Зак провожает жару не только с облегчением — даже в тенистом лесу нет ни кусочка прохлады, а в ебучие окна ветерок не заглядывает ни мельком, ни, блять, как-то ещё, считая это, видимо, сильно ниже своего ебучего достоинства, в отличие от ебучих комаров, которые игнорируют ебучую Рейвен и пытаются выпить его, — но и с радостью. На смену зелени, хрустящему буйству запахов травы, цветов и веток, приходит прель осенней, напитанной водой после дождя листвы, и тянущая, сырая прохлада. Меняя короткую куртку на шерсть, он с рычанием зарывается в неё, ворочается на спине, едва не скулит от счастья, вымазываясь терпкой землёй — потом долго, неторопливо добирается до озера. Живность с его появлением в этих краях переводится так же быстро, как с появлением Рейвен переводятся люди — поэтому в чаще становится почти тихо.
Зак недовольно фыркает, опускаясь в прозрачную ледяную воду. Не от холода — от досады: как на него — девчонка оставляет слишком много следов. Пусть пока её фокусы обходятся без внимания, но…

Он подгребает лапами, жмурясь от удовольствия — колючий холод ласково оборачивает тело кругом, забивается ледяной мерзлотой под ногти, кусает за измазанный грязью нос, вытравливает ненужные мысли. Волк потягивается, выбираясь на берег — стряхивает с себя серебристые осколки, пока из-под студёной воды не проступает настойчивый, пропитавший его целиком запах. Зак приходит на него ещё летом — он обещает облегчение. Горьковатый, острый, пробирающий до мурашек. Такой же, как нерастущая в округе полынь. Пустой и тёмный, как смотрящие на него зевами оконные проёмы. Заброшенный, как ведущая к брошенному лесником домику дорога — она зарастает одуванчиками и покрывалом из изумрудов, но всё равно не может скрыть тяжёлые, грузные следы отпечатавшихся в ней шин внедорожника. Дом выглядит таким старым, что Зак понимает почему его бросили, даже не добравшись до двери впервые — хлипкое, неловкое строение сплетается из деревянных скрипов, стонов несмазанных петель, шелеста пауков и треснутых стёкол. Если нужно спрятаться, то надёжнее только в могиле — ни там, ни там точно не станут искать. Люди в таких не живут.

Но Рейвен не человек — его шкура расцветает тонкими, длинными, глубокими красными полосами, заживающими ещё дольше её жадных, голодных укусов. От его собственных зубов и когтей на бледной вампирке не остаётся даже рубцов — в ближайшей деревне не досчитываются ребёнка. Нечеловеческая красота требует человеческих жертв.

Шерсть вокруг разлетается окровавленными, слипшимися комьями, выдранная вместе с тонкими лоскутами кожи. В стае говорили, что в древности алхимики ценили такую, растворяли в кислоте чтобы придать магических свойств, вываривали в масле перед тем, как сплести для оберегов особую нить, сжигали вместе с сухим валежником, крапивой, зверобоем, чертополохом, лавандой — отгоняли злых духов… Зак качает головой — неужели это не звучало как хуйня даже тогда?
Кровь, шерсть и куски шкуры — это просто кровь, шерсть и куски шкуры. И нихуя больше.

Он стоит на коленях и упирается в землю кулаками — разодранная боль облетает с него хриплыми вздохами, стихают отчётливые и острые звуки, истирается, туманится зрение, запахи становятся приглушёнными, серыми, ненастоящими, тоскливыми, как волчий вой.
Все, кроме одного. Зак поднимает голову, глядя на застывший мутным силуэтом покошенный домик — небо капает с карниза серой, оплавленной сталью, мешается с золотом нанесённых ветром на порог листьев.

Сумерки спускаются быстро, но Рейвен всё ещё там — обжигающий, выплавленный в темноте и облепленный струпьями запах, от которого сводит мышцы. Так пахнут мёртвые. Мёртвые слишком долго и слишком давно. Он поёживается, обнажая зубы и негромко рыча перед тем, как встряхнуть головой и подняться. Волосы прилипают к мокрому от пота и озёрной воды лбу липкими клочьями.

