THE MOST TERRIBLE GRIMACES TOO LIKE FOOTPRINTS IN MUD REMUS, SIRIUS, 1980 SO THE SURVIVORS STAYED. AND THE EARTH AND THE SKY STAYED. |
[lz]EXPLOIT ME I'M YOURS[/lz]
POP IT DON'T DROP IT [grossover] |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » POP IT DON'T DROP IT [grossover] » фандомное » DIG A HOLE
THE MOST TERRIBLE GRIMACES TOO LIKE FOOTPRINTS IN MUD REMUS, SIRIUS, 1980 SO THE SURVIVORS STAYED. AND THE EARTH AND THE SKY STAYED. |
[lz]EXPLOIT ME I'M YOURS[/lz]
Римус вываливается забытым кнатом из пространственного кармана, не досчитываясь чего-то важного, будто важное отщепилось в прыжке и отлетело Пруэттам в руки; на сдачу остаются только свинцовая голова, ватные ноги, раскачивающие Камден шаг за шагом, и тяжесть ответственности на плечах.
Ответственность промаринована наёбом, люди от него морщатся, стоит Римусу открыть рот — возможно, это всё-таки запах спирта, запертого в пищеводе, сложно понять. Изжога от них одинаковая.
— Спиздили, — говорит в улицу; сейчас кажется, если обратить мысль в слова, как заклинание, она станет истинной для всех. В первые ночи в доме Альфарда они с Сириусом посмеивались над исповедывающимися под окнами пьяницами перед тем, как наложить заглушающие чары на гостеприимные щели в раме, но теперь им давно не до смеха, теперь он кое-что понимает: чувство, когда слова, в которых варишься целый день, каждый день, хочется выплюнуть, исторгнуть наружу, как рвоту.
Глаз у Пруэтта — был — цепкий до чужих секретов, взгляд — был — тоже кое-что понимающий: как бы Римус ни прятал это за недосказанностью и благими намерениями, Фабиан (или Гидеон? хуй разберёшь) подмигивал, будто бы хотел сказать — прячь лучше, сквозит. У всех троих сквозит, в общем-то: так же смотрит Муди на Сириуса, иногда Фрэнк — на Сохатого, они сами смотрят друг на друга, едва сдерживаясь от обвинений, сквозь напускную браваду и бесстрашие видя то самое ожидание случая, который позволит всё закончить, потому что ничто не планирует заканчиваться самостоятельно.
Но, скорее всего, Римус всё-таки проецирует.
Что у Гидеона, что у Фабиана (были) прыткие, быстрые руки дуэлянта, со свистом взрезающие палочкой воздух: чары бьют очередями, наотмашь, Римус едва поспевает за ними, верит этим рукам, уверенности шулера с припрятанными в рукаве козырями; верит и аппарирует за подкреплением, чтобы вернуться и не разобрать где чей труп — Фабиана или Гидеона; даже Молли приходится определять по наручным часам на быстрых руках, потому что Долохов всё равно оказывается быстрее, а козырей в его рукаве больше (пятеро против двух, если быть точным).
Римус ждёт обвинений, но не получает даже их, только горе Молли, бьющееся волнами об берега его безмолвия. Аластор говорит с Уизли, чтобы Римус мог дальше не размыкать рта, зная, что тот и двух слов не свяжет, а если у него и получится, то результат никого не устроит. Артур думает, что в стакане Огденского Римус найдёт определение тому, что испытывает; они пьют молча, пока Молли не засыпает, мокрая и раскрасневшаяся.
В глазах Римуса нет ни капли, сколько бы влаги он ни выпил: не вышло даже на похоронах матери. Лицо отца — впервые на его памяти — тогда скорчилось, пошло волнами, выпустило слёзы; Римус почувствовал себя оторванным и брошенным именно в тот момент, отчего-то — злым, старался не смотреть на Сириуса, делал вид, будто не понимал, что тот хотел прикоснуться, принять удар на себя. Римус прятал руки, чтобы Сириус не мог взять их в свои, прятал глаза, чтоб тот не смог узнать о его злости, она принадлежит только ему, решил тогда Римус. Пускай она принадлежит ему.
Поэтому, стоит Уизли уйти, он выскальзывает из рук Сириуса прямиком к выходу: когда тот дотрагивается, думать свои мысли не получается, только мысли Сириуса и чувства Сириуса — его голос всегда ложится поверх собственного любительским дубляжом, и ему это не нужно, думает Римус и следом говорит вслух: не нужно, и это первые его слова Падсу за ту ночь. Думает ещё.
Бросает через плечо:
— Не иди за мной.
Есть причины, по которым слушать себя действительно не стоит: злость говорит Римусу бросить отупелое тело в паб, почесать себе кулаки, почесать чужие — лицом, животом, грудиной, может, тогда зуд под кожей пройдёт, если почесать обо что покрепче, изнутри — надломленной костью, если совсем повезёт. Даёт себя убаюкать в простой качке от замаха к удару, надеется в новом склонившимся над собой лице обнаружить Долохова, но, вывалившись из прыжка, обнаруживает только ясное небо в жёлтом свете почти круглого пятака — своим мутным глазом, заплывшим синевой; переворачивается, встаёт, сгибается обратно на четвереньки, узнавая коленями заплёванный асфальт; пытается засмеяться, но вдыхать слишком больно (наконец-то), выходит только выломать рот в усмешке, сцеживает сквозь зубы ревелио, выломать дверь не выходит,
и остаётся надеяться, что на похороны он опоздал, потому что всё, что хочется сказать Молли: к чёрту твоего Фабиана и твоего Гидеона, к чёрту плутов и воров,
— Спиздили. Наебали.
