[indent]  [indent]  [indent] вырви меня из контекста

сколько он себя помнит, во снах приходит неморе — тянет к нему длинные руки, умело меняет облики, не брезгует даже материнским; багра улыбается, рассыпается тенями, гаснут последние островки света, над равкой смыкается темнота, и за отсутствием солнца она абсолютна и неразличима, люди ещё не понимают, что навсегда увязли в той темноте. она находит его, ручная и ласковая, с гнилыми зубами, пахнущая кровью и чужими страхами, гладит по волосам, запоминает все имена, что ему доставались, зовёт ильёй, эриком и аркадием, прогуливается меж балакирёвым и хребтом элебьен, выучивает маршруты.

каньон разрезает карту уродливой чёрной полосой, дарклинг смотрит на неё в кабинете до поздней ночи: имена уходят, забываются кирилл и иосиф, под душным грязным снегом задыхается эрик, почти ничего не остаётся от александра, кроме воспоминаний матери, — а каньон застывает на месте, здравствуя, как вечное напоминание, поразительное свидетельство хлынувшего на свободу могущества, навсегда изменившего окружающий мир. дарклинг сжимает губы в тонкую линию — он никогда не говорит, как тогда было страшно, и как было больно, под грузом рвущейся на поверхность темноты, не темноты даже, а скверны, искажённой малой науки, призванной основываться на чём-то, а не собираться из ничего. лёжа в беспамятстве, он перебирал в памяти лица, которые примерял, и прилаживал их имена рядом, каждое, одно за одним, пока не сбился со счёта, пока не подошла измученная собственной злостью багра — и он не стряхнул её руку со своего плеча. она забрала у него самое главное — определявшее его с рождения, — забрала александра, выбросила его в волны неморя, похоронила за ожиданиями и постоянными перебежками, его уволокли выслеживающие гришей отказники, выкинули прочь, за оббитую кольями территорию.

равка нуждалась не в александре, она протягивала полные, пахнущие хлебом руки к дарклингу — и улыбалась, приоткрывая рот; она перекусила всех остальных надвое, и впустила темноту в сердце, впускала её туда каждый раз, снова и снова, когда он приходил к следующему царю, низко склонив голову — и обещал верно служить, а гришей держать в строгости.

[indent]  [indent]  [indent] положи на больное место

женя, похожая на выцветающий мираж, приходит к нему в навий день — во дворе, на огромном костре, догорает соломенное чучело, на неравные края гриши разделяют сладкий каравай, запихивая в рот мягкую, пропитанную мёдом, сдобу, а она стоит сперва перед ним, а после идёт впереди бледным, дрожащим призраком, и только волосы кажутся пламенем с того самого костра, где сжигают солому вместе с плохими воспоминаниями. дарклинг ничего не спрашивает, запирая за собой дверь — уже знает, что женя пришла сжечь эти воспоминания в нём.

сегодня во всех деревнях люди складывают на могилы щедрые требы, бросают в воду яичную скорлупу, веря, что по воде она доберётся до душ умерших, умилостивив их, и те, насытившись теплом и пищей, в самом деле окажутся милостивы, призовут первые весенние дожди и ускорят уход зимы, прогонят её с крохотных дворов и широких садов усадеб, уведут за руку с территории малого дворца, и из-за небосвода выглянет солнце — оно снова начнёт согревать. в глупые обряды по праздникам верят почти все, оживляется даже малый дворец, даже фрейлины королевы сверкают улыбками искреннее обычного — а женя, затянутая в белый кафтан, с огнём в волосам и золотом на рукавах, сама похожая на зиму, на заледеневшее поле с промёрзшими посевами, вечные заморозки, не растаявшие даже в мае, даже в июне, на льдистое крошево под твёрдой землёй, обласканное не горячим, а ледяным солнцем.

он вздыхает, протягивая ей ладонь, не прикасается сам, дожидаясь позволения, условного знака, что она готова принять — объятия, поддержку, или бусы с мелкими гранатами, если ей полегчает; каплю из темноты под язык, ласковое прикосновение неморя, которому не приносят треб потому что оно никогда не бывает щедрым.

— его рано убивать, женя, — произносит дарклинг, не улыбаясь, — расскажи мне, что произошло. он обидел тебя? ты не пострадала?

гриши в него верят, напоминает себе дарклинг, потому что больше не в кого; выкупленные у фьерданских наёмников, вырванные из рук безликих шуханцев, ещё совсем крохотные, цепляющиеся за плащ маленькими ручонками, мальчики и девочки с глазами, искрящимися силой, умеющие вызывать молнии и бросаться огненными шарами, собирающие искорёженные обрывки металла в литую сталь, рождённые чтобы изучать малую науку, чтобы жить счастливо, благополучно, свободно: вы заслуживаете всего этого, напоминает им дарклинг, александр, эрик, кирилл и иосиф не получили свободы, но вы ещё сможете вырвать её, отобрать, выгрызть, если потребуется. а я помогу.

женя была ровно такой же, хрупкой, сверкающей глазами в изумлённой радости, доверчивой и трогательной — все дети одинаковы, но наивность гришей улетучивается быстрее, дарклинг видел семилетних девочек, способных перерезать горло врагу, защищая своих, видел юнцов, недоверчиво сверкающих глазами в его сторону. их детство не длится дольше положенного; кому-то везёт чуть больше, и срок продлевается на пару месяцев, пару безоблачных мгновений, в которых обязательно игрушки, сладкий чай с облепиховым мёдом и красные леденцы, а кому-то — как ей, — кому-то не везёт совсем.
сильным быть неприятно. особенно поначалу.

— на сегодня я закончил все свои дела.