Смерть редко забирает ведьмаков из постели, и еще реже дарит право быть погребенными с честью. Смерть подбирает ведьмаков с обочин дорог и слепых ответвлений Пути. Смерть забирает ведьмаков в ночи, уводя из нагретых купленным теплом пролежанных постелей. Смерть вонзается в ведьмаков когтями, разрывает зубами плоть, разносит внутренности по лесной чаще и всюду за собой оставляет их кровь.

Смерть так долго была к ведьмакам несправедлива и немилосердна, что даже когда Геральт подносит горящий факел к сложенным ровными рядами поленьям происходящее не кажется реальностью — старик был вечным. Если он не сдох на Пути, он должен был жить вечно. Бродить по Каэр Морхену, ворчать, вечно сетовать обо всем, что пришло в негодность, чихвостить ее за то, что она как-то не так обошлась с его драгоценным воспитанником, не прислушалась к его, Весемирову, бесценному совету и не приняла всерьез ведьмачий кодекс. Нелепость. Весемир погиб так правильно и так нелепо, так по-человечески, а не по-ведьмачьи, не за новиградские кроны и голову чудовища, а за то, что дороже всего злата мира, что его смерть отзывается в душе Йеннифэр необычной и непривычной тяжестью.

Йеннифэр все глядела на дымок, таявший в темнеющем небе, и пыталась понять, с каких пор чужая, к тому же не близкая, смерть вынимает что-то из ее души. Может быть, все дело в том, что их и так не очень много против Дикой Охоты, а теперь стало на одного меньше? Или в том, что Цири теперь станет вечно винить себя? В том, что Геральт обозлится и наделает глупостей? В том, что погребение, прощание и траур отнимают силы, которых у них и так не очень много, и лишают скорбящих возможности мыслить трезво, которой здесь и так могут похвастаться немногие?

Нет.
Ответ приходит к Йеннифэр, когда уходят уже и Ламберт, и Эскель, и Кейра, и даже Геральт с Цири, и остаются только они вдвоем: Йеннифэр и обуглившийся остов очередного ведьмака, которого смерть утащила не из постели. Ты был моей последней надеждой, Весемир, вот кем ты был, думает Йеннифэр. Ты был моей последней надеждой, что даже вы стареете и умираете от старости. Что если ты смог, он тоже сможет. А ты взял и подвел нас обоих. Забрал нашу общую надежду — то немногое, что у нас с тобой было одним на двоих.

Я распрямилась, и ты не согнись, шепчет за правым, чуть опущенным, плечом Янка, и Йеннифэр понимает, как сильно она устала — кажется, что все, за что она держалась так долго, тоже обуглилось и почти рассыпалось в пепел в этом пламени, и не от того, что это Весемир погиб, спасая Цири, а от того, что каждый из них мог сегодня погибнуть. Все они могли погибнуть. Напрасно — так и не достигнув цели. Йеннифэр уносит эту усталость с поляны, баюкая ее, собирая рассыпающийся в руках пепел, складывая из усталости то, что всегда помогало ей идти вперед — злость.

Йеннифэр бродит по Каэр Морхену до ночи. Поднимается по гулким винтовым лестницам, что приводят ее к закрытым дверям или к ощерившимся в беззвездное небо башням. Спускается к ржавым, давно не знавшим рук, мечам. Задерживается в ленно баюкающем тепле кухни. Вдыхает прохладный, выстуженный воздух внутреннего двора. Пробегает взглядом по маятнику, ловя в воображении его безжалостно монотонное движение. Считает все незалатанные дыры в могучей кладке и зачем-то думает, что некому будет встретить в Каэр Морхене зиму, и еще одна великая крепость скоро исчезнет с лица земли, обезглавленная и безжалостно вытащенная на холод.

Сколько еще людей должно умереть, чтобы они могли вздохнуть спокойно? Сколько еще нужно вынести, чтобы смерть отцепилась от девочки? Что еще нужно сделать, чтобы больше не быть в меньшинстве? Думай, думай, думай. Я распрямилась, и ты распрямись. Распрямись, распрямись, распрямись.

