наведённая ведьмой
порча.

Вырубаются леса, шёпотом рассказывает у костра Ванесса, под корень — и хвойные, и лиственные, дремучие старые рощи, с широкими кедровыми кронами и узкими тропинками, тенистыми, безлюдными громадинами кое-где высятся ещё ели с соснами, грабы и дубы, протягивают друг к другу узловатые руки и колючие ветви, словно трёхсотлетняя мощь тоже может нуждаться в чужой поддержке. Как же тогда Лине справляться одной?
Она и не справляется — прижимается к Вильгельмине левым плечом в поисках утешения, ей становится страшно от всех этих мрачных историй, что так любит Ванесса, от разговоров о том, что живёт в лесу, забирает себе юных и нетронутых девушек, а они потом совсем другими к своим возвращаются, с пустыми, белыми зрачками, тяжёлыми, раздувшимися животами, и рожают через девять месяцев от самого Лесного Хозяина. В детстве Лина боится, что её тоже заберут — но не забирают. Кому она такая нужна? Ванесса улыбается, щурясь на неё через потрескивающее пламя, и Лина вздыхает, когда Вильгельмина отстраняется, поджимая губы: она не любит тактильной ласки, не ищет с ней контакта, выкорчевывает из себя слабость — прямо как вырубают эти деревья, а Лина думает, где же будут тогда жить Лесные Хозяева когда после вырубки лесов вообще не останется? Вильгельмине не нравится этот вопрос — она оставляет на её щеке красный след от пощёчины, а потом ласково почти журит, назидательно воздевая ладони. Никогда не вырубить людям всех лесов, никогда. Они прорастают, укрываются, остаются, их хранят такие, как Вильгельмина и Кристина, а через несколько десятков лет и Лина тоже будет хранить.

Она видит жуткие фотографии вырубок в чужом разноцветном телефоне с картинками и широким экраном, из-за плеча глазеет на то, что осталось от Фэгэраша и Домогледа, сделавшегося национальным парком: недалеко от Фэгэраша они жили когда-то, Лина бродила по горным лугам и чуть не утонула в ледниковом озере, а после слегла на месяц с температурой. Ей понравилось то время, Лина даже попыталась повторить опыт позже — но Вильгельмина идеи не оценила; месяц запомнился как самый чудесный, все заботились о ней, гладили по волосам, даже Вильгельмина почти не кричала, обеспокоенно касаясь своей прохладной ладонью её пылающего лба, читала Лине сказки по вечерам, а Ванесса носила травяные отвары и заплетала волосы в косы, подарила цветастый платок, с красивыми красными маками. Лина тогда подумала, что болеть — вообще не плохой вариант, если ты не остаёшься в лесу одна, есть к кому протянуть руки за помощью; ей снились ужасно реальные сны — о завёрнутых в ржаное тесто детях, родившихся слабыми, как она сама, глубоких могильных ямах, заполненных сырыми яйцами и мягкой, плодородной землёй, и о красивой волшебнице Ионицэ, с золотыми косами, спящей где-то под боком у Лесного Хозяина.

Вильгельмина отказывается говорить с ней о чужаке, привычно поджимает губы, отворачиваясь — Лина глядит на её точёный профиль, на уложенные в высокую прическу тёмные, тяжёлые локоны, и завистливо вздыхает, даже не пытаясь спрятать это: все кругом говорят, что Вильгельмина красивая, самая красивая, у неё волосы длинные, полная грудь и бёдра, а талия узкая, подчёркнутая широким алым поясом, обернутым змеёй у чёрной, шерстяной юбки. На неё смотреть страшно, но хочется — она похожа на ворона из чащи, на падшую с неба летавицу, и все смотрят, невзирая на страх: и приходящие к ним за помощью, и случайные гости, беженцы, прижимающие к груди детей, мужчины с целым выводком жён в поисках работы и хмурые егери, присаживающиеся с бутылкой крепкой, сливовой цуйки у костра. Лина не может вспомнить, смотрел ли чужак, когда она спрашивала его имя — Вильгельмина всегда задаёт вопросы так, будто остальное не нуждается в объяснениях; повелевает, приказывает, и обычно ей отвечают сразу, кто такие, зачем пришли, что надо, а деньги потом за все оказанные услуги отдают с избытком, низко кланяются — в тот самый алый пояс у её талии. Она говорит — люди чувствуют таких, как они, срабатывают умершие почти инстинкты, замечают опасность, силу, и потому заискивают, стремятся задобрить, как прежде раскладывали на алтарях дары для языческих божеств — фрукты и сладости, забитую камнями скотину, овощи, иногда даже чужих или своих детей. Лине кажется, Вильгельмина попросит любого ребенка — и мать оторвёт его от груди, вложит в холодные руки. Сделает всё, что скажут.

