[nick]Robert Linder[/nick][icon]https://i.imgur.com/VsODFbw.jpg[/icon][char]Роберт Линдер[/char][status]keep on marchin' on[/status]

Реальность на части рвётся взрывными снарядами, пока глотку дерёт то ли невозможностью сложить слоги в слова, то ли неуёмным желанием выпить чего-нибудь, да покрепче, чтобы в пределах черепной коробки перестало так яростно скрестись и греметь нечто с отзвуками сторонних разговоров и перешёптываний.
До тебя даже не сразу доходит, что вырывающиеся изо рта звуки — необходимые командиру данные, которые невозможно уже назвать личными. Имя больше не несёт в себе ничего, превращаясь в бирку, что чуть лучше бесчувственного набора цифр или официозного «солдат».
Тело не слушается, больше напоминая невнятный мешок с костями и только понимание держит в относительном спокойствии — если бы всё было слишком плохо, то спасать бы не стали. Дуло, упирающееся в лоб, грохотом разразилось бы всенепременно, пока ты ещё не до конца пришёл в себя после падения.
Хочется сплюнуть, чтобы избавиться от металлического привкуса на языке, и рассмеяться с хриплым придыханием: тяга к «выживу любой ценой» переходит все разумные пределы. Тебе повезло, что свои же подобрали.
Свои же? В первые минуты после обретения сознания заново очень сложно среди мелькающих размытых пятен вычленить что-то конкретное: форма — мешанина серая из грязи и крови, что краски теряет давно под выжигающим солнцем и чёрт знает чем ещё; лица — изображения с постеров в сети и подворотнях, что призывают «идти только вперёд» и «бороться на благо страны».
Годы идут, а дядя Сэм продолжает набивать свой бездонный желудок душами мальчишек, некоторые из которых ещё умудряются видеть в происходящем нечто воистину героическое.
Враг придумывается по ходу дела, чтобы не расстраивать тех, у кого крыша едет от обострившегося чувства патриотизма.
Очень хочется сплюнуть. Ты это и делаешь, но свеситься с койки — или её подобия, ведь ты не можешь понять, куда тебя было приказано уложить, — не выходит из-за того, на каких бешеных скоростях вращается мир окружающий.

По итогу окрашенные в алый пузыри вздуваются и мерзкой влагой оседают по краям рта. Язык опухший и, похоже, прокушенный в момент приземления, давит по ряду зубов в попытке хоть в какую-то осознанность полученных увечий помимо тех, на которые натыкается расфокусированный взгляд.

— Нахуй иди, — всё той же невнятной кашей из отдельных звуков под чей-то хриплый голос и отдалённый смешок. Через слой плотной ваты пробивается равнодушное «жить будет», что противоречит в какой-то момент всё ещё упирающемуся в голову дулу винтовки. Страх за собственную шкуру не успевает расцвести свинцовым бутономна дне желудка, как приходит понимание — выстрелили без промедлений, если бы была необходимость. Значит, позволят дышать. Мысль сопровождается приступом тошнотворности из-за необходимости на простейшие вещи получать разрешение.
Позволят быть полезным. Прокрутить бы все эти уставы на детородном органе и свалить в закат. Но не сейчас. И не в таком состоянии.
Здравый смысл подсказывает, что выводить из себя морду, что держит винтовку, — затея заведомо провальная, но когда ты действительно прислушивался? Если бы не зародившаяся в один миг мысль (действительно, почему бы и не махнуть сразу в разгар военных действий?), то не приходилось бы лежать здесь сегодня в отчаянной попытке пересчитать все свои кости и осознать, почему жив-то ещё? и зачем, собственно?
Здравый смысл вопит и требует заткнуться, но ты не слушаешь, продолжаешь на прочность проверять собственную удачливость и чужое терпение. Что-то такое блестит на дне чужих глаз, что даёт ясно понять — при подходящих обстоятельствах будут все шансы пожалеть о том, что падение пережил. И только этого достаточно для того, чтобы продолжать упрямиться, игнорировать инстинкт самосохранения и переть напролом: всё равно каждый из вас здесь в мертвеца превратился в тот самый момент, когда из города вывезли на множестве грузовиков. 