Наконец Йеннифэр чувствует и другую усталость: не от бесплодных раздумий и тяжести, что надолго легла на сердце, а от лестниц и залов, сквозняков и прохладного воздуха. Обыкновенная усталость, что равняет чародеек и ведьмаков, и тех и других с обыкновенными людьми, очищает разум, и мысли становятся четче и яснее. Йеннифэр не любит быть с ними равной. Не любит уставать, как все, когда ей достаточно лишь подумать, и оказаться в другом месте. Йеннифэр не любит чувствовать гудящие ноги, одеревеневшую спину, холод, который от кончиков пальцев пробирается выше и выше. Она наконец злится на саму себя за эту глупость и думает, что нужно вернуться к Геральту и Аваллак’ху. Отгоняет от себя скверную мысль, что вернуться нужно было раньше, пока Аваллак’х не наплел своих сладких речей и пока ведьмаки не решили наделать глупостей, обезглавленные, как башни Каэр Морхена. Отгоняет от себя все мысли, которые так долго таскала за собой по крепости, прикрывает глаза и оказывается в холле. Пусто и гулко разносятся по нему чужие шаги — совсем легкие, девичьи шаги, которые услышал бы всякий, не опьяненный собственной печалью.
— Далеко собралась? — спрашивает Йеннифэр, поворачивается и упирается взглядом в Цири.

Долгая жизнь — долгая скорбь, девочка, бормотала когда-то юродивая старуха, бродившая по улицам Венгерберга и нараспев читавшая каждому встречному свой приговор. Долгая жизнь — долгая скорбь. Долгая скорбь. Долгая жизнь. Янка слушала, глядела сочувственно и думала, что ей такой скорби не выпадет: ее скорбь будет короткой и мимолетной, как та, что нет-нет да мелькнет во взгляде обреченного за миг до того, как его голова окажется на плахе. Ее скорбь будет короткой, как зимний день, и такой же холодной. Она протянется к ней из застывшей грязи во дворе, позовет зычным и грубым отцовским голосом с хмельной хрипотцой, схватит за руку как нищие у входа на рынок, сожмет крепко-крепко и не отпустит, как одна любовь на всю жизнь, о которой Янка мечтала от отчаяния и неумения зацепить себе еще какую-нибудь мечту — большую и уважительную, независимую от чужой милости и чужой привязанности.

Но Янкина скорбь оказалась длинной, как летний день. Тягучей и красной, как июльское закатное марево. Ленной и неторопливой, как течение вод Сансретуры. Долгая скорбь — долгая жизнь. Жизнь Янки все длилась и длилась, и хоть бы сто раз еще распрямилась ее спина, хоть бы в тысячу раз стал холоднее и пронзительнее взгляд, пророчество, разбросанное юродивой старухой на улицах Венгерберга нет-нет да мелькало у нее в голове, как у обреченного за миг до того, как его голова окажется на плахе.

Чего та старуха не знала, так это того, что долгой скорби конец подчас приходит прежде, чем долгой жизни. Йеннифэр столько всего повидала за те годы, что жила на свете, столько сменила городов, королей, союзников, любовников, соперников и соперниц, друзей и подруг, что скорбь в ней истончилась, как истончается в сентябре летнее тепло, и обратилась в пепел, а после и пепел развеялся в ничто. И тогда Йеннифэр вздохнула свободно — показалось, словно она обхитрила судьбу, напророченную ей по случайности, просто потому, что она шла с рынка, задумавшись о своем, и вовремя не закрыла уши.

Чего Йеннифэр тогда не знала, так это того, что долгая скорбь, собравшаяся на плечах, пригодится ей, когда к ней в руки попадет Цирилла. Пригодиться, чтобы использовать во благо: не для того, чтобы напророчить зло, а для того, чтобы уберечь от горечи, что у такой, как ее девочка, непременно соберется где-то на сердце рано или поздно. Короткая жизнь, долгая жизнь — скорбь же все одно.

Йеннифэр смотрит на девчонку и узнает в ней и себя, и Геральта. Говорят, когда смотришь на детей, всегда немного глядишься в зеркало. Когда-то это страшило Йеннифэр недосягаемостью мечты, а теперь отчего-то приводит в ярость. В холодную, как сам белый хлад, и острую, как сталь. Упрямая, упрямая идиотка, хочет сказать Йеннифэр. Так и не выросла, гадкий утенок, так и не разобралась, что к чему, хочет сказать Йеннифэр.

