Римус вываливается забытым кнатом из пространственного кармана, не досчитываясь чего-то важного, будто важное отщепилось в прыжке и отлетело Пруэттам в руки; на сдачу остаются только свинцовая голова, ватные ноги, раскачивающие Камден шаг за шагом, и тяжесть ответственности на плечах.

Ответственность промаринована наёбом, люди от него морщатся, стоит Римусу открыть рот — возможно, это всё-таки запах спирта, запертого в пищеводе, сложно понять. Изжога от них одинаковая.

— Спиздили, — говорит в улицу; сейчас кажется, если обратить мысль в слова, как заклинание, она станет истинной для всех. В первые ночи в доме Альфарда они с Сириусом посмеивались над исповедывающимися под окнами пьяницами перед тем, как наложить заглушающие чары на гостеприимные щели в раме, но теперь им давно не до смеха, теперь он кое-что понимает: чувство, когда слова, в которых варишься целый день, каждый день, хочется выплюнуть, исторгнуть наружу, как рвоту.

Глаз у Пруэтта — был — цепкий до чужих секретов, взгляд — был — тоже кое-что понимающий: как бы Римус ни прятал это за недосказанностью и благими намерениями, Фабиан (или Гидеон? хуй разберёшь) подмигивал, будто бы хотел сказать — прячь лучше, сквозит. У всех троих сквозит, в общем-то: так же смотрит Муди на Сириуса, иногда Фрэнк — на Сохатого, они сами смотрят друг на друга, едва сдерживаясь от обвинений, сквозь напускную браваду и бесстрашие видя то самое ожидание случая, который позволит всё закончить, потому что ничто не планирует заканчиваться самостоятельно.

Но, скорее всего, Римус всё-таки проецирует.

Что у Гидеона, что у Фабиана (были) прыткие, быстрые руки дуэлянта, со свистом взрезающие палочкой воздух: чары бьют очередями, наотмашь, Римус едва поспевает за ними, верит этим рукам, уверенности шулера с припрятанными в рукаве козырями; верит и аппарирует за подкреплением, чтобы вернуться и не разобрать где чей труп — Фабиана или Гидеона; даже Молли приходится определять по наручным часам на быстрых руках, потому что Долохов всё равно оказывается быстрее, а козырей в его рукаве больше (пятеро против двух, если быть точным).

Римус ждёт обвинений, но не получает даже их, только горе Молли, бьющееся волнами об берега его безмолвия. Аластор говорит с Уизли, чтобы Римус мог дальше не размыкать рта, зная, что тот и двух слов не свяжет, а если у него и получится, то результат никого не устроит. Артур думает, что в стакане Огденского Римус найдёт определение тому, что испытывает; они пьют молча, пока Молли не засыпает, мокрая и раскрасневшаяся.

В глазах Римуса нет ни капли, сколько бы влаги он ни выпил: не вышло даже на похоронах матери. Лицо отца — впервые на его памяти — тогда скорчилось, пошло волнами, выпустило слёзы; Римус почувствовал себя оторванным и брошенным именно в тот момент, отчего-то — злым, старался не смотреть на Сириуса, делал вид, будто не понимал, что тот хотел прикоснуться, принять удар на себя. Римус прятал руки, чтобы Сириус не мог взять их в свои, прятал глаза, чтоб тот не смог узнать о его злости, она принадлежит только ему, решил тогда Римус. Пускай она принадлежит ему.

Поэтому, стоит Уизли уйти, он выскальзывает из рук Сириуса прямиком к выходу: когда тот дотрагивается, думать свои мысли не получается, только мысли Сириуса и чувства Сириуса — его голос всегда ложится поверх собственного любительским дубляжом, и ему это не нужно, думает Римус и следом говорит вслух: не нужно, и это первые его слова Падсу за ту ночь. Думает ещё.

Бросает через плечо:

— Не иди за мной.

Есть причины, по которым слушать себя действительно не стоит: злость говорит Римусу бросить отупелое тело в паб, почесать себе кулаки, почесать чужие — лицом, животом, грудиной, может, тогда зуд под кожей пройдёт, если почесать обо что покрепче, изнутри — надломленной костью, если совсем повезёт. Даёт себя убаюкать в простой качке от замаха к удару, надеется в новом склонившимся над собой лице обнаружить Долохова, но, вывалившись из прыжка, обнаруживает только ясное небо в жёлтом свете почти круглого пятака — своим мутным глазом, заплывшим синевой; переворачивается, встаёт, сгибается обратно на четвереньки, узнавая коленями заплёванный асфальт; пытается засмеяться, но вдыхать слишком больно (наконец-то), выходит только выломать рот в усмешке, сцеживает сквозь зубы ревелио, выломать дверь не выходит,
и остаётся надеяться, что на похороны он опоздал, потому что всё, что хочется сказать Молли: к чёрту твоего Фабиана и твоего Гидеона, к чёрту плутов и воров,

— Спиздили. Наебали.

Это Молли? Это не Молли.

Отредактировано Remus Lupin (2020-09-16 12:04:33)