ты как серп, спрятанный под диван, — холодный, металлический я.

измазанное синкопой лезвие упирается прямо эш в спину пока мия пинает её, заставляя идти вперёд, и наслаждается тишиной — минут двадцать назад она не выдерживает пустой и бессмысленной болтовни, звонких, как бесящий её голос, словесных конструкций, и завязывает эш рот, затаскивая её в какой-то вонючий переулок. с неба капает бесконечный дождь, по лицу растекаются горячие капли, обещая скорую прохладу, глубокий капюшон помогает скрыть тесно затянутую вокруг побледневших от недостатка крови губ повязку — мия знает, что потом вдоль всего лица тупой манды ярнхайм останется алая полоса.
они идут в противоположную от часовни сторону, мимо освящённых базилик и громадных музейных галерей, удаляются от вздымающихся бледных рёбер в не слишком богатую часть города, обходят размалёванных шлюх — мия едва не рубит одной протянутую к эш руку, которой ёбаная идиотка норовит игриво стянуть капюшон. её удерживает мягкое ворчание эклипс и звучащий всё так же спокойно, как и вчера, голос мистера добряка — он зарывается в её волосы чёрной тенью, смоляным клубком прохладной темноты, будто бы мию кто-то гладит по напряжённым мышцам плеч и хрустящим от усталости позвонкам. она не пошатывается, не останавливается, не оглядывается, доверяясь демонам — просто идёт вперёд, упирая лезвие в чужую спину, жалея, что его нельзя провернуть, вставить глубже, не слегка задевая сердечную мышцу, а проходя им насквозь, пусть конкретно у этого ножа и не хватит длины. похуй — мие нравится фантазировать, как широко распахнутся ледяные голубые глаза; так ли распахнулись глаза трика перед тем как он умер? он тоже не ожидал? или знал, что случится?
мистер добряк вздыхает — и мия смаргивает образ, чуть сильнее пиная эш.

— шевелись, блять, — шипит она, провожая взглядом переходящих дорогу прямо перед ними люминатов.

они оставляют позади восьмидесятиметровую колокольню и оборонительное палаццо, мелкую россыпь ажурных церквей, украшенных костяной резьбой и драгоценными камнями, базилику санта-кроче, с тремя сотнями святых мощей внутри, вычурный баптистерий ^[1], от вида которого у мии в глазах начинает рябить — мир идёт пятнами, перенасыщенный и заёбанный, уставший мозг не хочет воспринимать ни белых мраморных куполов, ни балюстрад, ни выложенных мозаикой трёх огромных глаз, внушающих беспокойство даже с настолько далёкого расстояния. она сжимает зубы и снова толкает эш, сильно слабее, чем в предыдущий раз — тело ноет, мия уже воображает себе синие и алые следы вдоль линии бёдер и колен, с мягкими припухлостями, превращающими её в бесполезный кусок мешка с дерьмом на какое-то время ^[2].
после проката по крышам и долгой погони болит, как будто бы, абсолютно всё, но они не останавливаются, пока за спиной не остаётся большая часть хорошо знакомых ей мест, костеродных кварталов и милых, почти что сказочных переулков — в годсгрейве старательно избегают строительства стеклянных высоток, даже издают закон о необходимости сохранения исторического наследия. скаеве плевать на то, что нищим и беженцам, громадным двеймерцам с выгоревшими на солнце бровями, в поисках какой угодно работы, и хрупким, ломким, как ивовые веточки, лиизинкам, негде спать и нечего есть — ни одна базилика не распахнёт двери для слоняющегося в нижней части города сброда, ни один маркетолог не посоветует вложиться в благотворительность чтобы наладить отношения с избирателями; тому, кто захватил сраную власть, избиратели вообще не нужны — нужны новые храмы и кафедральные соборы, позолоченные кессоны, бронзовые херувимы, триптихи и окуренные ладаном табернакли.
хочешь жрать? пошёл нахуй. за этим тебе не в годсгрейв.

