DOG AUTUMN ATTACKS. SYPHILIS AUTUMN. AND DEATH VISITS ONE OF TWILIGHT’S PARALYZED LEGS.

Лампы светятся — будто белые мёртвые груши, свисающие с чёрных деревьев. Теон на мгновение замирает, зачарованный: если дотронуться, они расползутся на лоскуты, словно коконы далёких магических насекомых. Что там внутри? Маленькие самолётики, крохотные парашютисты, собаки, залезающие под танки, чтобы подорваться. Теон помнит эти звуки — если сложить их вместе, получится сирена, предупреждающая о воздушной атаке. Сны превращаются в китовый жир, он скатывается под глазам светящимися шариками, Теон думает — пиво помогает, но пиво не помогает. Приходится пить чаще, раздирать горло виски, на войне он потерял несколько пальцев, но этого мало. Чем тело меньше, тем меньше воспоминаний оно вмещает. Если отрезать по колену левую ногу, он забудет подчинённого, которого тащил на себе до госпиталя — вокруг было много пыли, вырванных вместе с комьями земли клочков травы, перебитых птиц. Подчинённый умер, Теон не запомнил его имени, а колено ныло — просилось обратно. Каждый раз, когда он просыпался, горло саднило от крика — лампы светились, будто белые мёртвые груши. Робб стоял в дверном проёме, кажется, он тоже не спал — Теон молча отворачивался от него, и делал вид, что пытается заснуть обратно. Ждал удаляющихся шагов, чтобы достать из-под кровати бутылку, приложиться к ней до тех пор, пока колено не замолкало.

IN MIDAIR, THE TELEPHONE LINE LOSES THE RECEIVER, AND ONCE-DEPARTED LOVERS NEVER RETURN, NOT EVEN IN A DREAM.

Он прошёл сквозь сентябрь без битвы — тишина утомляла; в тишине заводились насекомые — чёрные, хрустящие. Липкие. Теон залезал рукой в свою голову, чтобы вытащить целую горсть, выпустить на промёрзшую землю. Яйца оставались внутри — яйца он не трогал. Не мог найти. Дом перестал быть домом — Теон надеялся, что война сделает его чужим, но война сделала его воронкой от взрыва. Воспоминания выбрасывались на берег, будто мёртвые киты, птицы корчились на берегу, измазанные мазутом. Взгляд, которым он запоминал движение капель воды по спине Робба — сияющие огни, желание поцелуя под раскидистой яблоней, письмо, разорванное и сожжённое. Его далёкие тонкие пальцы. Теперь Робб даже выше его — это удобно: Теону удаётся не смотреть в глаза, скользить сумрачной и мрачной тенью, на работу опять не взяли, он теперь бесполезен, а капель было десять, ровно десять — крупных, блестящих, хотелось потрогать их не только глазами. Теперь они воняют, как трупы, выброшенные из окопа гранатой — Теон ненавидит воспоминания о мире сильнее, чем кошмары, которые приходят к нему по ночам. Они чужие. Робб — чужой. Теперь, если потрогать его, почувствуешь только запах разложившейся рыбы — прошлого не вернёшь. Однажды летом они уничтожали осиное гнездо под крышей — Джона укусили в глаз, Теон надел сапог, в котором спряталась уснувшая от газа оса и только ходил сердитой. На следующий год осиное гнездо вернулось — его уже никто не трогал. Осы ползали по кускам ветчины, залезали в разрезанные напополам яблоки, эти осы тоже вернулись, только были мёртвыми, спящими. Теон корчился от боли, когда нужно было заговорить с ним снова — словно что-то невозможное вставало поперёк дороги. Проще было притворяться спящим.

IN A GUEST ROOM INSIDE THE TAVERN OF TIME, WHERE THE STAGNANT WASTE-WATER OF MEMORY STINKS LIKE HORSE PISS, I ASK, IN A VOICE AWAKENED FROM DISHEVELED DEATH:

