Валар подняли их остров со дна слишком поздно — он навсегда останется пропитан морем, солью и рыбой: Халбранд чувствует этот тяжёлый, неприятный запах в остывающей после разговора кузнице, разглядывает блики факела, скользящие длинными красными разводами по безупречно отполированной поверхности короткого ножа — капитанам судов, первым помощникам и нескольким особенно удачливым лейтенантам, стремящимся поскорее отправиться в Средиземье, скоро повезёт стать их новыми хозяевами. Если у настоящего искусства могут быть хозяева — даже он не готов поставить себя так высоко над выкованными творениями, кропотливо направляя каждый удар молота, вбирая шипение набрасывающейся на раскалённый металл жидкости, слизывая точильным камнем тончайшие пласты стальных частиц с лезвия. Если они отправятся — Галадриэль смотрит сквозь него утонувшими в море глазами, смотрит на чужую кровь, облизывая собственные раны, смотрит, не желая замечать ничего кроме, тонет в красном и чёрном; как они тонут — в небе, и в воде.

В голове, совсем по-человечески, шумит — слова наполняют внутренности вёрткими, горячими осколками, щедро рассыпают по радужке песок и стекло, обдирающие взгляд каждым движением век, заставляют рассматривать блик на клинке внимательнее: оранжевый, как пожар, и переменчивый, как людские обещания. Ему не найдётся места в Нуменоре несмотря на все заверения ремесленников Арменелоса и шёпоты советников, желающих получить игрушечного короля — эту надежду размеренно и целеустремлённо свежует Галадриэль часом ранее; не найдётся и где-то ещё — это подсказывает здравый смысл, кислотой разъедая остатки даже самых простых желаний. Халбранд сжимает рукоять сильнее, слыша скрип оборачивающей её мягкой кожи, змеящейся по полированной кости, сжимает зубы сильнее, слыша скрип отвратительных мыслей, копошащихся, снующих внутри, и долго выдыхает: мир приходит в порядок постепенно, действительность забирает своё, больше не уступая ему ни клочка когда-то податливой, отзывчивой его воле реальности — Галадриэль оставляет в ней разверстые прорехи, сочащиеся нотками мирта, хвои и белого кедра: Халбранд обнаруживает себя карабкающимся по ним к её покоям. С тех пор, как она делает его королём Южных Земель — титул настолько же смешной, настолько людской по сравнению с его прошлыми, насколько и фальшивый — стража расступается перед ним молча.
Вместо эфеса ладонь незаметно находит прохладную ручку двери, бесшумно опускающуюся вниз. Позади остаются длинные, украшенные резным деревом, декоративными растениями коридоры, увитые каменными балюстрадами тягучие лестницы, зловонные короткие переулки и отражающие сияние фонарей и факелов фонтаны широких площадей — Халбранд добирается быстро.

Он не спеша заходит внутрь, обводит взглядом высокие своды, украшенную богато, но не вычурно, мебель, широкую непотревоженную кровать и раскрытые балконные двери — сквозняк играет с краями воздушного, прозрачного тюля, волоча лениво цепляющуюся деревянными пальцами под самым потолком ткань вглубь комнаты. Халбранд отводит её в сторону, проскальзывая в узкий разрыв — чуть тёплый ветерок роняет запах вездесущей, за день напитавшейся солнцем рыбы на распростёртый под балконом город, не в силах донести его так высоко — и от этого хвоя Галадриэль, почти невесомая в наполненной металлом и жаром кузнице, становится гуще: он на секунду прикрывает глаза, втягивая манящий, успокаивающий в нём всё аромат. Перемешанного с песком толчённого стекла становится меньше, словно преследующая её свежесть ночного леса выбирает их из-под воспалённых век.

— Не спится? — хмыкает Халбранд с почти тёплой улыбкой и облокачивается на высокий парапет рядом с ней.

