[indent]тупым обломком я довершил работу
[nick]Tatara[/nick][status]the trenches choir[/status][icon]https://pm1.narvii.com/6879/97bb8a28b3e27165977f53d3987054d47bdac010r1-640-273v2_00.jpg[/icon][sign] [indent] был обочиной, за которой псы перетирались сквозь сито[/sign][fandom]tokyo ghoul[/fandom][char]татара[/char][lz]крик опустился в сад, не причинив боли двум китайским землекопам, и вернулся в сухую грудь вороны ещё более одиноким.[/lz]Когда рождаешься белой обезьяной, солнце обжигает тебя: не греет, не разукрашивает — остаёшься бесцветным. Красный ложится ожогами на остатки гнева и радужку глаз: уродливый шрам, а не цвет.
Татара, впрочем, не просил ничего другого.
У Это тоже ничего не просил, но взял — так много, что не смог вынести. Когда-то она читала ему красивый японский роман, болтала ногами, смеялась — волосы лежали зелёной волной на его коленях: увидите бога, Татара-сан, — убейте бога, увидите храм — сожгите храм. Он не убил и не сжёг — дурак: вошёл внутрь, остался, накормил бога огнём и мясом. Так и стали жить — жестокий маленький бог и белая обезьяна: они вместе отстроили храм, он учил её говорить, однажды даже подарил ей копьё. Копьё оставляло занозы и слёзы, приросло к руке и не отрывалось, пахло дымом и палёной шерстью.
Копьё потом попало в землю и проросло, стало деревом, но так и осталось у обезьяны в пальцах.
Татара устал держать его: рука онемела ещё тогда, а теперь и вовсе сморщилась и почернела. Подует ветер — ничего, кроме пепла, и не останется.
[indent]и по кусочку прах творца
Но пока — штиль: мёртвое время заката, солнце спрыгивает на песок чёрной жабой и замирает — смотрит на небо.
Татара не смотрит — чувствует затылком её приближение, слышит прыжки на одной ноге, скрип свай — как прощание или приветствие? Хочется обернуться, открыть глаза, запомнить её — босые ноги, рыбья чешуя, подол юбки в песке, в волосах — водоросли и древние морские звери. Можно, пока время за ним не подглядывает, пока повернулось к нему спиной, не зовёт никого убивать. Можно, но Татара не оборачивает — глотает воздух, тяжёлый, солёный. Боль — как ветер, играющий на горлышке пустой бутылки: острая и ввинчивается глубоко, не позволяет двигаться. Время стоит к нему спиной, с другой стороны — смерть, ласковая и своевременная, как забвение. Лижет его лицо языком, как кошка, щетинками стирает черты — осталось несколько. Скорей бы последняя.
Скоро совсем сотрёт — останутся только Король и Это. Дерево разрубят на поленья, щепки бросят в костёр, чтобы все собрались вокруг него и согрелись.
Война закончится. Подует ветер. Татара не оборачивается, но представляет её — прыжки и песок, песок. Ветер будет таким же — зелёным и невесомым.
[indent]ПЛОТЬ К ПЛОТИ ТЯНЕТ КАК МАГНИТОМ
Татара не любит, когда она сокращает дистанцию — дотянуться не получается, вместо рук — сплошные дыры: в них удобно ловить мертвецов, сбрасывать голубей, неудавшихся сов, но не ветер.
Ветер ловить неудобно.
Это напоминает о мире, в котором Татаре не принадлежит ничего, кроме силы — безликой и разрушительной. Силы выдавливать глаза и вырывать языки. Даже мясо — безвкусное, никакого удовольствия, просто топливо: продолжай идти, продолжай наращивать слои какуджи, не выпускай из руки копьё. Бог поднимает его из земли — белого и червивого, — чтобы он загнал в неё старый мир — такой же никчёмный.
Бог знал: на большее Татара уже не способен — уйдёт вместе с миром, строить будут другие. Иногда хочется себе, конечно, хотя бы что-то — хотя бы немного: чтобы остаться, чтобы заполнить дыры, чтобы протянуть руку к Это и наконец до неё дотронуться. Заполнить бутылку белым песком.
Иногда Татаре кажется, что это возможно, но смотреть нужно издалека: на то, как она танцует под первым снегом, бросает снежки в прохожих, бинты путаются в метели.
Если сократить расстояние, всё исчезнет.
[indent]распределил среди калек и нищих
— Здравствуй, Это.
Когда-то она сказала: увидишь бога — убей бога. Увидишь храм — сожги храм. Татара не убил и не сжёг — дурак: остался в нём, остался надолго, так и жили — злой бог и белая обезьяна.
Долго жили. Несчастливо.
Сейчас она сама его подожгла.
— Не встретимся, если всё пойдёт по твоему плану.
Татара слишком часто звал смерть (и видел её — слишком часто), чтобы бояться сейчас. В детстве он искал смерти случайной — от более сильного гуля, от голода, от охотника. После встречи с Это перестал искать — стал идти по заботливо проложенной ею дороге: знал, к чему она приведёт. Смерть — единственное, что ему принадлежало, и Татаро хотел продать её дорого: за утопию, которую она ему нарисовала.
Без неё в ней смысла не было — в войне, значит, тоже.
Татара злится от собственного бессилия.
— Или ты собираешься выбраться оттуда живой?
Пошевелиться — страшно: Татара знает, Это пришла не поговорить, а попрощаться. Ещё немного, и время повернётся к нему лицом, а тянуться к ней — далеко.
Умирать придётся одному — это единственное, чего он боялся: от этого одиночество ввинчивалось в него ещё глубже. Татара не знал, что это возможно.
Отредактировано Sirius Black (2020-10-12 23:01:44)