Эти деревья в парке — Теон ненавидел их особенно сильно. Свет спускался сквозь них птичьими перьями — мягкими, розовыми, мерцающими на фоне голубого неба. Врач говорил, ему следовало больше гулять — разрабатывать ногу: мир не забирал его у войны по-настоящему. Только обозначал тонкие нити, что их связывали на самом деле — зарево, будто кровяные сгустки, лай собак, шум машин, если закрыть глаза, напоминал летящие издалека истребители. Свет издевался, растворяя в себе эти признаки страха. Поливал им газоны, листья деревьев, витрины супермаркетов. Теон знал, куда ему нужно идти — виски отпечатывался на рукавах его старой рубашки. Пока его не было, дом развалился — Нед умер, Бран сломал спину, Арья пропала. Кейтилин сгорела так быстро, будто оказалась спичечным человечком под просторным платьем — достаточно было только одной искры, и от неё ничего не осталось. Робб остался прежним — стал только, может быть, ещё красивее. О прошлом они больше не говорят. Теон ударил его, когда Робб решил, что хочет уехать за ним — потом долго смотрел на разбитые костяшки, слизывал кровь, баюкал усталость. Робб должен жить, Робб должен жить счастливо, не оборачиваться в бассейне, когда натыкался на его взгляд. Оказалось, Теон оставил его одного на фоне настоящей — не чужой — битвы. Нед умер. Бран сломал спину. Арья пропала. Робб потускнел, волосы стали похожи на те розовые перья, что сбрасывало на них солнце, когда отряхивалось осенними днями. Лучше было не возвращаться. Сигареты заменяли ему алкоголь ненадолго — Санса жаловалась, что в доме слишком пахнет перегаром, Теон бросал бычок в раковину и не возвращался до завтра.

HOW FAR HAVE I GONE, HOW FAR YET TO GO BEFORE THE RIVER BECOMES THE SEA?

— Это плохая идея, — Теон всё ещё старался на него не смотреть. Море в это время года уже холодное, дети простудятся и замёрзнут. — Разве что ты хочешь посмотреть, как мы все зайдём в воду, и не найдём причин возвращаться.
На пляже, кроме них, не было почти никого. Солнце сползало, оставляя за собой неприятный след — будто липкий сок апельсина. К нему прилипали мухи и птицы, воспоминания и кошмары. Дурные мысли. Ветер тревожил волосы Робба, и Теон смотрел на них искоса, мучительно сжимая остатки пальцев на обеих руках. Если дотронется — запахнет пыльной рыбой, мечтами, которые у него были, и которые он убил — просто, ни на что не рассчитывая.
— Я никогда не умел строить песчаные замки, — Теон выпил перед дорогой, поэтому говорил больше, чем обычно говорил за весь день. — Теперь не получится и подавно.
Кажется, Робб тоже прилипал к этому свету — потихоньку в нём растворялся. Ветер рассеивал его, не оставляя ничего, кроме сухого молчания — того молчания, которое предшествует тихим слезам. Может быть, лучше было обнять его тогда, оставить что-то себе, хотя бы чуть-чуть, на прощание, может, не стоило его отталкивать, оставлять одного, Теон был тогда старше, это мешало, Робб ни за что на такое бы не пошёл. А теперь он — старше. Глава семьи, от которой ничего не осталось. Солнце тоже напоминает белую мёртвую грушу — интересно, какие насекомые живут в этом коконе. Когда-нибудь оно погаснет, и они точно узнают — Теон ждёт этого каждый день, но просыпается, и оно только зреет. Будит город металлическим лязгом.
— Но Брану, кажется, нравится. [icon]https://i.imgur.com/vLVuXU0.png[/icon][lz]The children pluck the daisy bald, discard their little suns in the gutter.[/lz]

Отредактировано Theon Greyjoy (2021-01-15 18:51:28)

HOW LATE THE CLOUD OF MY BODY BORN HERE     
Там, где растягиваются облака, краска смывается, словно кто-то пролил на небо стакан с водой. Теон поднимает голову: эти проплешины — будто царапины. Хочется залезть в них пальцами и разорвать в клочья. Смять в кулаке вместе с навязчивым звоном или сложить в бумажный кораблик — смотреть, как его пожирают волны.

— Я уже выбрался, — задумчиво тянет Теон вместо этого. — Я же вернулся.