она укутывает их обеих тенями перед тем как войти внутрь, в большой, но запущенный гостиничный холл — двери призывно разъезжаются, обнажая уродливые внутренности, пыльные бархатные шторы на окнах, заляпанный пролитым супом ковёр (мия, кажется, чувствует даже луковый запах от валяющейся на полу тряпки); она пару раз останавливается здесь раньше, запоминает расположение комнат, сигналов пожарных и полицейских тревог, убеждается, что выламывает кнопку скорого вызова помощи под стойкой администрации, и это до сих пор не обнаруживают. сейчас мия ни за что не будет платить, отсвечивая хотя бы частью своего лица или номером очередной кредитной карты, она просто толкает эш вперёд, чуть надавливая на лезвие, чтобы та не издавала ни одного грёбаного звука — и заводит её в лифт, вдавливая кнопку с цифрой двенадцать до основания. она избегает смотреть ей в лицо, не снимает с ярнхайм капюшон, ничего не произносит, только нервно стучит по полу ногой в неудобном ботинке, ощущая, как наливается тканевой жидкостью мозольный пузырь на задней стороне щиколотки. что ж, сама виновата — хорошо знала, что не стоит надевать неразношенную обувь на ёбаное задание.

когда створки лифта распахиваются, ей становится легче дышать — они проходят вперёд по широкому коридору, сворачивают направо и мия толкает от себя дверь, а потом чертыхается и залезает за картой-ключом в карман. замок пикает, дверь мягко скользит внутрь, щурится темнота — эклипс ступает первая, словно проверяет помещение, и мия не удерживает лёгкой улыбки. лорд кассий хорошо её натаскал — мистеру добряку в голову такое приходит только по специально оформленному запросу, с использованием весьма просительного тона.

— наконец-то, блять, — устало цедит она, заводя эш в гостиную.
ей нравится этот номер — поэтому она почти постоянно отмечает его занятым во взломанной системе бронирования, периодически переводя на счёт отеля анонимные пожертвования. полулюкс выглядит просто — тёмный, спокойный, без позолоченных подсвечников и вездесущего привкуса старины, никаких блядских мавзолеев, резных потолков, картин в тяжёлых, медных рамах, грёбаное дыхание костяного искусства не добирается сюда, оставляя в покое мягкие серые диваны и бледные прожилки в чёрном мраморе, деревянный лакированный пол не украшен мозаикой, с потолка на мию не пялится очередная полуголая фреска.
в этом месте тихо. хорошо. было, блять. до того, как она притащила в него эш.

мия чувствует её вялость после удара головой, тело рядом мелко подрагивает, но остаётся напряжённым — когда она толкает её на какое-то внушительное кресло и придерживает тенями, щёлкая у рук и ног бледными затяжными хомутами. жалеет, что кресло не прибито, нахуй, к полу, но сомневается, что у эш хватит сил перевернуть. выдыхает, стаскивает грязную куртку, перчатки, стягивает с эш капюшон и уходит умываться.

в зеркале она себя не узнаёт. на незнакомом бледном лице, у края скулы, по-вааниански лазурным наливается синяк. мия смотрит на него, вспоминая, как эш рассказывала, что все оттенки синего пользуются популярностью у неё на родине — наверное, поэтому пизда рождается с пронзительно-голубыми глазами. они похожи на хрусталь. на мягкую, бирюзовую пастель. на текучий лёд, который бывает только во фьордах в ваане.

— ...мия..

она смаргивает наваждение, плещет в лицо водой и крепко закручивает кран. переодевается в валяющийся здесь топ, с наслаждением избавляется от ботинок, оставаясь в одних носках. когда мия заходит обратно в комнату, она усмехается — эклипс, сверлящая привязанную к стулу эш глазами, выглядит крайне угрожающе.

— я сейчас освобожу твой рот, но если ты издашь хоть один лишний звук — тут же отправишься к духовенству, — выдавливает мия, с трудом признаваясь себе, что ей сложно смотреть на такую эш. приятно — но сложно. очередная незажившая рана в груди болит — бесит, ноет, заставляет терпеть больше положенного. будто бы боль можно отмерить или определить, как верную дозировку ^[3].
— ты меня поняла, блять?