Крошечные светлячки устилают Арменелос плотным покрывалом, выглядывают из-под каждого козырька, карниза и крыши напившимися разбавленным золотом пятнами, выхватывают каменные стены, деревянные перекрытия и булыжники на мостовой своими хвостами, ползут к тёмному звёздному покрывалу тонкими сизыми струйками — не знают, что чтобы добраться, пылать должен весь город: отблеск этого пламени селится в глубине его зрачков, но Халбранд не выпускает наружу жадные всполохи — есть лёгкая ирония в том, что поднятое со дна вообще может сгореть.

— Такое бывает, если любишь тяжёлые разговоры на ночь, — он поворачивает голову: в стекающей с небес темноте Галадриэль кажется призраком — бледным и, несмотря на разгладившиеся после их встречи черты, жаждущим, беспокойным. — Впрочем, ты, кажется, не любишь других, дестриэ?

Халбранд возвращает взгляд небу, не уверенный до конца, что заставляет его прийти, и задумчиво жуёт губу — тело и Галадриэль подсказывают вещи, чуждые Майа, чуждые ему до самого поражения, подсказывают запахи и цвета, ощущения и желания, делают их более простыми, насыщенными, яркими, не истёртыми веками и отстранённостью. И чем глубже время вплетает его в новую суть, тем сильнее хочется это распробовать — его глаза находят узкое, острое, уверенное лицо. Он отыскивает в нём отзвук, далёкий и слабый, чего-то, что не может почувствовать раньше, чего-то распаляющего в нём злость, когда она, впутываясь в ушедшие лета, хочет отомстить его прошлому — он успокаивающе касается пальцами укрытого синими волнами платья предплечья, вытравливает след этой злости.

— Но, думаю, сегодня ты сможешь отдыхать спокойно, — Халбранд слегка наклоняет голову, разглядывая красноватый румянец и острую линию скул. Кажется, последние надрезают что-то внутри, расплёскивая едкий, застоявшийся гной. Кажется, даже становится легче. — Я поплыву туда с тобой.

Он кивает в сторону моря, чувствуя там, за окутанной дымкой чернотой горизонта, что прошлое никогда и не было прошлым. И что застревает в нём вовсе не Галадриэль.
И это не-прошлое терпеливо ждёт его, Халбранда, возвращения.

Он вздрагивает, чуть сильнее цепляясь за чужую руку.

Он молча улыбается, продолжая смотреть на неё, рассказывающую ему о доме и том, что он обретёт, едва ступит в "родные" края: за спиной Галадриэль блестят твёрдые и холодные искры звёзд — прорезают иссиня-чёрную тишину множеством неаккуратных прорех, сбиваются в созвездия или сиротливо висят на задворках, отбившись от остальных и не зная, куда приткнуться, — слишком яркие, чтобы их можно было затмить, и скрытые тёплым, ровным сиянием жёлтых огней Арминалета. Этот свет пляшет в черноте её голодных зрачков, залитых густой орочьей кровью, похожий на неудовлетворенное, страстное пламя творения внутри самого Халбранда, и хотя бы в одном она оказывается права — морской водой жажду не утолить: можно сковать десятки, сотни тысяч мечей, тысячи доспехов, горы украшений, меняя суть того, что уже было создано, здесь, в Нуменоре, но настоящее создание лежит далеко за пределами печей его кузниц. Звёзды становятся острее и резче: она понятия не имеет о его доме — но отбирает его, вместе с хрупкой иллюзией покоя, нащупанной дрожащими пальцами. Он сжимает её руку сильнее — они оба здесь чужие.

— Это пока я не начал петь. Знаешь, немного выпивки, парочка застольных песен — и вот ты уже как родной, — Халбранд чуть усмехается, подмигивая ей, слыша нотку ласкового тепла в сокращённом имени; но она продолжает — и он хмыкает: действительно ли это с ним невозможны другие разговоры?

