Ночи в Гондолине никогда не были столь же темны и коварны, какие глядели на него из воспоминаний, ныне затерявшихся среди чехарды праздников и пляски бессчетных дней. Куда ни взгляни – всюду белокаменные стены впитывали дневное свечение и отражали его в небо, даже после захода в сумерках тянулись вверх и распускались разноцветы, звучала музыка и звенели голоса гуляющих. Сама тьма отступала от города, у самых краев скорее напоминая женское индиговое платье, расшитое бисером. По всей линии горизонта подбирающее складками юбок белоснежные вершины.

За ними она пролила свое черное горе сполна и охватывала вдовьими руками все живое. Холодила кровь и насылала дурные сны.

Везде, но только не здесь. 

Тяжелее, чем верить в это, Рогу давалась только сама праздность. Утомительная, не присущая огрубевшим рукам бездейственность, за которой забывалось все достигнутое и прожитое, а из-за завесы времен порой лезло и непрошенное. Настигало в разгар гуляний, посреди покоя и довольства, только в мастерской и разжимая стальные клешни. На время. Оттого даже самое светлое и чистое горчило, как каштановый мед. И редкие поводы для радости казались несправедливыми и незаслуженными.

Два таких счастья только что столкнулись лбами и свалились Рогу под ноги. Разбежавшись и боднув друг друга, как пара неугомонных козлят. Устав тащиться на полах одежды и пытаться повиснуть на своем опекуне, близняшки носились, верещали и привлекали внимание, не оставляя своему дяде ни единого шанса уклоняться от вежливых разговоров с другими эльдар.

Ибо те нежно относились к детям. Своим и чужим. Ведь каждый ребенок значил для них не только радость от соединившихся навек сердец, но и являлся прямым доказательством крепкого и процветающего мира, в котором жил и дышал город.

Их мать уже спускалась навстречу, в числе прочей стражи, но две разыгравшиеся золотые макушки слишком увлеклись новоизобретенной забавой, продолжая вызывать смех и любопытство придворных. От одного взгляда не понять – светится аль горит.

– Ну погоди, полетишь ты у меня подбитой ласточкой. – То, с каким свистящим звуком захлопнулись ее медвежьи объятия у него за шеей и лязгнули друг о друга пластины, заставило подумать, что он чудом избежал участи остаться без кончиков ушей.

Рог мягко отстранил краснощекую Страдис, соприкоснувшись с ней лбами.

– Братец. Ты-то на свет почаще выходи. На племянников погляди. Все свое чахлое дите нянчишь. 

– Нагляделся. – Беззлобно сообщил, а затем серьезнее добавил. – Не мог я иначе, ты же знаешь.

Страдис понятливо кивнула, но глаза отвела. И тут же стало совестно.

Помощники-то конечно нужны. Молодых поди излови, чтобы к кропотливому ремеслу приучить. Но у самого Рога недостатка в подмастерьях отродясь не бывало. А уж когда ему пытаются груз подсадить на шею, зубы заговаривают – таких хочется сразу сбросить с самой высокой скалы. Тургон не Аулэ. Многих из королевичей он вот такими козлятами еще помнил. Нет, не тургоновское слово его тогда проняло. 

– Варжан сердится. Вы с ней поговорите. – Насупилась Страдис. – Разве король твоим сердцем командует? – Он едва совладал с собой, чтобы не выдохнуть при ней и остальном дворе со всей горячности, но только качнул головой.

– Лишняя пара рук всегда пригодится. – Заговорил примирительно. Не то это место, чтобы вот так обсуждать семью и государственные поручения. К его счастью, как бы не хвалили сестру за ее зоркость и сноровку, мыслями она была не столь проницательна, – А у этого глазища горят, как у лесной кошки.

– Глазища. – Кивнула она о своем и повела широкими плечами, будто воздух кругом охладел от одних только слов.

Рог понапрасну никогда не расспрашивал. Мало ли чего страже трясогузки на хвостах приносят, потом оба не отбрехаются. И не ждал, что продолжит:

– Была ведь я там. Своими глазами все видела. Или вернее сказать чего не видела – ни слезы, ни слова горького. И отец, и дитя, оба рождены в злой час.