она подходит ближе и развязывает тканевый жгут на чужих губах, отбрасывает повязку в сторону, задумчиво проводит по той самой красной полосе на лице эш пальцами.

— ...мия..

отходит и прислоняется к стене.

— можешь начинать говорить.

---

^[1] в этом самом баптистерии, мои дорогие, на протяжении четырнадцати веков проходили крестины всех знатных костеродных империи — кардиналы церкви великого света касались принесённых родителями младенцев трёмя пальцами, обещая им заботу небесного покровителя и долгую, безбедную жизнь. мия, разумеется, тоже прошла через эти крестины — однако поскольку она не завопила и не умерла от пресвятого касания, выводы об истинности такого ритуала и последующем за ним эффекте можете сделать сами.

^[2] она была склонна относиться к собственному здоровью потрясающе пренебрежительно, не так ли?

^[3] шахид паукогубица, да и почти все живущие, если уж быть до конца откровенным, многое отдали бы за подобный рецепт — но, увы, страдания отмеряются точно не на этой земле, а вот противоядия все упорно пытаются отыскать здесь. глупо, как мне кажется.

Отредактировано Mia Corvere (2022-07-21 04:02:56)

под сводами красной церкви эшлин всё время ёрничает — бегает по ступенькам и шутит что-то идиотское, что сразу вылетает у мии из головы, падает во время тренировки в зале песен, отбивает себе рёбра, мия даже слышит их хруст, и всё равно шутит, сквозь стиснутые зубы, будто бы так улыбка выйдет искреннее; мия смотрит на неё и считает зазубрины, где-то же должен быть предел, конец этого тупого потока юмора, когда становится тяжело и страшно, так больно, как бывает самой мие, что она не в состоянии ни рта разомкнуть, ни сползти с простыней, только лежать и тихо выть, закусив кулак, пока мистер добряк старательно иссушает её страх и боль до основания.
она, наверное, улыбалась даже пока умирал трик ^[1], от которого не осталось ни волоска, ни крупицы тела, словно он растворился в той потусторонней черноте — мия представляет, как хмыкает и усмехается эш, может взволнованно, как сейчас, но опять разъезжаются в стороны её губы и она скалится ему вслед, отбирая у мии пусть не самую важную, но часть жизни, с непринуждённой улыбкой. а теперь с ней же она сидит, привязанная к стулу, и мия склоняет голову набок — ей интересно, будет ли эш улыбаться, оставшись без ногтей, без кожи или зубов, знает ли она, что можно сделать с живым человеком тенями, сколько трупов тогда слепыми глазами пытался разглядеть годсгрейв в истиннотьму?
никто, никто не смеялся. кроме безумной донны корвере.
мия вздрагивает — и отлепляется от стены.

— плохое начало разговора, — медленно выговаривает она, стараясь избавиться от образа падающего в темноту трика; сразу за ним приходит задыхающийся, заляпанный то ли свиной, то ли человеческой кровью осрик: смерть от утопления не самая страшная, но её нельзя отнести к совсем безболезненным ^[2]. мия глубоко вдыхает. она могла бы ей показать, могла бы заставить её задыхаться — притащить сюда ведро с водой, или оттолкать кресло к глубокой ванной, наполняющейся минут за десять.

— ..мия.. — шепчет мистер добряк, трущийся о её щеку своей, бестелесной, — ..ты уверена, что хочешь именно этого?..