Под ногами сначала влажно чавкает, а потом тихо, протяжно скрипит — тяжёлая дверь обнажает застывший сигаретный запах. Dunhill Red вперемешку с Red Apple, которые они курят. Зак слышит шипение — красный уголёк разгорается в другом углу комнаты.

Он склоняет голову набок.

— Ещё не ушла?

Зак не хочет, чтобы она уходила — потом Рейвен редко приходит одна. Чаще — с проблемами. А ему и так хватает проблем. В голосе для неё не находится ни дружелюбия, ни привязанности. Не находится даже терпения — они пытаются разорвать друг друга на много маленьких, неспособных собраться вместе кусков едва ли не чаще, чем ебутся. Иногда тяжело отделить, где кончается одно и начинается второе — но они и не отделяют.

Он пожимает плечами пока жёлтые зрачки выхватывают застывшее в вечной надменности выражение лица — Рейвен может выводить его из себя только им. И ещё своим ёбаным молчанием — игнорирует, когда он спрашивает, не слушает, когда он ей говорит. Пахнет так, будто всегда была лучше, чем остальные — и нихуя не умеет.
Зима в её по-летнему зелёных глазах обещает быть особенно длинной.

— Хотел осмотреться, вдруг опять будут следы. Если это охотники, то непонятно какого хуя они тут искали, если лесники, то непонятно какого хуя не пришли сюда — и где их машина. Вряд ли дороги и дома нет на картах.

Он задумчиво скребёт щетину: если придётся уезжать, то мотоцикл готов, если не придётся — то нужно будет обслуживать, затаскивать его внутрь, где и так нет места, готовить к зиме. Зак смотрит на печь, свежие дрова, пахнущие смолой и лесом, обводит взглядом комнату, собирает на коже пронзительные сквозняки — тепло ускользает из бревенчатых пальцев раньше, чем они сжимают тёплый кулак. Едва наступят холода, то в этом сарае будет зябко даже ему.
Потом смотрит на Рейвен — даже ей.

Он морщится, жалея, что проебал с ней половину лета вместо того, чтобы поискать укрытие получше. Подходит ближе — от её близости по обнажённому телу пробегают знакомые злые мурашки.

— Постарайся не наделать хуйни, как в прошлый раз, — голос выплёскивается хриплыми, рокочущими толчками, оседает на стенах в быстрой паузе, — как, блять, каждый раз. Если нас найдут — я свяжу тебя и оставлю здесь подыхать.

В груди распускаются красные, злые цветы, когда он снова видит безразличное, бесящее своим спокойствием лицо — Зак поднимает руку, берёт её за тонкую, кажущуюся хрупкой, бледную шею. По радужке пробегают яркие искры, похожие на блики фар от встречных машин — наверное, такие же проскальзывают по визору шлема, когда едешь по трассе.

— Ты, — снова делает короткую паузу, наклоняясь ближе и обнажая длинные клыки, перед тем, как продолжить, — поняла?

Он слишком хорошо помнит безотчётный страх, сковывающий и переворачивающий внутренности, заставляющий сломя голову бежать через лес — сначала пока не сбивается дыхание, хрипя изломанными тяжёлой подошвой треккинговых ботинок ветками, потом шелестя лапами по сухой листве с высунутым из пасти языком. Рваную, жгучую дыру в бедре, оставленную разрезанным крест-накрест серебром пули — чтобы раскрылась шире.

Отбившиеся от стаи волки не живут долго — Сэм предупреждает об этом почти равнодушно. Его выдают только колючие глаза и сжатые до побелевших костяшек кулаки. Зак сжимает свои — уточняет, не угроза ли это. Они расходятся по углам, когда заходит вожак, роняя друг на друга испепеляющие, как огонь крематория, и тяжёлые, как бетонные блоки в новых панельных домах, взгляды. Гараж пахнет агрессией, кровью и Зак вдыхает их полной грудью.
Но это не угроза — просто иногда оказывается, что бежать некуда, даже когда перед тобой весь мир. И старый волк знает об этом лучше, гораздо лучше него.

Пальцы на шее Рейвен сжимаются чуть сильнее.