тело весемира горит почти восемь часов, трескается кожа, плавится, как свечной воск, жир, сохнут и растворяются, подвластные пламени, мышцы — смотреть на это невыносимо. не геральт, а смерть гладит цири по волосам, и страшно осознавать, что её прикосновение понятно и привычно — за руку на этот костёр можно было бы отвести всех остальных, кого смерть забрала у неё раньше, кого у жизни забрала цири, выдернув за собой в пустоту. где они теперь? есть ли за чёрной непроницаемой гранью что-то — ну хотя бы что-то, — в достаточной степени обнадёживающее, чтобы суметь потом сказать, что всё было не зря, что дядюшка весемир в лучшем мире, а не растворился без следа: как со временем, вслед за ламбертом, геральтом, эскелем, чародейками и ей самой, растворится и память о том, что такой ведьмак существовал когда-то.

уходящая от костра цири сжимает зубы; вместо боли внутри — злость, укрытая ледяным крошевом, снегом, принесённым дикой охотой, белым хладом, стучащимся к ним на порог. если прикрыть глаза, она увидит, как улыбается эредин, а пальцы имлериха в стальной перчатке сжимаются вокруг шеи весемира; хрупкая человечность вонзается ей в спину, как вонзилась ему, слишком хрупкая для выходцев из других миров, для aen elle, для старших рас, и даже пресловутая кровь не помогает цири справиться — она проигрывает пока не убегает. возвращается чтобы испортить жизнь остальным.

когда цири было шестнадцать, это болело и ныло у неё внутри, склизкая и отвратительная слабость, постыдная, помноженная на переданное могущество — она носила в себе возможность попасть в любой мир, оказаться где угодно, но только не на континенте, она выбирала приносить смерть и страдания другим, а не своей семье; геральт и йеннифэр снились ей, и нравилось представлять, что у них всё наладилось, что они построили надёжный дом в котором всегда пахнет духами, тёплой кашей и ведьмачьими настойками, и смерть больше не ступает на их порог, не снуёт поблизости, не вымаливает любви: потому что смерть и любовь идут раздельно, и никогда-никогда не соприкасаются.

цири, конечно, проебалась.
казалось, что от боли внутри — жалкий отголосок, что она выросла вокруг этой боли и стала сильней, что аваллак'х будет рядом и у них получится справиться; каэр морхен шумел соснами и елями, пахло зимой, кровью, и не вышло ничего из того, что планировалось. кто-то опять умер — ради неё, из-за неё, была ли вообще разница? от смерти не убежать если смерть живёт внутри, если смотрит на других из тёмных зрачков, цепляется за плечи и пальцы; лучше бы все ушли, прокляли её и прогнали, перестали искать любви и выгоды, отказывали с помощью, было бы правильней, было бы честней.

она забрасывает вещи в сумки, не глядя, и благодарит аваллак'ха за то, что он ничего не спрашивает: можно сколь угодно долго притворяться, что есть иные варианты, что если пожертвовать достаточным количеством людей, то дикая охота оставит в покое, что если убежать, спрятаться, и забыть о сожжённых деревнях и впаянных в лёд искореженных трупах, то жизнь наладится: но цири устаёт себе врать. она срывает с боли заботливо прилаженный бинт, отбрасывает прочь припарки — улыбки, объятия, обещания, тонущие в родных голосах, тепло обнимающих рук, — всё это предназначалось кому-то другому, не девочке, в очередной раз повинной в смерти, не цири, повёдшейся на уловку, почти потерявшей всех, кого она любит, а если бы аваллак'х не очнулся вовремя, если бы он тоже погиб? что сейчас осталось бы от тех, кто сражался и умирал в полуразваленной цитадели?

в холле холодно, под сводами — зимний ветер, и невольно цири вспоминает устройство других миров и как можно было согреться, нажав одну единственную кнопку; там не пахло зимой, кедровыми шишками, и не было ничего родного: только мнимая безопасность и очередная вереница смертей, от которых больно было не так остро, ведь умирали чужие друзья, матери и отцы, чужие наставники. а она бежала, едва не разучившись останавливаться.

— йенна? — знакомый голос вынуждает повернуть голову; цири вздрагивает и усмехается, она могла бы уйти прямо из своей комнаты, просто взяв аваллак'ха за руку, без порталов и долгих переходов пешком, седлания лошадей, и почему-то кажется, что все бы поняли, что может быть — на долю мгновения, — испытали бы облегчение. цири смотрит на уставшее лицо йенны внимательно, пытаясь что-то в нём разглядеть — желание выдохнуть и расслабиться, осознать, что ты больше не под угрозой по вине опасного ребёнка, что больше никто не умрёт.
а если бы это был геральт, хочет спросить цири, что тогда? если бы из-за меня на костре догорал сейчас он, как бы ты смотрела?

— я.. — она пытается глядеть решительно, — ухожу.

это слово — простое, тяжёлое, как двиммеритовые кандалы на запястьях, в которые когда-то сковал йеннифэр вильгефорц, — единственно возможное, необходимое, правильное. цири внутренне подбирается, готовясь к спору: утешает только то, что в любой момент она убежит, и никто её не остановит, пространство и время здесь на её стороне. но так уходить не хочется.

— прошу, не делай вид, будто не понимаешь, что без меня будет лучше — ты ведь работала на эмгыра, геральт сказал.. — цири вздыхает, — там появятся хоть какие-то шансы, с силой целой империи даже эредину придётся считаться. а что здесь? ведьмаки, погибающие порой от рук утопцев? это невыносимо, я не хочу чтобы моей милостью ещё кто-то умер. не хочу жить с этим грузом, не могу.

цири сжимает кулаки; она злится, и ей больно, но магия внутри всё равно спит, выброшенная недавно одним огромным потоком, насытившаяся смертью и страхами, надёжно прикипевшая к ней, проросшая внутрь, как паразит, как фамильяр, грызущий по ночам. что ей от этого фамильяра? она не в силах даже контролировать подобное.

— не отговаривай меня, я всё твёрдо решила.

цири тянет воздух носом, хочет почувствовать духи йенны, крыжовник, сирень, иллюзию благополучия, но в груди глухо и пусто, и запах смерти — единственный, что сейчас рядом с ней.