в лавке меркурио пахло гвоздичным дымом, сладостями, которые старик любил есть вместо обедов и завтраков ^[3], даже не пытаясь приучить мию к здоровому питанию — она ориентировалась самостоятельно, опираясь на мамин рацион, напоминала, что закончились овощи и их лучше покупать на рынке, там дешевле и свежей, и меркурио, хмыкнув и надвинув на глаза старомодную треуголку, забирал её с собой на базар: в мир полных, красивых торговок с вымазанными сажей и чернозёмом руками, где на прилавках по соседству торговали лиизианской острой морковью и шерстяными шарфами, мясными говяжьими вырезками и переспелыми яблоками, сочной зеленью. мие нравились неофициальные рынки годсгрейва — где раскладывали привезённые товары контрабандисты, не особо опасаясь преследования закона, потому что на эти рынки заглядывали и экономки сенаторских жён, в поисках особенно красивого гребня или очищенной от всяких зерновых оболочек муки, и старшие дочери банкиров, за лучшими стейками к следующему званому ужину, и любовницы юристов и помощников консула, восполнять каротины типа b — свежие руккола, стевия, цветная капуста и сельдерей, подходите, господа, не стесняйтесь, вы нигде не найдёте лучше..
некоторые даже не врали.

тогда мия хотела сладкого винограда и самый большой арбуз поздним летом, мелких томатов (размером с перепелиное яйцо) для салата с индейкой, новое платье, но в этом никогда не призналась бы старику, потому что она собиралась стать ассасином, а не прекрасной леди из сериалов ^[4], что иногда глядела украдкой по крохотному, барахлящему телевизору на чердаке — про любовь, конечно, бальные залы, крохотные закуски и шампанское по семь тысяч священников за бутылку, кринолин и кружева, водостойкую косметику в красивых баночках; мия хранила свои "девичьи принадлежности" в не слишком красивых — тампоны, средство для скорого заживления ран, мазь календулы, чтобы кожа не так сильно шелушилась, и бритву, потому что выёбываться можно сколько угодно, а появляться с волосатыми ногами на пробежке она всё равно стеснялась. потом туда добавились синие кругляши обезболивающих таблеток, но всё это на самом деле было не так важно, как отобранный меркурио материнский стилет — она хотела его заслужить, чтобы всадить потом в глотку скаевы, и ради этого согласна была больше не надевать платьев и не есть сладостей, отдать одну руку, ногу или один глаз; два не отдала потому что тогда не увидела бы, как искажается красивое лицо консула страхом, бессилием — и пониманием, смиренной невозможностью что-либо изменить.
она бы закопала его в каком-то уродливом саду по частям, или скормила мясо голодным псам — спустя пару недель голодовки бродящие чудища из нижних кварталов хребта сожрали бы всё, что угодно.

— ..мия.. — шепчет мистер добряк, трущийся о её щеку своей, бестелесной, — ..ты уверена, что хочешь именно этого?..

— разве тебе не будет обидно повторить судьбу мёртвого отца, эш? — произносит она, отыскивая глазами пульт от кондиционера в номере — и щёлкает им, продолжая говорить под пронзительный, раздражающий свист реагирующей на нажатие кнопки и гул медленно включающегося устройства, родом, кажется, из прошлого века. — он ведь попал в плен, его истязали, а теперь ты сидишь тут, привязанная к стулу, и пытаешься шутить.

она хочет сказать много чего ещё — о том, что осрик не особо шутил перед тем, как сдохнуть, и даже не улыбался, кажется, что едва ли шутил её отец, когда молотком ему раздробили колено, а вопил, наверное, так, что слышно было на все тернистые башни в элае, что мия может выпотрошить её здесь и сейчас просто за то, что забрала трика, и едва не похерила всё остальное — лишись красная церковь своей власти, как бы она отомстила? или оставшись тогда на праздничный обед, сумев убить крохотного и трясущегося недоросля в объятиях друзиллы?
но мия качает головой, сжимает зубы — и не говорит этого; словно боль, жрущая её изнутри, с которой едва справляется мистер добряк, не нуждается ни в разделении, ни в расширении, достаточно пока.

теперь умерла ещё и джесс.

— я не верю ни одному твоему сраному слову, потому что ты врала.. всё время, — отмечает она, возвращаясь к стене, — но всё равно до сих пор не отвела в часовню. может у меня нет мозгов? или я хочу сама тебя пристрелить? — мия усмехается. — кто знает. или я надеюсь, что ты дашь мне значительную причину не отправлять тебя с путёвкой к жаждущим отмщения шахидам? маузер вон до сих пор хромает.

