передумывает. — Будь осторожен.

Целует Романа в лоб — не поцелуем даже, так, прикосновением губ к коже; жёсткость в его глазах или жестокость — Цирцее нравится всё. На жестокость смотреть приятно, если она не бьёт тебе в глаза — из слепого пятна можно всё-всё разглядеть.

Если её улыбка сейчас надломится, обнажив пустоту, в которой Роман найдёт всё, что придумает, придётся заметить и Романа, и то, как его пальцы кусают запястье. Она накрывает его ладонь своей, хочет сказать что-нибудь злое, но Роман не свеча, чтобы на него дуть; свою злость Цирцея проглатывает поскорее, чтобы поместилась и чужая.

— Ты устал, — это не вопрос, конечно, — отдохни, я вернусь не поздно. Я же рассказывала, помнишь?.. — часы на её левой руке — подписанный на выходных договор (может, он не помнит, что и для чего покупает, но Цирцея запоминает всё).

— Проси о чём угодно, — тон примирительный (она готова простить).

Пламя вылижет дом, разбудит город на несколько дней, может, недель, дома тут горят каждый день, но не такие дома. Раньше ей часто приходилось общаться с полицейскими, и всегда это было приятно — казаться беззащитной и послушно смотреть в рот она научилась быстро, смотрите все. «С полицейскими мы всегда ладим», говорит Цирцея.

Они репетируют версию — складную и лаконичную, Роман беспокоится — Цирцея успокаивает, «если он думает, что я не запомню, что ещё он может подумать» — остаётся без ответа. Насколько далеко ты готов пойти, спрашивает Цирцея. Я пойду с тобой.

Она до сих пор не знает, как это делает: может, дело в волосах, к которым запрещено прикасаться всем, кроме стилистов на съёмках, всем, кроме кое-кого ещё. Может, голос тонким ужом пробирается в голову через ухо, говорит Цирцея всегда негромко, шёпот шелестит, как змея в траве.

— Принеси мне, — она хмурится, отводя взгляд, — что-нибудь из дома. На память. Возвращайся скорее и расскажи мне всё.

Она любит, когда он злится, наверное, даже слишком любит, раз всё зашло настолько далеко. Злится он всегда рядом, но никогда вблизи, Цирцея в зону поражения не попадает. Не попадала. Может, нужно чаще разговаривать, но она устала, а вместе с ней устало то, что всегда работало, — выдохлось, думает Цирцея, как кофе в неплотно закрытой банке. Может, она растратила слишком много. Может, сейчас её не хватит, и что тогда—

Она переводит взгляд на запястье — зря, лучше бы улыбаться и делать вид, будто ничего не происходит. Если он поймёт, что ей страшно, он разозлится? Захочет напугать ещё больше? Насколько далеко ты готов пойти.

— Ты прав, — она сдаётся, потому что знает ответ, — прости. Чем хочешь заняться?

Может, она напугана недостаточно.

— Помни, пожалуйста, у нас впереди вечность, — Цирцея заглядывает ему в глаза, разве ты не любишь, когда я так смотрю? — Всё моё — твоё.