в этом нет логики. человеческий мир должен быть огромным, а он хрупкий как крылья бабочки.
когда живешь в аквариуме дома без окон, чувствуешь твердую руку отца на шее, гиперопекающие братья – две башни. а принцесса одна.
человеческий мир должен быть огромным, не иметь ограничений. но он тот же кукольный домик, крошечный, и все внутри такое хрупкое, если сжать руку – что там руку, одно усилие воли.
и сомнется как бумажная упаковка от шоколадки.
мир в шоколадной обертке.
если бы они были чуть прочнее. если бы они держались чуть дольше. если бы мы были осторожнее.
то кто знает?
люди потрясающие. у них есть только сегодня.
у них есть только сейчас.
и сейчас может не случиться.

груши в человеческом мире вкуснее, джури отмечает про себя, просто пища к размышлению.
ты живешь так долго. а грушу прямо с дерева ешь впервые.
мальчишка с потока бросается ими в нее, осторожно, чтобы попадали точно на колени.
и она смотрит на них, золотые, чуть надавишь пальцем и потечет сок.
и вот ты живешь так долго, а грушами прямо с дерева тебя впервые кормит человеческий мальчишка и есть ли в этом смысл?
в саду поместья, конечно, тоже есть грушевое дерево. цветет каждый год. и никогда не плодоносит.
две груши джури прячет в сумку и думает: получат свои только, если я сейчас выйду за ворота и их там не будет.
за воротами пусто и она не замечает, как выдыхает. медленно.
с облегчением.
это постоянное пограничное состояние: я хочу домой, потому что там мир прочный, потому что там дорогие мне люди.
и: я не хочу домой. я там не знаю, как дышать.

в семье куран не имеют ни малейшего представления о важности сепарации от родителей.
джури намеревается продемонстрировать своим примером. если не я. если не я. то кто же?
человеческий мир не помнит своего вчера, сепарируется от любого прошлого легко.
и груши там золотые, и люди проще. на прощание ее обнимают.
в доме без окон не приближаются на метр или стоят слишком близко.

Please tell me
        how
to smile knowing
               how
terrible the stars
        are for
never changing
          and for
not knowing how.
                Terrible
how terrible
  please
tell me are
  the stars.

- мама? папа? – родители сонные. она про себя начинает называть это вечным сном чистокровных, потому что они живут так долго, что их ничто не удивляет. она не намерена говорить ни про груши, ни про то, как смертные легко касаются и как еще легче смеются. как у них есть так много песен, все лучшие песни, оказывается, написаны смертными, лирика позволяет захватить момент. а больше у них ничего нет.
- мама? папа,  - голос выше, и в поместье тихо, аквариум с темными стеклами, она слышит только собственный голос и как в конце он чуть идет неуверенной, встревоженной волной.
в этом доме ей не прощают нежелание в нем оставаться.
но это – дом.
следующая фраза застывает, остается непроизнесенной, разбивается о невозмутимое, каменное абсолютно спокойствие ридо.
в этом доме он всегда ее встречает первым, и джури не выдерживает, издает негромкий смешок: - кто хороший мальчик? всегда самый первый выходишь встретить меня.
я слышала смертные заводят для этого собак. у них мягкие уши и мокрые носы. собаки боятся меня, ридо. это ужасно грустно.
она не говорит ему о собаках, ровно как и не говорит о том, что несмотря на настойчивое внимание она знает всегда – в этом доме ее ждут.

- где мама-папа? – но он молчит.
он молчит, смотрит и молчит. и глаза у него дурные, взгляд тяжелый.
ты дура, джури. золотые груши вместо мозгов, смеющиеся люди. в этом доме не смеются.  или уже забыла, кто ты.
и это ударяет по ней только теперь, раскрывает все вампирские чувства, выкручивает все до максимума, она тянет носом воздух и скалится против воли.
хочется отступить. бежать. смертью пахнет.
смертью пахнет. родной, привычной. но смертью.
запах крови родителей в доме настолько очевидный, настолько густой, что она давит приступ тошноты и крепче сжимает зубы: - ридо?
а после делает шаг вперед: а что я на самом деле знаю о нем? о любом из них? что мне очень смешно, что под кожу к ним можно залезть и свить себе там гнездо, что можно там царапаться и щекотать, что можно дурить и что мне будет позволена любая глупость. что «выбери, выбери» останется в воздухе.
но это те же отцовские руки. та же железная воля.
гнет и гнет к полу.
а теперь кричит: беги!

вместо этого она рычит, выпрямляется, вопреки. всегда делает поперек.
джури делает еще шаг вперед, смотрит ему в разные глаза, и когда сознание кричит – беги, она остается неподвижной.
когда она дотрагивается до складки на его рубашке, под пальцами хрустит.
- ридо.
растирает сверкающие осколки между пальцами, они раздирают кожу.
и даже после отец остается верен себе.
диктует свою волю.
говорит «беги».
она остается.
кто на самом деле оказался хрупким?
- объясни.
беги, беги, беги.
ты за мной придешь тоже? попробуй. попробуй. возьми.
груши забытые в сумке, пополам с человеческим смехом.
она думает об артемиде. о том, какие монстры встречают их дома.
а после не думает вовсе.