Лине нельзя ходить к нему просто так, только чтобы перевязать рану и напоить отваром, и она надеется, что он тоже будет болеть долго — даже в голове предпочитает называть его он, а не Эрих, потому что через имена к живым привязываются, мёртвых потом отпускать сложней, а он из их стоянки уйдёт — значит для неё всё равно, что погибнет. Его имя царапает основание её языка, поселяется под ним, пахнет извлечённым из одуванчика танином, листьями боярышника, из которых она готовит снадобье, немного отдаёт горьким девичьим пиретрумом — Лина добавляет его, чтобы снять воспалительный процесс. Вильгельмина плохо разбирается в травах, её всему учит Ванесса: как спиртовать и перетирать их, смешивать, аккуратно сушить на вытянутых вдоль медного цвета фургончика верёвках, соцветиями вниз, а корни раскладывать под нередким в эту пору, но уже прохладным, предвещающим долгую зиму солнцем.
Приезжающие к ним люди толкуют о глобальном потеплении, обещают ужасы, но Лине наоборот, кажется, что зимы с каждым разом становятся всё длиннее, не хотят уходить, застывают на окнах изморозью, выстужают руки и запутывают под её детской розовой шапкой волосы. Лине не нравится зима — может, если чужаки окажутся правы, глобальное потепление понравится ей больше, будет много солнца и никакого снега с морозом, трясущихся от озноба коленок и участившихся случаев разбоя между раздражёнными, медленно умирающими людьми. Лина привыкла к условиям, но многие из тех, кто к ним приходит, к предстоящим лагерным тяготам оказываются не готовы.

Когда она снова переступает порог, он спит — тяжело, но почти спокойно, Лина умеет чувствовать разницу чужих снов, отличать предстоящие кошмары, сдвигающие кожу между глазами морщинкой, от целительного сна, приносящего покой и отдых; но здесь нет ни того, ни другого — шумно вздымается перетянутая повязками грудь, и ей слышатся там беспокойные хрипы. Ему ничего не снится, но что-то всё равно тревожит, и перед тем, как поставить рядом, на крохотный комод с облупившейся краской, чашку, она проверяет, надёжно ли сидят перчатки, не сползут ли невольно, вынуждая её по-настоящему прикоснуться.

В тесном пространстве пахнет её отварами, немного кровью, немного осенью — переспелыми яблоками, стоящими по всему лагерю в корзинах, мёдом, стогами сена у большой, наспех сооружённой мужчинами коновязи. Лина убирает с его лба как будто бы немного отросшие, влажные волоски, и прислушивается к дыханию, опять различая глухой хрип. Нужно будет добавить в питьё мать-и-мачеху, размышляет она. И ещё малину — если нет аллергии.

— Ты должен выпить то, что я принесла.. — шелестит она ему в ухо, — проснись, пожалуйста, ненадолго.

Она вдыхает незнакомый запах. Никак не выходит привыкнуть. От него пахнет совсем не так, как от местных. Лина даже не может разобрать, чем именно.
Хочется потереться об укрытую щетиной щёку носом, но она испуганно отстраняется — если вдруг кто-то заглянет, Вильгельмина снова отхлещет её ивовым прутом.