от плотно задёрнутых штор в комнату едва-едва проникают солнца, мие не удаётся различить цвета глаз эш, а почему-то хочется на них посмотреть — или в них, в лазурную, мерзкую впадину, лживую, предательскую.. подруга, блять.
хочется сплюнуть, но она удерживается.

— так что вторая попытка, эш.

эклипс сдвигается к ней на миллиметр.

— можешь начинать говорить.

---

^[1] мия, мои дорогие, всегда была склонна к излишней драматизации — оттого скрывала это так тщательно, как только была способна. а лжец из неё среднего порядка, если вы не успели заметить.
^[2] как и любую другую смерть, пожалуй? вопреки расхожему мнению.
^[3] а ещё старый хрен невероятно много курил, и всё это абсолютно не помешало ему сохранить зубы в прекрасном состоянии к столь почтенному возрасту. как? наследственность, друзья, наследственность. страшная вещь.
^[4] будто одно может помешать другому!

эклипс несколько раз косится на неё, будто бы так и норовит соскользнуть в тень, забраться туда, оттяпать и себе кусок страха, кусок боли; мия не знает до сих пор, помогают ли демоны справиться со злостью, но в их присутствии всегда чувствует себя спокойнее, а сейчас это здорово бы пригодилось — когда эш открывает свой ёбаный рот. она сверлит её глазами, измученная долгой неделей подготовки и сегодняшним сумасшедшим днём чтобы биться в нервной, злобной истерике ^[1]: проще, наверное, было сразу её убить, так эш бы отправилась к очагу в компании своих драгоценных родственников, и не было бы нужды решать, что теперь с ней делать. мия, как обычно, проёбывается по всем статьям — и у неё всё ещё нет карты, спрашивать стоило бы именно об этом, но мия надеется, что эш догадается сама, что ей не придётся давить из себя не слишком интересующие вопросы вместо других; как умер трик, почему, блять, нужно было поступать с ним так, а не оглушить, связать или ткнуть каким-нибудь окрашенным паралитическим ядом кинжалом, он ведь был вашим другом, твоим и твоего ёбаного брата — мия вспоминает, как трик приобнимал замерзающую от ледяного ветра эш перед походом на маскарад и ей становится тошно. лицемерка, убийца, предательница. мия не смогла убить того мальчика на посвящении — а у эш он, конечно, не вызвал никаких проблем ^[2].

— думаю, что если я начну кромсать, ярнхайм, тебе будет достаточно сложно разговаривать. ну, знаешь — я не мастерица пыток, вдруг ты потеряешь сознание невовремя. а подключать профессионалов бы не хотелось, — отвечает мия на очередной тупой вопрос. она хочет сказать ещё что-то, отлепляется от стены чтобы сделать поближе шаг, но вздрагивающая эш её останавливает: комната заполняется потоком судорожных, поспешных, наполненных страхом слов, и мия пытается осознать их смысл. наверняка привязанные к стульям люди могут лгать как угодно ^[3], когда угодно, и что угодно, только бы человек напротив не перешёл к прямым действиям — даже эш боится, ведь здесь не помогут ни шутки, ни тыканье клинками в спину доверяющим тебе друзьям, вообще ничего не поможет кроме выполнения прямых указаний. мия не знает, как отличить правду от лжи, не верит ни единому звуку — что значит скопировала данные с сервера, как это получилось, зачем? может всё же причинить ей боль, может так она начнёт говорить эффективнее, честнее?

мия качает головой, давится злостью. не начнёт, конечно не начнёт — аалея достаточно ёмко рассказывает об этом; пытки помогают добиться не правды, а желаемого ответа для спрашивающего. в красной церкви им показывают видеозаписи допросов ^[4], чёрно-белые, а позже и цветные хроники, с оторванными кусочками кожи, вырванными ногтями и изломанными телами, чёрными от ударов, любой скажет там абсолютно всё — лорд кассий во время обучения решает проверить, сталь или стекло, но аалея утверждает, что это полная хуйня, и дело не в проверке. все они — сталь. и все они — стекло. нужно только немного времени, желания и усилий, и как грецкий орех щёлкнет скорлупа каждого. пара минут, пара часов или даже пара дней — какая разница, если попади они в плен, у задающих вопросы будут месяцы, электрошокер, насекомые, пилы и молотки; мия сжимает губы — кассий, разумеется, считал себя сталью, но она бы поспорила на мешок золотых мудаков, что под ней скрывалось точно такое же стекло, как у всех не прошедших его тупое испытание аколитов. даже не стекло — плоть. под идеальным, чёрным доспехом — мурашки, гусиная кожа и вросшие в неё волоски в неудобных местах. шрамы, новые синяки, покраснения, следы пережитой лихорадки, ветрянки в детстве или глупого ожога.