Кейтилин всегда говорила: никогда не поймёшь, врёт Теон или говорит правду. Так и сейчас, только обманывать приходится самого себя — загадывать загадки, на которые знаешь ответ, но прятать его от себя руками. Закрывать глаза, проходя мимо зеркала, чтобы случайно не вспомнить, вернулся он целиком или притащил только вещмешок и огрызок тени. То поле казалось таким привлекательным, чтобы остаться — разлитое молоко тумана, влажная от крови земля, где-то вдали звенит колокольчик, будто на нём потерялась вышедшая из деревни корова или коза. Он был уверен, что вернётся, когда уходил — смотрел на огарок солнца, на блеск осенних листьев, вспоминал о Роббе. Казалось, эти мысли были сильнее смерти. Будто, чтобы не умереть, достаточно просто помнить чужое лицо.

Сейчас Теон не верит ни в какие связи. Солдаты под его командованием шагали прямо под землю, а он так и не может вспомнить их имена. Во сне он бродит по полю, подбирает оторванные руки и ноги, но они не складываются, как обгрызенные ребёнком кусочки мозаики. Лицо Робба тоже осталось там — теперь, просыпаясь, Теон напрягается, чтобы вспомнить его в деталях. Всегда что-то теряется — то ли глаза, то ли нос, то ли улыбка. Робб больше не улыбается — Теон его больше не узнает.

Лучше бы не возвращался. 

A YEAR SPENT LOOKING FOR THE WAY LOVE CLAIMED YOU

Когда боль обрела форму, её стало проще терпеть. Теон прижимает оставшуюся целой руку к груди — она дремлет послушно, словно щенок, знающий своё место. Просыпается ночью, засыпает под утро, но если засунуть руку достаточно глубоко — чувствует её мягкие уши, покатый лоб, мокрый нос. Стало проще от мысли, что он может разбудить её в любую секунду — дёрнуть за ошейник, спустить на чужаков, дать облизать пальцы. Теперь боль помещается в коробочке для иголок, но Теон знает — она привязалась и не уйдёт, даже если он попросит.

— Нравится, а? — Теон вздрагивает — ветер приносит мурашки. — Приходить в дом, заполненный сломанными игрушками. Думаешь, сможешь что-нибудь здесь починить? Джон правильно сделал, что... остался.

Теон улыбается. Почти ласково — так смотрят на смертельно больных, когда навещают их в госпитале, теперь Теон знает. Так смотрел врач, когда сказал, что часть руки придётся отнять. Кто-то терял семью, кто-то — кишки, рука, в общем-то, не такая большая плата — хуже стало от его взгляда. В Роббе всегда это было — может быть, досталось от отца, как долги передающиеся из поколения в поколение. Уверенность, что всё необходимо спасти — он зашивал собственные игрушки, искал им новые глаза, заталкивал внутрь вату. Как-то попытался залетевшего к ним воробья с перебитым крылом, но тот, как и предсказывал Теон, быстро сдох. С чего он взял, что в этот раз будет иначе?

— Прости, я не хочу быть жестоким с тобой. Я нечасто говорю это, но я тебе благодарен.

THE MOON LORDING FROM THE OVERHANG & INTO OPEN FIRE

Время разорвало старые связи, но создало новые. Вынесло их на берег, как бутылки или жестяные банки — Теон вглядывается в его лицо, как не вглядывался раньше, и видит те же следы. Война оставляет их, даже если ты к ней не приближаешься слишком близко: опалённые брови, отнятые ресницы, сварившиеся уголки глаз. Веки плавятся, будто причудливые восковые капли — наверное, Робб слишком часто включал радио. Слишком часто заходил в его комнату. Слишком много — Теон не мог договорить: то, что случилось, когда он решился уехать, они молча договорились не вспоминать.

— Я много думаю о том, что стало с тобой, когда мы ушли. Я хотел, чтобы ты остался таким, как прежде, а вышло наоборот.

Тот поцелуй он не повторит, даже если бы захотел: изо рта воняет протухшей кровью, старыми консервами, сгнившей картошкой. От Робба пахнет воробьём, которого они закопали в старой коробке. Санса приносила на могилу немного незабудок, а потом о ней стали забывать. Никаких больше цветов. Робб улыбался, и Теон был этому рад, но воробей оставался и притягивал неприятности. Какое-то заклятие, замешанное на птичьей крови, забирало членов семьи по одному. Иногда — по частям.

— Ты очень сильный, Робб, и от этого только... Неважно.