ридо не меняется,
ридо ждет ее на дне бассейна, до краев заполненного ледяной водой.
и нет ни груш, ни человеческих фестивалей, и вкус кофе, когда он остыл, вспоминается ей с трудом.
это похоже на пробуждение по будильнику, ничего не было. проснись.
джури собирается, пытается разжать зубы, но чувствует напряжение всем телом, будто готовится к прыжку.
этого ты хочешь?
выследить тебя, догнать тебя, зажать тебя в угол, потребовать признаний, потребовать объяснений, вцепиться в горло – обязательно.
как животные, хуже, чем животные.

когда собственный голос достигает ее ушей, джури звучит так естественно, что почти готова себе поверить.
сегодня вечером она вышла из собственного тела и решила не возвращаться, в нем тесно, в доме тесно, тесно куда бы она ни пошла.
- старший брат, - запутать следы, запутать жертву, завести в самый темный угол, закрыть все двери, а окон у нас нет вовсе, не бояться, ничего не бояться, у тебя есть прекрасные зубы, джури, говорили ей, не бойся ими воспользоваться. но если она должна была ими пользоваться, то почему жертв приносили ей со свернутыми шеями?
выбери кого-то своего размера.
я не боюсь тебя.
- старший брат, мой дорогой, - она повторяет, пробует воду в бассейне, на дне темно и на дне ридо, но чего она ждала, когда вода уже была подернута ледяной коркой.
- ты не ответил ни на один вопрос, но ждешь моих ответов, разве мы с тобой не равны, не должны быть честными?

она разводит руки в приветственном жесте, открываясь, но он ее не тронет, он ее не тронет, что он ей сделает, кроме того, что уже сделал.
- разве не посреди общего пустого гнезда мы с тобой стоим, ридо, где они?

Something like an absence of feeling,
I never had permission to love you
never had permission to love
anyone
you can’t love me the way I deserve to be loved
never
so, it makes sense

и спрашивает сама себя.
для чего этот вопрос. чтобы получить очевидный ответ, стеклянная пыль, все, что от них осталось, запуталась у него в волосах.
для чего?
чтобы задать вопрос: почему?
сыграть в его игру, прикинуться сломанной фигуркой, повторять почему ридо, почему джури, почему ридо, их такими, заевшими механическими танцорами в музыкальной шкатулке, найдет харука.
почему, почему, почему.
почему отец холоден и безумен, и держит на коротком поводке, и не смотрит в ее сторону дважды, почему старший сын в его глазах всегда грязный, и даже когда он делает то, что он считается нормой для других – это неправильно.
почему если она кричит «харука!», это значит она просит защиты или просит пощады, почему ей было отказано в гордости и смелости. в принятии собственных решений, почему отец просил ее руки мыть с мылом, а выглядел так, словно ждал, что она опустит их в кислоту, если ридо к ней прикасался.
харука был умнее, харука был тих, и ждал у школы, и сжимал ручку зонта в пальцах, и.
был ли твой старший сын зверем до того, как ты научил его.
была ли твоя дочь потерянной лунатичкой с нереальными мечтами до того, как ты приказал сначала закрыть, а после заложить окна.
был ли твой младший сын похож на тебя или на твою жену, безмолвную или бессердечную.
гнездо опустело еще до их рождения и никакие голоса не сделают его полным.

единственным человеком, которого я всегда боялась, был мой отец.
- я думаю, - отвечает она, наконец, глядя ему в лицо, он похож на отца, он не похож на отца, похож на нее, у него выражение лица почти мягкое, так ли он выглядел час назад,
и если она поставит его на колени, если погладит по голове, если скажет, что он был хорошим, что ни в чем не виноват, почувствует ли он себя прощенным?
простит ли отца?
- что у нас разное понимание слова «навредить.»
она могла бы сбросить его руку, ты дашь прикоснуться ему всего один раз, учуять каплю крови, и он придет сожрать тебя, и даже тогда ему не будет достаточно.
был ли отец красивым, наконец, когда погас?
для чего он берег ее? не для ридо. для харуки? для себя?

джури поправляет волосы, прикасается над его рукой, но не задевает кожи, знает, что она присыпана песком, и пеплом, и прахом,
- об этом узнают, и проклянут тебя. назовут тебя отцеубийцей, скажут, что ты безумен и опасен. а ты. что ты получишь? все равно не то, что тебе желанно, так?
про него говорили: ребенок, глупый, ненасытный, не умеет остановиться, оружие, снятое с предохранителя, слишком рад любому намеку на кровавую бойню.
и лгали. никто не знает его. ее. или харуку. они недоступны, неприкосновенны.

что желанно мне?
поставив тебя на колени, харуку на колени, открыв настежь все окна и выпустив из тела всю чистую кровь, заменив на древесный сок, почувствую ли я себя свободнее?

- что он сказал тебе?