«Кровь течет что мертвая вода подо льдом.» Вспомнились слова Золотого Цветка. Рог заметил, как вдали последний поклонился Маэглину. Во всем своем наглом приветствии наверняка переходя на речь мориквенди, сколько бы хороши не были квенья собеседника. Тургон в этом дерзости впрочем не видел. А может не счел мудрым вступаться, чтобы не разнежить племянника.

Но таилось среди всех предположений и иное, почерневшее и обозленное на то, что мнящая себя мудрость от тени Финголфина, как и прежде слепа к своим неудачам. И все, на кого падет ее милость, рано или поздно страдают от недальновидности решений. Сильные, храбрые. Верные и заботящиеся. Всех она без разбору гребет по свои жернова, разве что камни только обтачивает.

Может, только такой же мгле и дано выстоять, совладав зубами и договорившись на своем языке, которого у всего ясного и белоликого отродясь не бывало.   

– Чего ты?

Рог осознал, что приложил руку к нагрудному карману и теперь сжимал едва не до боли. К тому, что зашил, а содержимое давно спрятал от сердца подальше. Но слабое, оно все еще помнило и цеплялось за тех, кого под руки увела смерть. 

За все эти проклятые годы видимо не получилось не дать трещины, хотя лучше других понимал: грубый камень – не стойкий металл: если уж треснет, то обратно не сплавится.

Рог ведь и уйти порывался. Обратно к морю. Наплевав на проклятье и погибель, лишь бы вернуть обещание, что когда-то сам и ковал для нее.

А теперь оно поблескивало на шее у другого, терзая больнее, чем отказ или молчаливая могила, усыпанная белоснежными цветами.

– Вспомнил, что от нее тоже кое-что осталось. 

Страдис вдохнула и теперь хмурилась. Смутно поняла – коснулась живого. Вряд ли зная, куда метила. Может только догадывалась про рану, что никак не затянется наяву и лезет в сны; а спорить – все равно что заново бередить, соваться руками в несказанное и сокровенное. Потому и продолжать не торопилась. 

– Может. – Все-таки пожалела. Или засомневалась? – Речью такой же, как наша Лебедица. – В голосе сквозила нежность, давящая на ребра хуже любой пытки, – Только что сердце не услаждает, а воспламеняет. И в песню никак не складывается...

Рог на ее слова отвернулся, чтобы не встречаться глазами и скрыть подальше наползавшие из черноты мысли. К удивлению своему рассердившись больше, чем следовало, на всеобщую эту тоску. Которую считал своей. 

///
 
– Постой.

В мастерской сегодня не толпилось народу. В тишине можно было различить, как вздыхают и поскрипывают сосны, и даже как падают и приземляются на траву иголки.

Всех, кто маялся без дела, Рог давно повыгонял. И большая часть города с полудня напивалась хмеля и растягивала песни на пиру в честь принцессы.

Будучи выше многих на голову, Рог за пару шагов перескочил разделявшее расстояние. Звуки праздника сюда не залетали, в другие дни кипела работа, и, слава Эру, что появление Маэглина он сумел уловить даже за делом и поторопился к холодной печи.

Он остановил его жестом, опустившись на одно колено, и пошарил под каменным сводом. Из недр черноты раздался писк и заливистый хохот. Вытянув за лодыжку одного из козлят, Рог поднял его повыше, заставив висеть вниз тормашками.

– Дисмарэ.

– Эстилль, дядя, – из печи показалась вторая, перепачканная в саже мордашка, спрыгнула на пол и тут же спряталась за принца. – Я Дисмарэ. Мы поменялись именами. Привет, братец.

Цепкие младые когти расчетливо сжались на темной ткани. Не поправил он, «принц», хотя следовало бы. Рог выстоял неподвижно, скользя по облаченному в траурное силуэту взглядом, не зная куда податься. Ничего не сказав и стараясь не задерживать его на знакомом лице. Вдруг прочтет то, что раз за разом говорил он себе сам?

Много чего болтали. Какие-то раны подергиваются коркой, но никогда не зарубцовываются до конца. К каким-то не слепы даже незрячие.

– Что ты? – Спросил он, осторожно опуская племянника на пол. В общем-то и не спрашивая, – Не на сборище.

Отредактировано Maedhros (2022-03-05 19:18:59)