Это Молли? Это не Молли.
Отредактировано Remus Lupin (2020-09-16 12:04:33)
От ожидания мёрзнут руки: пальцы не гнутся — становится всё сложнее толкать вперёд стрелки часов. Сириус сворачивается на полу, закрывает глаза, забывает заснуть; время не двигается вперёд.
Дорога кажется быстрее, когда можешь разглядеть впереди конечную остановку: вместо неё — пыль, спрятавшийся в овраге мусор, грязные листы подорожника. Римус, выскальзывающий из его руки, псы, занявшие последние пятна солнца. Собственная тень, которая не знает, куда идти; дорожный знак, свалившийся за обочину.
Тревога занимает всю комнату — приходится прятать скулёж внутри. Руки обрастают лягушачьей дрожью, варёной куриной кожицей: беспомощность на вкус — как прокисший бульон; замёрзший жир покрывает рот. Сириус набрасывает на себя куртку, чтобы выйти из дома, но путается в рукавах; сползает на пол по стене в коридоре.
Только Римус может заставить время сдвинуться с места; Римуса нет.
Пруэттов не видно за его лицом. Сириус ищет в себе сожаление, но не находит: хочется отряхнуть руку, словно случайно вляпался локтём в колючие хлебные крошки; вытащить из-под века выпавшую ресницу; это всё, что ему достаётся. Смотреть на подрагивающие плечи Молли немного неловко — стыд отзывается раздражением, раздражение — тошнотой. Будто кто-то решил у него на глазах выпотрошить цыплёнка. Смерть всегда кажется ему незнакомой: Сириус принимает её за забравшихся в мусор крыс, дерущихся за кости псов — прогоняет её от двери, наступает на ногу, задевает плечом. Чужое горе — всегда чужое. Римус делит его с другими — Сириус украдкой радуется: не он, не Джеймс, не Лили. Не сегодня.
Это не забота, а привычное, заскорузлое беспокойство о себе самом: Сириус надеется, что будет первым из них, у кого получится узнать смерть в лицо. О Пруэттах думает с завистью, затаённой злостью: наебали, спиздили. Хуй с вами. Хуй с вами и с вашим горем. Сириус сдерживает острое желание уйти — находит руки Римуса, не находит слов. Огрызается, сбрасывая плечом прикосновение Доркас — в Ордене так не хватает возможности провести границу между другими и самим собой. После школы их дружба размыкается, впускает новых знакомых; чужие руки мелькают перед лицом. Много чужих рук — некоторые очень быстро становятся мёртвыми. Сириус тихо-тихо предлагает ему уйти — Римус молчит; Римус не слышит его — слышит Артура, слышит Молли. Слышит Пруэттов, улыбку Долохова.
Хуй с ними, говорит Сириус. Хуй с ними и с их горем. Римус не отвечает. Время не двигается вперёд.
Молчание застревает в нём зубцами старой ржавой пилы. Римус отдаёт ему руки, руки — пустые; куда ты всё перепрятал, где потерял. Может быть в карманах, может быть: Сириус перепроверяет — пусто и там. Раздал, наполнил распахнутые ладони звоном. Ничего не оставил. Всё нормально, думает Сириус, всё в порядке. Занимает ему немного тепла. Завтра подаришь, представим, что это мне от тебя. Римус не соглашается и на это — молчит, отворачивается: каждый раз Сириус думает, что это не сможет ему простить. Каждый раз ошибается.
Муди смотрит так, будто хочет к нему обратиться: рубцы глубже врезаются в деревяшку лица. Сириус зло, нетерпеливо кивает: я о нём позабочусь. Всё будет нормально.
— Ты не должен оставаться один. — Первые слова, которые сегодня обретают форму — Римус роняет их на пол. Сириус съёживается. Замирает. Стыд лижет лицо коровьим языком, заставляет закрыть глаза.
Каждый раз Сириус думает, что не сможет его простить. Каждый раз ошибается. Жалость к себе занимает всю комнату, заваливает дверь изнутри. Сириус стаскивает с себя куртку, бросает на пол. Прячет лицо в ладонях. Не удаётся посчитать, сколько он пробыл один, сколько пропустил похорон (это неважно, неважно; ни сегодня, ни вчера — никогда, никогда).
— Блять.
Сириус не узнаёт его — ветер прибивает пьяный голос к порогу вместе с прелыми листьями. Заставляет вздрогнуть. Рука вываливается из рукава свитера открытым переломом — дрожащая, мокрая.
— Что... нет. Неважно.
Опускается рядом, обнимает за плечи, забывая помочь ему встать, увести за собой. Сквозняк застревает внутри серым сверлом.
— Я убью их. Пожалуйста, пойдём домой.
Берёт за руку — торопливо, нервно, будто боится, что тот и правда может сбежать. Два месяца он сюда не возвращался — Сириус ждал, позволяя пыли сохранить всё так, как было при нём. Старался возвращаться пореже, чтобы не напороться на воспоминания, торчащие старым гвоздём. Не выходило. Напарывался.
Ссадина гноилась дольше положенного. [lz]EXPLOIT ME I'M YOURS[/lz]
Отредактировано Sirius Black (2020-09-26 05:01:40)
Вы здесь » POP IT DON'T DROP IT [grossover] » фандомное » DIG A HOLE