Не солдаты на самом-то деле — собачья свора. Зазеваешься и лапу отгрызут обязательно, потому что оголодали сверх меры, и бока обдерут по причине полной безнаказанности. Острые взгляды клыками вгрызаются, но кто-то исподтишка пытается побольнее ухватить, а кто-то — дерзко и напрямую, и бòльшая из всех проблем — полное отсутствие хоть сколько-нибудь адекватной устойчивости в ватных ногах.
Иллюзий ты не испытываешь, в фантазиях философских не теряешься, ведь попросту на это нет времени. Сам такой же: побитая уличная шавка, которой якобы нашли полезное применение, чтобы избавиться от расползающейся нарывом на белом личике идеализма бесполезности в глазах общественности.
Кто-то из пиджаков обязательно скажет, что из таких как ты в таких местах делают людей. Ты хочешь плюнуть в лицо каждому, кто смел настолько, чтобы произнести подобное вслух.

И, как полагается любой собачьей своре, тебя не собираются принимать. Это не плохо и не хорошо. Так просто есть. С этим придётся считаться, если не хочешь закончить с пулей во лбу и красноречивым клеймом «предатель». Второе, сказать по правде, вызывает разительно меньше переживаний в принципе. Об этом, впрочем, тоже неплохо бы помалкивать.
Ты понимаешь, что недоверие — норма. Любое подозрительное движение, любая оплошность — всё приведёт к «виселице»: скинут все грехи и плюнут, забудут, бросят бесполезным куском мяса так, будто бы и не было никогда. Никто не станет разбираться дольше необходимого, перебрасывая друг на друга груз ответственности за чужую судьбу.
Ты понимаешь, что любое неправильно и не вовремя сказанное слово станет приговором.
Здравый смысл, впрочем, вновь умывает руки.
Ты тратишь непомерные усилия не на то, чтобы слиться с новой стаей в первый же вечер на новом месте, но заново научиться на ногах стоять и игнорировать шум в ушах, что после удара вцепился в тебя мёртвой хваткой.
Морда-с-винтовкой кажется всей сложившейся ситуацией довольным до невозможности, что подталкивает к мысли — кому-то здесь очень даже несладко бывает.
Паёк более чем скудный, но у тебя есть план, о котором сразу же — первому попавшемуся старшему. В обломках аппарата наверняка остались грузовые ящики, которые покорёжило меньше остальных, внутри — провизии достаточно, чтобы этот чёртов лагерь перестал походить на место строжайшего заключения, где половину добрую откровенно голодом морят.
Свою порцию съедаешь жадно и быстро, пытаясь совладать с едва подрагивающими ещё пальцами.
Сидишь на вечерней кормёжке в отдалении от большинства, присматриваясь и разбираясь с мыслями о том, что на ближайшее время этой стае придётся стать твоей. Ждёшь решения старших по поводу вылазки к месту крушения и готовишься к тому, что тебя отправят за грузом одним из первых, потому что больничная койка для перевязки – не чёртов санаторий, и уже сейчас нужно или быть полезным, или отправиться ко всем чертям.

– Если не пошевелиться, то до груза доберётся враг.
Глаза хочется закатить и ты это делаешь без зазрения совести, полностью и целиком рассчитывая на то, что в сумерках твоё недовольное лицо не разглядеть во всех подробностях. Боль в повреждённых конечностях и жжение в районе ключицы не даёт чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы бросать сейчас относительный покой и бросаться в неизвестность вновь, не представляя, на самом деле, успели ли растащить с рухнувшей машины всё более-менее полезное.
Несколько потёртых рюкзаков выдаются тебе вместе с указаниями от мальчишки, что едва ли на пару лет старше, но с лицом таким, что разница в возрасте мгновенно увеличивается чуть ли не втрое.
Имена тебе ничего не говорят, но на «Адам» откликается Морда-с-винтовкой, когда ты подходишь к ужинающей компании. Глаза закатить хочется снова. С тем же результатом.
При обращении «Рич» голову поднимает нервозный мальчишка, который на месте в этот самый момент готов провалиться, лишь бы только не пришлось никуда выдвигаться в накрывающую лагерь темноту.
– Быстро надо сходить. – рюкзаки чужие бросаешь на землю, – Ждать не будут.
Удар по голове всё ещё гремит смазанностью мыслей, ты стараешься не говорить огромными предложениями так, будто бы экономишь на каждом выдохе. Для чего? Так проще сделать вид, что всё в порядке, и не шатает нисколько, пока вроде бы стоишь на месте ровно.