в этом нет логики. человеческий мир должен быть огромным, а он хрупкий как крылья бабочки.
когда живешь в аквариуме дома без окон, чувствуешь твердую руку отца на шее, гиперопекающие братья – две башни. а принцесса одна.
человеческий мир должен быть огромным, не иметь ограничений. но он тот же кукольный домик, крошечный, и все внутри такое хрупкое, если сжать руку – что там руку, одно усилие воли.
и сомнется как бумажная упаковка от шоколадки.
мир в шоколадной обертке.
если бы они были чуть прочнее. если бы они держались чуть дольше. если бы мы были осторожнее.
то кто знает?
люди потрясающие. у них есть только сегодня.
у них есть только сейчас.
и сейчас может не случиться.

груши в человеческом мире вкуснее, джури отмечает про себя, просто пища к размышлению.
ты живешь так долго. а грушу прямо с дерева ешь впервые.
мальчишка с потока бросается ими в нее, осторожно, чтобы попадали точно на колени.
и она смотрит на них, золотые, чуть надавишь пальцем и потечет сок.
и вот ты живешь так долго, а грушами прямо с дерева тебя впервые кормит человеческий мальчишка и есть ли в этом смысл?
в саду поместья, конечно, тоже есть грушевое дерево. цветет каждый год. и никогда не плодоносит.
две груши джури прячет в сумку и думает: получат свои только, если я сейчас выйду за ворота и их там не будет.
за воротами пусто и она не замечает, как выдыхает. медленно.
с облегчением.
это постоянное пограничное состояние: я хочу домой, потому что там мир прочный, потому что там дорогие мне люди.
и: я не хочу домой. я там не знаю, как дышать.

в семье куран не имеют ни малейшего представления о важности сепарации от родителей.
джури намеревается продемонстрировать своим примером. если не я. если не я. то кто же?
человеческий мир не помнит своего вчера, сепарируется от любого прошлого легко.
и груши там золотые, и люди проще. на прощание ее обнимают.
в доме без окон не приближаются на метр или стоят слишком близко.

Please tell me
        how
to smile knowing
               how
terrible the stars
        are for
never changing
          and for
not knowing how.
                Terrible
how terrible
  please
tell me are
  the stars.

- мама? папа? – родители сонные. она про себя начинает называть это вечным сном чистокровных, потому что они живут так долго, что их ничто не удивляет. она не намерена говорить ни про груши, ни про то, как смертные легко касаются и как еще легче смеются. как у них есть так много песен, все лучшие песни, оказывается, написаны смертными, лирика позволяет захватить момент. а больше у них ничего нет.
- мама? папа,  - голос выше, и в поместье тихо, аквариум с темными стеклами, она слышит только собственный голос и как в конце он чуть идет неуверенной, встревоженной волной.
в этом доме ей не прощают нежелание в нем оставаться.
но это – дом.
следующая фраза застывает, остается непроизнесенной, разбивается о невозмутимое, каменное абсолютно спокойствие ридо.
в этом доме он всегда ее встречает первым, и джури не выдерживает, издает негромкий смешок: - кто хороший мальчик? всегда самый первый выходишь встретить меня.
я слышала смертные заводят для этого собак. у них мягкие уши и мокрые носы. собаки боятся меня, ридо. это ужасно грустно.
она не говорит ему о собаках, ровно как и не говорит о том, что несмотря на настойчивое внимание она знает всегда – в этом доме ее ждут.

- где мама-папа? – но он молчит.
он молчит, смотрит и молчит. и глаза у него дурные, взгляд тяжелый.
ты дура, джури. золотые груши вместо мозгов, смеющиеся люди. в этом доме не смеются.  или уже забыла, кто ты.
и это ударяет по ней только теперь, раскрывает все вампирские чувства, выкручивает все до максимума, она тянет носом воздух и скалится против воли.
хочется отступить. бежать. смертью пахнет.
смертью пахнет. родной, привычной. но смертью.
запах крови родителей в доме настолько очевидный, настолько густой, что она давит приступ тошноты и крепче сжимает зубы: - ридо?
а после делает шаг вперед: а что я на самом деле знаю о нем? о любом из них? что мне очень смешно, что под кожу к ним можно залезть и свить себе там гнездо, что можно там царапаться и щекотать, что можно дурить и что мне будет позволена любая глупость. что «выбери, выбери» останется в воздухе.
но это те же отцовские руки. та же железная воля.
гнет и гнет к полу.
а теперь кричит: беги!

вместо этого она рычит, выпрямляется, вопреки. всегда делает поперек.
джури делает еще шаг вперед, смотрит ему в разные глаза, и когда сознание кричит – беги, она остается неподвижной.
когда она дотрагивается до складки на его рубашке, под пальцами хрустит.
- ридо.
растирает сверкающие осколки между пальцами, они раздирают кожу.
и даже после отец остается верен себе.
диктует свою волю.
говорит «беги».
она остается.
кто на самом деле оказался хрупким?
- объясни.
беги, беги, беги.
ты за мной придешь тоже? попробуй. попробуй. возьми.
груши забытые в сумке, пополам с человеческим смехом.
она думает об артемиде. о том, какие монстры встречают их дома.
а после не думает вовсе.