Данная им клятва теперь, после согласия, оказывается невесомой, не стоящей слов, которыми он придаёт ей форму, сбегая от потерпевшего поражение, сотворённого ужаса — Галадриэль присваивает её своим желаниям, отчаянно стремясь утолить лишь собственный голод, готовая на всё, что принесёт ей месть, идёт вперёд по костям умерших и выкладывает новые, ещё свежие тела, чтобы продолжить путь — но глядя вперёд совсем не смотрит под ноги, рискуя споткнуться — вновь — и сорваться вниз. Брошенная измождёнными воинами, изгой своего народа, а теперь — союзник своего врага: ведь то, что пожирает изнутри её хрупкий, мерцающий свет, не насытит ничего, кроме его крови. Он помнит Финрода, томящегося в застенках крепости, для которого Тол-ин-Гаурхота стал последним пристанищем, помнит знак, оставленный на его теле: остриё ножа оставляет один — аккуратный, тонкий разрез на расступающейся под лезвием коже — за другим, помнит слишком долгие последние часы и остальных своих пленников, помнит разбивающиеся о стены крики пожираемых эльфов, помнит тоскливый, булькающий, захлёбывающийся вой убитого волколака.

Что Галадриэль скажет об искуплении, если услышит то же, что слышит он под освобождённой лишь немногим позже эльфами крепостью? Что скажет о доме, полях ржи, кузницах, трактирах и пекарнях? Что скажет о том, за что стоит сражаться? Что... она гладит его по руке и Халбранд опускает глаза — бледные пальцы кажутся на загоревшей и грубой от ветра, соли и работы в кузнице коже неестественными, но мягкое, успокаивающее тепло заставляет вой и крики утихнуть, ползёт выше, по предплечью, плечу и шее, добирается до груди, соскальзывая с ключиц, позволяет негромко выдохнуть и расслабиться. Он на секунду прикрывает веки, не чувствуя ни огня, ни сковывающей мысли горечи, преследующей его веками — Халбранд до сих пор помнит, как гордость мешает раскаянию: тот, кто обладает такой силой, кто правит и сражается, кто властвует над жизнью и смертью тысяч и тысяч не может встать на посылки у Валар, не может быть довольным такой судьбой. Его раскаяние не имеет ничего общего с их жалким судом.
Ненадолго всё это растворяется, тает под длинными пальцами Галадриэль, похожее на глоток прохладной воды в знойной пустыне.

— Пытаюсь представить парковые сады, — он не открывает глаз, прислушиваясь к свежей, размятой хвое, к запаху лёгкого, тёплого дыхания и шершавому касанию ткани её рукава — Халбранд ослабляет хватку, обвивая узкое запястье пальцами. Парковые сады в Южных Землях не приближаются ни на пядь, но на мгновение, самое крошечное и быстрое, он оказывается готов в них поверить.

Не в укрытые растерзанной плотью и прогорклым дымом поля сражений, тонущие в крови разграбленные деревни, опустошённые руины городов и сожжённые леса, оставшиеся от его амбиций и обещаний Мелькора — а в фонтаны, скверы и парки, в тихий смех и медленно ползущие на рынок по вымощенной дороге телеги, в потрескивающие в очагах и расползающиеся запахом смолы сосновые поленья. Он открывает глаза, смотря на Галадриэль иначе, чем раньше — синее платье больше не выглядит на ней краденным, чужим, зачем-то надетым вместо доспехов, а тьма зрачков непроглядно голодной. Халбранд склоняет голову и усмехается, ведёт ногтем по тонкому запястью, с сожалением чувствуя, как развеивается мираж покоя, которого он так жаждет, который ищет с таким упорством и с такой лёгкостью раз за разом упускает.

— У королей Южных Земель полно забот, — он подступает к ней чуть ближе, склоняясь к виднеющемуся из-под раскалённого добела золота волос уху. — И с твоим появлением в Белегаэрском море их не становится меньше, дестриэ.

Если тьма и ходит за ним хвостом, то явно выбирает образ взбирающейся на чужой плот усталой эльфийки.

— Кстати... всё хотел спросить, — он аккуратно убирает с её лица выбившуюся светлую прядь. — Что ты там делала?