Цири сжимает кулаки, и Йеннифэр знает, что она чувствует — бессилие. Так бывает, когда больше всего рассчитываешь на магию, которая щедрым морем плещется внутри и тут же пересыхает, когда нужна больше всего. Бессилие и беспомощность, потому что когда магия отступает и прячется где-то, ты остаешься просто женщиной или вдруг ставшей складной девчонкой — и больше ничего не можешь, если ничему другому не научилась. А ты пока не научилась, девочка моя. Ничему ты пока не научилась.

— Хорошо, — говорит Йеннифэр, не отводя от нее взгляда, как прежде, когда спрашивала выученный урок. — Не стану. Коли ты твердо решила возложить на их плечи груз вины — твое дело. Они готовились умереть за тебя. И то, что ты жива и живы они — это единственная победа, которая им досталась. Досталась дорогой ценой, но не сомневайся — Весемир заплатил бы ее снова и снова. Оставь их виноватыми за то, что они сделали недостаточно, и ступай к Эмгыру. Принеси ему в дар радость, что он зря отправил за тобою неотесанного ведьмака, который прошел бы за тобой полземли, а потом еще половину, потому что ты прибежала к Эмгыру сама. Оставь Геральту на память сожаление, что с той минуты, когда он увидел тебя впервые, всего, что он для тебя делает, для тебя недостаточно — недостаточно, чтобы отвести от тебя беду.

Цири славная девочка, Йеннифэр это знает даже слишком хорошо. Хотела бы знать хуже. Или не знать вовсе. Так было бы легче Цири отпустить и легче не заметить в девчонке идиотского ведьмака, который думал за нее и для нее жизнь, что им обоим не суждено прожить.

Цири, должно быть, хочет как лучше. Все так или иначе хотят как лучше: лучше для себя, для других, для мира. Для жизни большой и малой, частной и общей, ничьей конкретно и ужасно близкой и персональной. Вот только не у всех получается. И на добро не всегда весят ценник.

Йеннифэр подходит ближе, и что-то в ее взгляде меняется — теплеет и становится сочувственным. Так когда-то давно она смотрела на Геральта, когда знала, что он не видит.

— С силой целой империи придется считаться в первую очередь тебе самой, — тихо говорит Йеннифэр. — Но тебе и без Эмгыра нужно считаться со всеми — с Авалак’хом. С Эредином. С самой собой.

Йеннифэр помнит, что когда-то давно, когда у Янки на душе было пусто и больно, ей хотелось, чтобы ее мать ее пожалела. Чтобы поняла и озвучила за нее все тяжелое и неприглядное, что ворочалось у Янки внутри, и обняла, принимая все, что было в ее дочери плохого и хорошего.
Памятуя об этом, она кладет Цири руку на плечо и легко тянет на себя, оставляя за ней право отстраниться или сделать вид, что ничего не заметила.
— Ты устала, — говорит Йеннифэр еще тише. — Но ты не одна только дурная весть. Ты жизнь. Спасение. И даже любовь.

Вот ведь какая беда, девочка моя… Никто не просит о предназначении. Мальчишки по деревням мечтают, пока бегают с кое-как стесанными деревянными мечами, о ратных подвигах и иногда — о прекрасных принцессах. Девчонки, стряхивая холодную речную воду с покрасневших рук, грезят о том, что не придется нести корзину с бельем домой, к вечно недовольной матери, потому что их заберет, ровнехонько от узкой деревенской речушки рыцарь на могучем скакуне, что увезет их в Туссент, край вечного лета и вечной радости. Мечты в бедности становятся выпуклыми и яркими — такими, какими никогда не станет жизнь, как ни старайся. Мечты пронизывают хрупкие детские тельца, прошивают их насквозь и связывают мир наяву с миром грез, и порой делают мир наяву лучше, а порой — окружают мороком. И тогда мечта прикидывается Предназначением.

И вот уже мальчишка, мечтавший о ратных подвигах, оказывается в плену у ведьмачьего ремесла, а девчонка, грезившая о принце, — у сына мельника из соседней деревни, что на могучем скануне возит мешки с мукой (если повезет) куда-нибудь в Новиград.

Йеннифэр нагляделась на таких мечтателей в Ринде — они выстраивались в очередь у нее под порогом, спеша накопленными, украденными, взятыми в долг монетами обменять мечту на предназначение, потому что верили, что если кому и под силу исправить ошибку, допущенную мирозданием, так это чародейке, что глядит на них равнодушно и насмешливо, будто знает о них больше, чем они хотят рассказать.

