Вместо рук у Домерика редкая мышиная шерсть: пробивается сквозь скрипы, шорохи, жёлтую накипь пота. Теон открывает рот, голос — гнилое яблоко, втоптанное в осеннюю землю.

Разваливается, пока падает.

Его прикосновения так тяжело отличить от старых, но Теон не позволяет себе отвернуться, закрыть глаза. Потребность прикоснуться в ответ оттягивает изнутри кожу. В желудке становится тесно, он вспоминает, как плакать, но плакать не может.

— Не надо. Пожалуйста.

На месте пальца воздух сворачивается бульоном — в словах Домерика ветра нет. Теон путает его лицо с воспоминанием: ползёт по нему, как по глазам мёртвой лошади ползают слепни. Тянется маленькими чёрными лапками. Жара входит ножом в её сердце, мясо тёплое, сладкое, так хочется стать его частью: забраться под прозрачное веко, отложить яйца. Только Теон будет знать, что некоторые из них — обманка: внутри — пустота, тянущая тепло.

В тепле безопасно. Теон хочет лизать его пальцы — вместо этого замирает на пару секунд, прежде чем забирает руки обратно. Не трогай, не трогай, не трогай.

Отдай.

Забота Домерика отбрасывает густые тени. Когда тени обрастают лицами, Теону становится страшно.

— Рамси накажет меня, — может быть, он этого и добивается.

Если Теон попросить сосчитать его шрамы, Домерик скажет: ни одного. Теон сам так скажет — завтра, когда придёт время сбрасывать кожу.