Только больнее. Теон тоже пытался: запихивал кишки вместо ваты, но они умирали. И мы умрём, если повезёт. Если время решит двигаться дальше, но пока этот пляж казался бесконечным. Проплешины растягивались и растягивались. [icon]https://i.imgur.com/vLVuXU0.png[/icon][lz]The children pluck the daisy bald, discard their little suns in the gutter.[/lz]

Время выкрутило смех, словно перегоревшую лампочку: и без него будет хорошо. Тело теперь стало совсем мягким — такими бывают только сны ребёнка: превратилось в кусок отварной говядины, вскрытую банку с тушёнкой. Утром у Теона едва получалось придать рукам и ногам прежнюю форму — мясо разбухало, сползало с кости, внутри ничего так и не нашлось. Ветер тоже ушёл: рассовал сор по карманам, разбросал по улицам чьи-то обломки, но всё же оставил его в живых. И Робба тоже. Теон понял это сегодня, как только почувствовал запах моря: раньше, ещё до войны, он заплывал так далеко, что не оставалось ничего, кроме пронзительной тишины. Чаячьи крики и собственное дыхание добиралась до него лишь стареющим эхом, словно прошли долгие годы. От этого каменели руки и разбухали ноги, тянулись ко дну, плыть дальше было невозможно: Теон застывал, так и не дотянувшись до линии горизонта. На берег он возвращался притихший и оглушённый, Робб укрывал его полотенцем и потихоньку заполнял складки тело. Может, и не было там ничего за морем, только разукрашенная картонка, но Теон через всю войну пронёс это ощущение пустоты — беззащитной и тонкой. Только так и узнаёшь, что по-настоящему жив. Сейчас, чтобы добраться до него, необязательно плыть — Теон улыбается, дотрагиваясь до Робба. Море снова состаривает его голос:
— Может, я из-за этого и вернулся домой.

When the car window breaks open and you seal your blind spot
with a black garbage bag, as you’re trying to change lanes,

Время не двигается вперёд. Так бывает на излёте осени, когда взгляд фотографирует бесконечно прозрачное небо, едва-едва золотящееся от солнца. Ветер забирается в рукава, подхватывает край пальто, но тело само собой отталкивает холод и ожидание снега — существуют только облака, тонкие, как молочная пенка. Время не двигается, а они бегут быстро-быстро, смывая собой пыль и копоть. Кажется, что зима никогда не придёт. Кажется, что конца нет — есть только эта тишина, обнажённое присутствие жизни, тепло, притаившееся за ухом собаки. Теон хочет встряхнуть Робба, заставить его прислушаться: война заставила сгореть сугробы и смятую ими листву, сдёрнула с земли корку. Теон готов до боли прижимать стрелку к циферблату, чтобы Робб понял: ничего не вернуть. Они навсегда останутся голыми, ветер стянет с них остатки кожи, ушедшие никогда не вернутся домой, но они всё ещё здесь. Конца нет — его выдумали, как выдумали линию горизонта. Пальцы Теона ещё крепче сжимаются на его руке — молчание в один миг высушило горло. Он видел смерть, и у неё другое лицо. Тоже сделанное из картона.

do you remember how much we’ve complained about
ourselves, throwing meaning into our mischief  like salt into a pool?

— Ты всегда смотришь на себя неправильно, — Теон помнит, что такое дом. Дом рождается из воспоминаний. Больнее всего тоска жалила в госпитале, когда шум вокруг угасал: солнце проникало в палату через пыльное окно, наполняло его туманом. Поверить в войну было невозможно. Тогда казалось, что он навсегда здесь застрял, его тело тонет в дымке, сотканной шелкопрядами, разорванные связи ныли сильнее всего. Джона он никогда больше не видел и все воспоминания о нём стали походить на слишком яркие сны. Письма до него не доходили, словно его никогда и не существовало. Но Теон помнил — иногда приходилось щупать нос, чтобы убедиться — как Джон побил его, когда тот бросался камнями в соседского пса. Этому письму до него тоже так и не удалось добраться. — Попробуй... хоть раз не винить себя, — солнце медленно сползало за море, поджигая его, будто брошенная зажжённая спичка. Становилось холодно, и тело Робба было таким же мягким, как и его. Теон обнимает его, чтобы прошептать на ухо:
— Для меня домом всегда был ты.
[icon]https://i.imgur.com/vLVuXU0.png[/icon][lz]The children pluck the daisy bald, discard their little suns in the gutter.[/lz]

Отредактировано Theon Greyjoy (2021-03-03 21:43:54)