Вот только ты же не глупая, моя девочка. Не столичная клуша. Не избалованная княгинька. Не запертая в башне принцесса. Не деревенская девчонка. Ты — ведьмачка. Ты — внучка Калантэ, львенок из Цинтры, Старшая Кровь. Кому как не тебе знать, что мечты и предназначение путают только дети и глупцы.

Йеннифэр чувствует, что опоздала с этой мудростью на целую жизнь. Когда Цири доверчиво заглядывала ей в глаза и незаметно выпрямляла спину, чтобы быть на нее похожей, для этой истины казалось, было слишком много времени впереди. Пусть сначала прочтет книгу о магии земли. Изучит историю Туссента. Прочтет про Старшую Кровь и наизусть на ночь расскажет ей, вместо сказки, полюбившийся отрывок. Пусть набегается по лесу. Пусть напрыгается на маятнике. Пусть насмеется вдоволь, потому что успеет наплакаться. Пусть выпрямит сначала спину так, чтобы больше никогда не согнулась. Пусть научится вести беседу с королями, кметами и жрицами. Пусть, пусть, пусть… Все ее планы упали в пропасть, что случайно разверзлась между ними, и не закрылась до конца даже теперь. Тебе выпали великие скорби, девочка моя. Тебе выпало так много скорби, что самой себе ты стала казаться старше и мудрее, чем ты есть на самом деле.

Цири говорит, говорит, говорит и, должно быть, думает, что она бьет наотмашь — иначе зачем это все. В тринадцать она мечтала стать на нее похожей. А теперь ей, должно быть, кажется, что в чем-то даже стала. Что если научилась задавать вопросы, на которые нет такого ответа, что можно озвучить, не отводя взгляда. Что научилась смотреть дальше своего «хочу» и сквозь всякое «нельзя». Что выросла. И выросла вдали от них с Геральтом — там, где ни один из них не смог ее защитить. Вот только если бы Старшая Кровь да тяжелая судьба делали людей мудрее и благоразумнее, способнее бороться и защитить любимых и сделать мир лучше… В ведьмаках бы отпала нужда, девочка моя. Да и в чародейках тоже.

— Мне ее оказалось слишком много, — просто отвечает Йеннифэр, прижимая Цири к себе. — Столько, что не по силам было нести.
Она говорит Цири то, что никогда не говорила Геральту, и говорит ей это на ухо, чтобы слышала только она и не слышал обступивший их упрямый Каэр Морхен. В том не великий секрет, конечно, потому что секреты у них с Геральтом, кажется, остались в том беззаботном далеком прошлом, когда ни одна их беда еще не родилась, и он мечтал для нее глупую жизнь и просил их у джинна.

Цири садится на лавку, вцепляется в нее руками, и Йеннифэр на миг кажется, что вот такую Цири она совсем уже не знает. Йеннифэр напоминает себе, — и напоминание колет сердце острым шипом — что Цири выросла без нее. По-настоящему выросла — без нее. Поэтому и путь ее, вероятнее всего, лежит в одиночестве. Вот только Йеннифэр не готова с этим смириться. Однажды жизнь уже отняла у нее право быть матерью, и если перед мирозданием чародейка вынуждена склонить голову, то перед Аваллак’хом, Эредином и Эмгыром она не склонится никогда.
Йеннифэр садится рядом.

— Они готовы умереть за тебя и за него по той же причине, по которой ты хочешь уйти. Они боятся за тебя. Они любят тебя. Если бы с Эредином можно было управиться воинством Нильфгаарда или договориться, разве были бы рабы на Тир на Лиа? — помедлив, спрашивает Йеннифэр и накрывает ладонь Цири своей. — Никто не виноват, что ему досталось предназначение. Никто не просит у судьбы то, что в конце концов получает. И если Геральту суждено отдать тебе смерть так же, как он отдал жизнь, он умрет в когтях утопцев на пути в Нильфгаард. Нельзя бежать, чтобы прекратить бежать, Цири. Когда мы бежим, когда оставляем при себе важные слова, когда хотим уберечь кого-то, позволяя ему блуждать в неведении — вот тогда мы приговариваем друг друга к беде.