— ну конечно, блять. платят? а как же подношения нае, вся эта хуйня? — рычит она, делая пару шагов к эшлин. — я должна в это поверить? ну давай. где хранятся сейчас эти данные? и как ты докажешь, что они взяты из церкви, а не состряпаны тобой на коленке за пару грёбаных минут?

мия втягивает воздух — из кондиционера дует сухой, прохладный, искусственный, как почти всё, производимое в годсгрейве, как слова эшлин и как она сама, насквозь фальшивая, со своими папочкой и ёбнутым братом, чуть не пустившими коту под хвост весь сраный план. злость скручивается внутри — горячая, обжигающая, в детстве мия давилась ею, но больше не давится, только сбрасывает со столика рядом хрустальный стакан и тот не разбивается грёбаным чудом, приземляясь на мягкий ковёр, а не на деревянный паркет неподалёку.

— не убивать тебя, блять?! тогда говори, где карта! слышишь меня? и прекрати пиздеть! или говори, где твои данные, которые будут выглядеть убедительнее этого слезливого маскарада! я не поверю ни одному твоему лживому слову без доказательств!
мия слышит, как шелестит в её тени мистер добряк, явно пытающийся успокоить — но фраз не различает. обида скручивает внутренности — мия под сводами наи сказала эш правду, она знала, чего та хочет и за чем пришла, знала, кто она такая, план мии, в конце-концов, не ставил под угрозу всех, с кем они учились. но эту мразь не остановил даже трик — что уж говорить про карлотту, или тишь, или кого угодно ещё. да она бы даже своего брата наверняка насквозь проткнула при случае.

— ты убила трика. ты лгала мне. ты заслуживаешь грёбаной смерти, так что не корчи из себя водопад слёз по урокам шахида аалеи — она бы тобой гордилась, а я не стану!
мия хочет пнуть ногой кресло, но вовремя вспоминает, что вообще-то сняла ботинки — и до сих пор в одних носках. в ушах шумит и на всякий случай она отходит подальше, чувствует, как беспокойно змеятся по углам тени, а потом протягивает их к эш. по полу скользит мягкий, чёрный, смертельный бархат, прячется от глаз всевидящего аа за тяжёлыми занавесками, кормится её болью — и может откусить краешек от боли напротив. тени взбираются вверх, по ногам и бёдрам, по одежде, разрезают ткань толстовки и оставляют эш в смешной, белой футболке, с каким-то тупым принтом.
— говори, блять. что за данные. где они сейчас. что значит они им платят? постоянно заказывают клинков и потому подпадают под ёбаную неприкосновенность? — на мгновение мия замирает — когда внутри скребётся неприятное чувство, смешанное со страхом. — и давно это так? сколько блять это продолжалось? почему ты вообще обратила внимание на фамилии, интересующие меня?! ^[5]

она отмахивается от попытки мистера добряка с ней заговорить.

---

^[1] до нервной, злобной истерики осталось... 3... 2...
^[2] мия, очевидно, до сих пор бесится из-за того, что не смогла убить мальчонку — мечется между «я бы потеряла себя» и «я слабое ничтожество, не достойное памяти родителей». только никогда, слышите, никогда не говорите ей о втором варианте.
^[3] к счастью мне ни разу не довелось быть привязанным к стулу, однако я склонен с ней согласиться.
^[4] что это, если не лучшая схема обучения, не правда ли?
^[5] любоооооооооооооовь.